Кавказский роман. Часть I. Спасатель

И вдруг из тёмного угла операционной в жёлтое пятно света вышла тоненькая женская фигурка, так похожая на мать Руслана, и тихо, но уверенно заявила:

– Я помогу Елизавете Николаевне. Я горянка и с детства умею лечить раны и обморожения лекарственными травами. У нас в горах нет аптек, но есть много трав, я их собираю каждый год.

Получив поддержку, Лиза перестала плакать и жаром принялась убеждать хирурга сохранить левую руку лейтенанта и что она готова взять ответственность на себя как единственный знакомый лейтенанту человек.

– Делайте что хотите, у меня сегодня ещё пять операций, – заворчал хирург и вышел из операционной.

Руслан слушал этот спор, не понимая его и не принимая на свой счёт. Ни левая, ни правая рука не болели, а вот поломанные ноги ныли, и ещё мучила невыносимая жажда. Практически не разжимая рта, он простонал:

– Пить!

Сделав глоток из поднесённого к губам стакана, тут же опять провалился в горячую бредовую бездну. В воспалённом мозгу мелькнула одна-единственная мысль: «Они здесь».

Лизу он не забывал никогда. В заснеженных окопах под Новгородом и в продуваемых степях Поволжья, лёжа под бомбёжками и собираясь идти на разведку, он всегда вспоминал своих любимых женщин: Лизу и маму – и был уверен, что бог не допустит, чтобы он ушёл в иной мир, не повидавшись с ними. И вот они рядом, когда ему по-настоящему тяжело. Понимание страшной беды, которая приключилась с ним, пришло после недели мучительной горячки, когда миновал кризис. Очнувшись ночью в тёмной палате, он вдруг отчётливо понял, что та жизнь, которая была раньше, кончилась, и началась новая, мучительная, с которой ещё предстояло свыкнуться. В памяти всплыли слова Лизы о левой руке, он перевёл взгляд на ноющую руку и увидел её всю забинтованную, но почему-то не хватало сил взглянуть на правую руку, а тем более поднести её к глазам. Кроме того, перед ним, высоко поднятым на подушках, странной, пугающей пустотой белела, в ярком свете заглядывающей в окно палаты луны, лежащая на ногах простыня. В памяти вдруг стали всплывать слова и события, доносившиеся к нему через пелену бреда. Осознание того, что он теперь калека без рук и ног, пришло к нему со всей своей жестокой беспощадностью. Стон, а скорее, тяжёлый вздох вырвался из его больной груди, и сейчас же из темноты к нему метнулась женская фигурка, и он с раздражением понял, что это та женщина, которую он в бреду принял за маму. Похожа, но не она. Никого, кроме матери, видеть ему сейчас никого не хотелось.

«Почему я не погиб? – непрерывно думал Руслан. – Почему я не погиб в самые страшные дни войны под Смоленском в той роще, где за неделю боёв полегли десятки тысяч красноармейцев?» В последний день этих страшный боёв он был контужен и, очнувшись ночью, с трудом выбрался из-под горы придавивших его тел погибших. До сих пор душу сжимал леденящий страх от воспоминаний о том, как он брёл в свете полной луны по заваленной мёртвыми телами роще. Он мог не раз погибнуть при обороне Сталинграда, но пули облетали его, как заговорённого. И вот теперь он лежал искалеченный родными горами. Зачем Всевышнему надо было оставлять на земле его истерзанное тело? Как ему жить, для чего? Ну замёрз бы тогда в горах – ни боли, ни осознания конца, просто небытие. А теперь мучительное существование, полная зависимость от других. Как бы в подтверждение этих тоскливых мыслей прозвучал тихий вопрос:

– Утку?

Это простое слово с полной ясностью определило его нынешнее положение. «Теперь я всю жизнь буду вынужден оправляться с чужой помощью», – мелькнула в мозгу Руслана невыносимая мысль, и он злобно буркнул:

– Нет!

Женщина, почувствовав его настроение, тихо отошла от кровати. После этой страшной ночи Руслан впал в тяжёлую депрессию. И так немногословный, он практически вообще замолчал, отвечая на обращённые к нему вопросы только «Да» и «Нет».

Особенно невыносимо было видеть Лизу, которая делала перевязки. Только лёгким кивком головы Руслан дал понять ей, что узнал. Больше на его лице, зарастающем густой чёрной бородой, прочесть было ничего невозможно. С санитаркой Лейлой, которую он принял за свою мать, было проще. Хоть и не знакомы они были, но она была своя, горянка, принимающая мужчину таким, какой он есть, тихо и безропотно. Однако и с нею он был холоден и неприветлив. Даже мысль о возможности сохранения левой руки, над которой неустанно колдовали две женщины, практически не занимала его. Страшная тоска сковала сердце, и не было в этой тоске ни надежды, ни желания жить.

Палата, в которой лежал лейтенант, была большой. Размещалась она в одном из классов сельской школы. Лежали здесь тяжелораненые, каждый со своей бедой и болью. Но даже для этих страдальцев, горе свалившееся на молодого и красивого парня, казалось страшнее собственного, и каждому, кто как-то мог двигаться и говорить, хотелось сказать ему слова утешения. Хотя какое уж тут утешение мужику, оставшемуся без рук и ног? Только сосед справа, болтун и балагур Стёпа, попавший в армию из рязанской деревни, простодушно разглагольствовал, пытаясь подбодрить Руслана.

– Ну что же, как без рук да без ног? Главное-то у мужика не это. А то, что главное, при нём, то самое, что нянька в утку суёт. В войну-то мужиков страсть сколько побито. Так что любой выживший после войны будет нарасхват у баб. А бабе, ей что, ей только это самое и подавай.

– А как он бабу будет кормить? – раздавался чей-то любопытный голос.

– Чего её кормить? Она-то с руками, сама наестся, – резонно отвечал Стёпа.

– Да нет, как он деньги на семью будет зарабатывать? – не унимался голос.

– Баба и заработает, надо только русскую найти. Наши русские привыкши мужиков обрабатывать. Если бы не русская баба, то и мужиков бы в Расее не осталось, все бы вымерли, спимшись, – авторитетно заявлял Степан.

Оспаривать этот нелестный для русских мужиков тезис охотников не находилось. Правды в нём, к сожалению, было много, да и очень хотелось Руслану ну хоть какую-то надежду дать. Стёпа же, помолчав, добавил:

– Да и искать ему долго не придётся. Сама нашлась. Вон как сестричка Лизавета вокруг него вьётся, так задницей и крутит тут у меня под носом. Мол, перевязки да всё такое, а сама, видно, уж лейтенанта присмотрела. Настоящий мужик, хоть и урезанный, да и пить, как наши, вряд ли будет. Им вера мусульманская не позволяет, – демонстрировал Степан познания местных обычаев.

Руслана раздражали эти дурацкие, бесцеремонные разговоры, но ни оборвать говоруна, ни прикрикнуть на него у него не было ни сил, ни желания. Даже сквозь свою непроходимую тоску он понимал, что Степан утешает его как может, и обижать его не хотелось. Стёпа и сам был весь искалечен. В горы он попал по глупости. Назвавшись альпинистом, он записался в горный полк и практически сразу свалился со скалы. Недаром говорят, что дураков и пьяных господь любит. Упав, он переломал себе всё, что мог, но голова осталась цела. Уже больше месяца Степан, как нетранспортабельный, лежал в Боевом в госпитале – загипсованный, с грузами, подвешенными к каждой из не желавших правильно срастаться ног. Надежд на то, что он обретёт подвижность, было мало. На вопрос, зачем он записался в горный полк, он неизменно отвечал:

– Всё деревня да деревня, поля да леса, а тут – горы! Уж больно мне картинка на папиросах «Казбек» нравилась, решил своими глазами взглянуть на горы, которые там нарисованы. Вот и глянул, нечего сказать…

Несмотря на свой несчастный вид, Степан не терял присутствия духа и без всякого стеснения заигрывал с женщинами.

– Стёпка, я на Кавказе хотела на настоящих джигитов посмотреть, – смеясь, говорила ему весёлая санитарка Валька, – а тут, оказывается, самый главный джигит ты – курносый да рыжий. Хорошо хоть, привязанный, а то боязно было бы и в палату заходить.

– Ну и что, что рыжий, – скаля свои редкие зубы, парировал Стёпка, – а ты подойди поближе, уже я тебя здоровой-то рукой приголублю.

«Хорошо ему, – думал про себя Руслан, – руки у него целы. С руками можно жить. Вот недавно сосед справа, как бы невзначай, вслух газету читал, где про лётчика, лишившегося на войне двух ног, писали. Как он ходить на протезах научился, как опять в полк вернулся и снова летать начал. Но ведь у него руки целы, а я практически без рук. На правой нет кисти, а левая – так посинела и болит, что нет никакой надежды на её спасение. К тому же у лётчика стимул к жизни был – вернуться к любимому делу, моё же любимое дело – горный туризм – для меня закончилось навсегда. Даже если и сохранится рука, то всё, что смогу, – это утку себе самостоятельно поставить». Мысль о том, что можно прожить за счёт женщины, была для него совсем невыносима. Кавказец, а тем более мусульманин с молоком матери усваивает своё предназначение на земле: кормить семью. Не менее отвратительны были мысли и о попрошайничестве. Был у них в городе известный всем безногий инвалид, прочно обосновавшийся при входе на колхозный рынок. Он выставлял напоказ свои культи ног и сиплым от постоянного пьянства голосом просил помочь инвалиду Красной армии, жертве Антанты. Весь город знал, что никакой он не ветеран, а заблудшая душа, по пьяному делу попавшая под колёса маневрового паровоза, но милостыню подавали, пытаясь прикинуть, сколько же собирает инвалид, если каждый день водку у всех на глазах закусывает колбасой, купленной в коммерческом магазине, недоступном большинству из горожан.

Одна мысль о том, что и он, обнажив свои увечья, сядет с протянутой рукой, была Руслану совершенно ненавистна, но страшнее всего были для него мысли о близости с женщиной – теперь, когда он стал калекой. В первые дни осознания своей беды, стоило ему забыться тяжёлым сном, ему снилось злое лицо Норы, которое кричало:

– Никакой ты не жеребец, а жалкий обрубок!

Очнувшись от этого кошмара, он поймал себя на мысли, что хорошо было бы, если бы от пережитого стресса навсегда ушло желание. Так было бы проще. Но по мере того как заживали раны, всё яснее становилось, что эти надежды напрасны. В одну из ночей приснился ему сон, где он, ещё здоровый и сильный, сидел у костра на одном из горных перевалов. Напротив, него, освещённая пламенем костра, сидела Доцентша, но не та жёсткая и мужеподобная, какой он помнил её, а красивая и женственная. Странно растягивая слова, она говорила:

– Мой славный мальчик! Ты зря думал, что стал мужчиной с этой глупой курицей Ольгой. Такие, как она, на это не способны. Это я была у тебя в палатке, потому что хотела тебя весь этот длинный поход, а я всегда делаю то, что хочу! Я хочу, хочу тебя!

– Но я калека…

– Ну и что же, ты настоящий мужчина, и этого у тебя никто не отнимет.

Он протянул к ней руки, желая обнять, но в это мгновение проснулся от сладостной боли желания, наполнившей всё его тело. «Да, да, это, конечно, была она, – вздохнул он, поражённый прозрением. – Я должен был догадаться! Недаром говорят, что сон – это интуитивное осмысление действительности. Постеснялась своего возраста, вот и не открылась, но на такое действительно была способна только она, эта смелая и волевая женщина. Увы! Теперь уже я обречён всю жизнь стесняться своего искалеченного тела…»

С той поры ему постоянно стали сниться эротические сны, а помочь себе он был не в силах. Особенно усилилось желание, когда стало ясно, что левую руку, стараниями Лизы и Лейлы, удалось сохранить. Постепенно уходила боль, сходил отёк. Однажды утром он понял, что может пошевелить пальцами. Впервые за все эти дни он ощутил что-то похожее, на радость. Во время утреннего обхода он показал хирургу, как движутся пальцы, и тот заверил, что рука спасена. Обе его спасительницы, Лиза и Лейла, не скрывали радости, смотрели на него, как смотрит мать на выздоравливающего ребёнка. Днём, когда ухаживающая за ним Лейла попыталась поставить ему утку, произошёл конфуз, из-за которого они оба зарделись, а Руслан тихо сказал ей:

– Больше не надо, я сам. – И локтями натянул на себя одеяло, скрывая своё желание.

Лейла спорить не стала, и, пока Руслан не научился ставить утку выздоравливающей рукой, обслуживать его она просила бабу Зину.

Странные и мучительные отношения сложились у Руслана с Лизой. Когда-то он страстно мечтал увидеть её хотя бы ещё один раз. Показаться ей во всей своей мужской силе, узнать у неё, почему она перестала писать. Сейчас же он хотел только одного: чтобы её не было рядом. Да, он был ей благодарен за то, что она спасла его руку от ампутации, но мысль о том, что он вызывает у неё чувство жалости, была непереносима. Из разговоров раненых, которые давно лежали в этом госпитале, он знал, что Лиза замужем, детей нет и её муж-хирург работает в полевом госпитале на Северо-Западном фронте и какая-то причина мешает им быть вместе. Ходили сплетни, что к ней неравнодушен оперировавший его хирург – осетин, у которого за линией фронта остались жена и сын. И все эти сплетни, и она сама вызывали у него неприятное чувство. Кроме того, Лиза очень изменилась и стала мало похожа на прежнюю, весёлую и озорную девчонку. На её сильно похудевшем лице некрасиво выдавался крупный нос. Между бровями залегла глубокая складка, а так красившая её улыбка редко появлялась на строгом и сосредоточенном лице. Она ни разу не попыталась заговорить с ним. Как-то после болезненной перевязки Лиза погладила его по жёстким волосам, но он, дёрнув головой, дал понять, что ему неприятно, и она, убрав руку, больше его не задевала.

Когда фронт отошёл на Запад и поползли слухи, что их полевой госпиталь перемещают ближе к его новой линии, Руслану предложили продолжить курс лечения в санатории под Сочи. Он наотрез отказался. Вслед за уходящим фронтом он послал письмо в Черкесск матери и ждал от неё ответа. Вскоре слухи о закрытии госпиталя в Боевом подтвердились, и раненых начали переводить в другие места. Всё ещё загипсованного балагура Стёпу переводили в сухумский госпиталь. Не скрывая своей радости, он разглагольствовал:

– Правильно я на Кавказ записался. Все тридцать три удовольствия: и горы, и море…

Странно было слушать такое от парня, по всей видимости навсегда прикованного к больничной койке или в лучшем случае к инвалидному креслу. «Ненормальные они, эти русские, чего веселятся – и сами не знают, – думал Руслан, глядя на неунывающего Степана, – но легко с ними, не надо напрягаться, чтобы казаться лучше. Это перед кавказцем слабость свою показать нельзя, а эти пожалеют и про свои проблемы с удовольствием поговорят. Правда, задевать за живое и обманывать нельзя, свирепеют в момент. Жаль расставаться с этим смешным Стёпой».

Вскоре в оренбургский госпиталь отправился и сосед справа, а потом незаметно опустела практически вся палата. Пока решали вопрос о том, что делать с Русланом, пришёл ответ из дома, но не от матери, а от соседей. Они писали, что его мать месяц назад скончалась от воспаления лёгких и что они постараются передать его письмо родственникам. Это известие окончательно сломило Руслана. Было невыносимо жалко мать. Страшила и своя собственная судьба. «Всех моих близких забрала эта проклятая война, а меня оставила совершенно беспомощным», – думал он, комкая единственной рукой страшное письмо. Слёзы, которые давно скопились в его истерзанной душе, потекли из широко открытых глаз, сбегая по отросшей бороде на подушку. В эту горькую минуту, когда к нему с очередной перевязкой подошла Лиза, он протянул ей скомканное письмо. Никого роднее её на этой земле для него не осталось. Пробежав письмо глазами, Лиза присела рядом и, гладя его по выздоравливающей руке, как заклинание, повторяла:

– Держись, мой хороший, держись, я с тобой.

От этих простых слов слёзы потекли ещё сильнее, но на душе стало легче. Ночью, во время дежурства, Лиза пришла опять, присев на низкий табурет, стоявший в опустевшей палате рядом с кроватью, она тихо начала разговор, которого они оба ждали.

– Руслан, так случилось, что после Кавказа закончилось моё счастливое и беззаботное детство. Хорошо, что я успела написать тебе из Адлера, а так не было бы даже этого письма, в котором мне очень хотелось признаться, что люблю тебя, но я не решилась. Да и сомнения мучили – нужны ли тебе мои признания? Уехал неожиданно, а тут ещё и эта стерва Раиса гадостей наговорила… Дома одно за одним повалились несчастья…

Глава 3. Мать и дочь

Лизины беды начались прямо на перроне вокзала. Как только они, шумные и весёлые, выгрузили на рыбинском вокзале свои рюкзаки, к Витьке подошли двое и заявили, что он арестован.

– Вы чего, мужики? – недоуменно уставился он на них. – За что? Я на Кавказе был, вот домой еду…

Со всем своим комсомольским задором Лиза бросилась было спасать Витька и объяснять, что он ни в чём не виноват и они действительно едут с Кавказа, но встречавшая её мать утащила её от греха подальше, зло шепча на ухо:

– Уймись, дура, а то и тебя загребут.

– За что? – недоумевала Лиза. – За что?

– Найдут за что, – заверила ее мать.

Про Лизину маму – Ефимию Петровну знакомые говорили, что хоть она читать, писать не умеет, но шибко грамотная, как учительша. Грамоты ей, действительно, выучить не пришлось, а вот жизненной мудрости набраться было где. Родом она была из Тверской губернии. Ей только миновал шестой годок, как сгорел их крепкий крестьянский дом, доставшийся матери в приданое от зажиточного деда. Имевшиеся в семье деньги удалось спасти, и на них работящая семья быстро возвела новый дом. Однако и новый дом вскоре сгорел, запылав от удара молнии. В этот раз семья едва успела выбраться из дома, оставшись не только без денег, но и без куска хлеба. Старшие братья Фимы, желавшие избавиться от лишнего рта, уговорили престарелых родителей отдать сестру в небогатую семью, как говаривали тогда, в услужение. К этому времени Фиме едва исполнилось семь.

Одними из первых незабываемых воспоминаний о безрадостном детстве были у Фимы подзатыльники хозяев, валившиеся на её детскую головку за то, что, разомлев в тепле за печкой, она роняла из сонных ручек хозяйского младенца. Потом, уже подросшую и боевую, её переманили к себе в горничные богатые соседи бывших хозяев. В памяти о жизни у новых хозяев остались те редкие часы покоя, когда хозяева уходили в гости, а она, забравшись в сундуки, рядилась в старые наряды хозяйки. Однажды, уснув на горе вывернутого из сундука тряпья, Фима проснулась от пинка вернувшейся из гостей разъярённой барыни. Та от души потешилась, таская девчонку за косы приговаривая:

– Не бери чужого!

Уже девушкой, её забрала к себе в помощницы дальняя родственница, служившая экономкой у барона Розенбаха в Петербурге. Жить у барона было хорошо. Человек он был одинокий и добрый. Да и его экономка, а скорее невенчанная жена, очень привязалась к весёлой родственнице, которая и готовила хорошо и всякими байками рассмешить могла. Особенно удавались Фиме байки про попов, которых она, по известной российской привычке, недолюбливала, хотя каждое воскресенье ходила в церковь. В эти дни экономка Амалия Александровна обязательно вечером заходила на кухню, ожидая Фиминых анекдотов. Часто на доносившийся из кухни смех заглядывал и сам барон и, смущаясь своего интереса к женской болтовне, усаживался на низенькой скамеечке у тёплой печки, посмеиваясь в усы от кухаркиных рассказов. Фима могла не только смешно рассказать о самых простых вещах, но ещё и очень уморительно изображала в лицах героев своих наблюдений. Безусловно, главной героиней была она сама – бестолковая и беззаботная, но всегда остающаяся в выигрыше. Слушать Фимины байки заходил истопник Василий, угрюмый малый, давно и безнадёжно влюблённый в весёлую кухарку. Когда Ефимию привезли из Твери в Питер, у барона был целый двор прислуги, на одной кухне работало четверо, и Фиме в первое время доверяли только тесто месить. Выйдя в отставку с военной службы, барон вдвое сократил штат обслуги. С началом Первой мировой, когда дела барона совершенно расстроились, пришлось оставить в доме только Амалию, Фиму да Василия.

Фима не только развлекала стариков, но и была для них в это смутное время источником свежих городских новостей, которые ещё до сообщений в газетах каким-то удивительным образом появлялись вначале на базарах и лавках, куда Фима ежедневно ходила за провиантом.

Детей у барона не было, а немногочисленные родственники, занятые своими проблемами, мало им интересовались, поэтому неудивительно, что одинокий пожилой человек вслед за Амалией привязался к девушке как к близкому человеку. Когда Ефимия, на двадцать седьмом году жизни, собралась замуж, старики загрустили, но приложили все усилия, чтобы венчание Фимы состоялось в Казанском соборе, куда простому человеку было не попасть. В этом же соборе прошли крестины появившейся в январе семнадцатого года Фиминой дочки – Лизы, крёстными которой стали барон с Амалией Александровной. Молодая семья поселилась в Фиминой комнате (на чём настоял Розенбах), наполняя сердца пожилой четы тихой радостью и интересом к жизни.

Фима, практически не знавшая родителей, со своей стороны тоже очень привязалась к своим хозяевам и служила им верой и правдой. Муж её, Николай, работал на Путиловском заводе слесарем. Они были родом из одной деревни и, случайно встретившись в Питере, как-то незаметно сошлись и поженились. Коля, тихий увалень, души не чаял в своей разбитной и весёлой жёнушке, которая петь-плясать была мастерица, и работа у неё в руках кипела. Бушевавшая в Европе война и последовавшие за нею революции до поры до времени обходили молодую семью стороной. Николай был классный слесарь, незаменимый на ремонтах военной техники, по этой причине на фронт его не брали. В рабочие комитеты он записываться не стал, отвечая на приглашения скупо, но ёмко:

– Неча мне там делать, трепаться – не мешки ворочать…

Грянувшая революция, а за нею красный террор и голод разрушили начавшую налаживаться жизнь Фиминой семьи. Когда по городу поползли слухи о том, что большевики вылавливают и расстреливают царских офицеров, они с Николаем упросили барона и Амалию не выходить из дома и всем рассказывали, что барон бежал за границу. Тайна открылась, когда в восемнадцатом году их пришли уплотнять, то есть заселять рабочих в барские квартиры. Стариков обнаружили и увели. Через несколько дней, больная и растерзанная, Амалия Александровна вернулась домой со страшной новостью о том, что Георгий Фёдорович, быстрее всего, расстрелян, так как вместе с другими офицерами его увели в особняк на Литейном. Из подвалов этого угрюмого дома непрерывно доносились выстрелы. Её же вместе с другими арестованными женщинами долго держали в неотапливаемом помещении и среди немногих выпустили сегодня, так как во время ареста барон заявил, что Амалия Александровна его прислуга.

Фима уступила больной свою постель (на Амалиной уже несколько дней спали подселенцы), напоила старушку лекарствами, а сама с мужем улеглась на полу, прислушиваясь к тяжёлому дыханию больной. Утром, когда Амалию Александровну осмотрел доктор, он безапелляционно заявил, что её уже не спасти. Через две бредовых и бессонных ночи она уснула навек, и на следующий день её похоронили. Фима убивалась по усопшей, как по родной матери, проклиная войну, революцию, а главное – этих неизвестно откуда взявшихся большевиков.

Вскоре стало ясно, что оставаться в голодном и простреливаемом Питере опасно, и Ефимия засобиралась в Сибирь к двоюродному брату, который давно звал её к себе. Во всём слушавшийся свою бедовую жену, Николай не возражал и, упаковав нехитрые пожитки, отправился вместе с семьёй в далёкий сибирский город. Ефимия Петровна не любила вспоминать, как добиралась семья через взбунтовавшуюся и тифозную Россию в Сибирь, но всегда говорила, что от судьбы не убежишь. Война и революция достали их и здесь. Как только большевики заняли столицу колчаковской России – Омск, Николая забрали в Красную армию. Отказаться было нельзя – или на фронт, или расстрел. Вскоре, так и не разобравшись, за что он сражается, Николай погиб, а Фима навсегда стала женой погибшего красноармейца. Денег это звание не давало, но вот от репрессий, которые обрушились на деморализованных жестокостью большевиков россиян, всё же защищало. Буквально через месяц после гибели мужа у Фимы от тифа умерла вторая дочка, родившаяся в Сибири. Лиза тоже долго болела, но выжила.