скачать книгу бесплатно
Не бойся, малышка
Ирина Николаевна Тарасова
Скромная девушка из неблагополучной семьи не грезила ни о карьере в Голливуде, ни о миллионе долларов на счету. Она просто хотела учиться и, как это свойственно юности, мечтала о любви. Доверчивая и наивная, она не подозревала, что придется перенести не один жестокий удар судьбы, прежде чем ей улыбнется счастье…
Ирина Тарасова
Не бойся, малышка
Душераздирающий визг ворвался в ее сон. Таня открыла глаза и, глядя в темноту широко распахнутыми глазами, прислушалась к самой себе. Сердце, словно пойманный в силок зверь, билось частыми толчками. Она обняла себя руками. «Это сон… только сон… всего лишь сон…» – шептала Таня, успокаивая саму себя. Вообще-то она любила сны. Яркие, легкие, наполненные счастьем и ощущением простора. Но сегодняшний сон был похож на кошмар. Он и был кошмаром. Ей снилось, что ее тело разорвало надвое, а живое, трепещущее, розовое с голубыми прожилками сердце разлетелось на тысячи кусочков.
Таня машинально провела рукой по груди – кожа была гладкой, чуть влажной. Судорожно вздохнув, она села на кровати, опустила ноги на коврик, прислушалась. Было по-городскому тихо. Ворчала вода в трубах. За стеной, у соседей, играло радио. Сквозь черноту ночи стали проступать очертания привычных предметов. Она повернула голову туда, где в темноте посверкивали кошачьи глаза электронного будильника. Прищурившись, разглядела цифры: ноль и три двойки, два часа двадцать две минуты. Смутное чувство тревоги не отпускало. «Сейчас бы шмыгнуть в соседнюю комнату и, откинув одеяло, уткнуться в мягкое, пряно пахнущее плечо бабы Софы», – подумалось ей. Мимолетная улыбка, мелькнувшая было на ее губах, виновато соскользнула с них. Бабы Софы нет уже шесть лет, а Таня все никак не может привыкнуть. Да и как можно привыкнуть к отсутствию самого главного, самого необходимого, самого дорогого? Как можно смириться с уходом любви?..
Жалость к себе костлявой рукой схватила за горло, обожгла глаза. «Слезки на колески, ну-ка не реветь. Голубые глазки, на меня смотреть» – так говорила баба Софа, когда замечала, что внучкины глаза наполняются слезами. И если Таня по-прежнему отводила взгляд с решительным намерением пуститься в рев, баба Софа прибегала к безотказному приему. Сделав внучке «козу», она потихоньку заводила, приближая пальцы к Таниным подмышкам: «Идет коза рогатая за малыми ребятами. Кто ревет? Забодаю-забодаю!» Таня всегда боялась щекотки…
Она провела рукой по лицу, стирая воспоминания. Нащупав ногами шлепанцы, встала и, осторожно ступая, прошла на кухню. Открыв кран, выждала несколько секунд и подставила стакан под тугую струю воды. Ночью напор был сильным даже на их пятом этаже старой хрущевки, где Таня жила вместе с матерью и ее сожителем в двухкомнатной квартире. Мать с сожителем – в большой, но проходной комнате. Таня – в маленькой, но своей. В ее комнату вход посторонним был воспрещен. Об этом свидетельствовала угрожающая надпись с черепом и костями во весь лист. Надпись и замок на двери появились после смерти бабы Софы.
Глава 1
До четырнадцати лет Таня жила с бабушкой, вернее – с прабабушкой. Софья Алексеевна (баба Софа – так звала ее Таня) была бабушкой ее матери. Когда Таня появилась на свет, ее юной матери было шестнадцать, временно незамужней бабушке – тридцать четыре, а одинокой прабабушке – пятьдесят пять. Мать и бабушка жили в общежитии, а у прабабушки была двухкомнатная квартира. Когда будущая мать Тани узнала о своей беременности, избавляться от плода легальным путем было уже поздно: суровая врач-гинеколог вынесла приговор: двадцать-двадцать две недели. Не желавшая стать бабушкой, Вера Петровна повела дочь к своей знакомой, которая должна была с помощью спицы избавить легкомысленную девицу от случайного последствия подростковой шалости. Но тут вмешалась Софья Алексеевна. Она забрала внучку к себе и, когда настал срок, проводила ее в роддом, а потом на своих, еще довольно крепких, руках принесла правнучку в свою квартиру.
Мать Тани прожила у бабушки меньше года. Однажды Софья Алексеевна, раньше обычного вернувшись с работы, застала внучку в объятиях соседа по площадке. Молодую мамашу рьяно «окучивал» бывший солдат срочной службы, а малышка с восхищением наблюдала за игрой взрослых, засовывая себе в рот рассыпанные по полу розовые таблетки, высыпавшиеся из пластмассовой банки, которую вместо погремушки дали дитяте любовники. Вызванная бабой Софой «скорая помощь» спасла ребенка, а испуганная мамаша сбежала, успев прихватить спрятанную под стопкой полотенец бабушкину заначку.
Младенец остался полностью на попечении прабабушки. С раннего детства Таня усвоила, что они «не богатеи», спокойно поглощала ежедневные каши и донашивала кофточки, платьишки и пальтишки, которые доставались Тане от подросших детей сердобольных соседей. Несмотря на прижимистость, близкую к скупости, бабу Софу Таня любила. В своих поощрениях и наказаниях та была логична: Таня всегда знала, какой поступок заслуживал похвалы, а какой – неодобрения. И еще баба Софа никогда не жаловалась на жизнь – она с ней сражалась. Но поединок был неравным.
Баба Софа умерла, не дожив года до семидесяти. В феврале впервые ее настиг инсульт, в апреле случился инфаркт, а в августе – банальное ОРЗ дало осложнение на легкие, и Софья Алексеевна скончалась от удушья.
Тогда впервые Таня услышала во сне звон. Она машинально нажала на кнопку и только потом взглянула на циферблат старенького будильника. Большая стрелка подходила к двойке, маленькая едва отошла от семерки. Начинать день было еще рано, но Таня встала. Она подошла к бабушкиной кровати, выключила настольную лампу (баба Софа, если ее настигала бессонница, ночью читала) и взглянула в лицо спящей. Баба Софа лежала с открытыми, но уже остекленевшими глазами. Машинально Таня дотронулась до ее руки. Кожа была холодной и гладкой, будто обсыпанной тальком. Рядом с кроватью, раскинув страницы, как крылья, валялась книга. «Жизнь за любовь», – прочла Таня на обложке.
Она подняла книгу с пола и еще раз взглянула в лицо бабушке. Баба Софа так же бесцветно смотрела куда-то вдаль, сжимая одеяло окостеневшими пальцами.
– А-а-а-а! закричала Таня и кинулась вон из дома, на ходу размазывая по щекам слезы.
Она смутно помнила тот день, когда хоронили бабушку. Почему-то осело в памяти скупое сообщение бубнящего радио, что доллар вдруг подорожал. Таня еще тогда подумала, что шут с ним, с долларом. Но случившийся дефолт все сбережения Софьи Алексеевны превратил в ничто. Так что Таня осталась и без бабушки, и без денег. Но с голоду она не умерла. Ее даже не отправили в детский дом.
После поминок вдруг объявилась мать Тани. И не одна, а с каким-то юрким мужичком Борькой. Возникшие из небытия «родители» быстрехонько заняли освободившуюся после смерти Софьи Алексеевны «жилплощадь». Они даже хотели переселить Таню в большую проходную комнату, но дочь в первом же бою с вновь обретенной матерью отстояла свою независимость, оставшись на своем мягком старом диванчике в маленькой комнате, отгородившись дощатой дверью с предостерегающей надписью: «Не влезай – убьет».
Вскоре Борька куда-то исчез, а его место занял Федька, угрюмый мужик с наколкой на плече. Он работал грузчиком на железной дороге и был единственным кормильцем в их семье. Федька много работал и много пил. И чем больше пил, тем больше мрачнел. Домой он приходил поздно, часто работал по выходным, и Таня легко мирилась с его недолгой пьяной мрачностью.
Когда мать устроилась на работу, Федьку сменил Геннадий Степанович. Он обожал, когда его называли по имени-отчеству, но Таня, не испытывая к нему никакого уважения, называла его просто Геной, а то и Генкой. Он был вихраст, нечистоплотен и необразован. Таня любила задавать ему каверзные вопросы из серии: сколько ног у сороконожки или кто первый прилунился: Белка или Стрелка? И если на первый вопрос Генка еще мог найти ответ, то на второй поочередно выдавал только два варианта, не ведая, что ни Белка, ни Стрелка никогда не долетали до Луны.
Но подтрунивала Таня над ним недолго. Как-то она стала случайной свидетельницей усмирения Генкой хулигана. Сожитель матери повалил нарушителя порядка на землю и пинал, пока у жертвы не пошла горлом кровь. Тогда, впервые в жизни, в Танину душу вкрался страх.
Генка работал в милиции. Именно он устроил мать Тани диспетчером в автопарк. Иногда мать приходила с работы поздно. Когда сгущались сумерки, Тане в одной квартире с Генкой становилось неуютно, хотя он старался вести себя с ней подчеркнуто вежливо. Часто его лицо, обращенное к ней, кривила улыбка. Вот эта улыбка больше всего ее и пугала. Скорее, это была не улыбка, а ухмылка. Едкая, недобрая, словно говорящая: погоди, я еще до тебя доберусь. Именно тогда, чтобы отгородиться от вынужденного общения с родичами, Таня купила замок и сама, без посторонней помощи, привинтила его к своей дощатой двери.
С того времени Таня много времени проводила вне дома, благо у ее ближайшей подруги Нинки, которая жила вдвоем с матерью, тоже была своя комната. Но когда появились «татушки» с их первым хитом «Я сошла с ума», мать Нинки тоже «сошла с ума», закатив истерику и запретив подружкам общаться. Правда, ее истерика случилась не на пустом месте. Девчонки так увлеченно целовались, что не заметили, как Ольга Викторовна вернулась с работы. Нинка попыталась объяснить матери, что они просто изучали технику поцелуя, и даже махала перед собой журналом для подростков, где был опубликован комикс-инструкция для начинающих влюбленных. Но Ольга Викторовна не стала рассматривать доказательства невиновности. Больно, до синяков, схватив Таню за руку, она вытолкала ее из своей квартиры.
– Вон отсюда, развратница, – вопила она при этом. – Твоя мать – б…ь, бабка в тюряге сгинула, и тебе туда – прямая дорога.
За колючую проволоку Таня вовсе не собиралась. Наоборот, она была чрезвычайно вольнолюбива и к тому же любознательна. По возвращении домой она осторожно начала выпытывать:
– Мам, а твоя мама, моя бабушка, была какой?
Мать ничего не ответила. Она сидела на кухне, подперев подбородок рукой, и мечтательно смотрела в окно, словно ждала принца. Генка в это время в соседней комнате пил пиво, рыгал и смотрел футбол.
Таня не сдавалась.
– Мам, а почему мы в гости к бабушке не ездим? Она где, в деревне живет?
Таня заметила, как сухая материнская спина напряглась. Но ответа опять не прозвучало.
– Мам, бабушка в тюрьме, да? – решительно спросила Таня.
– Кто сказал? – по-прежнему глядя в окно, спросила мать.
– Неважно. А сколько ей дали?
– Семь.
– Давно?
– Похоронили уже.
– Как же так случилось? За что она сидела?
Мать резко повернулась, ее глаза сузились, щеки побелели.
– Че пристала? Меньше знаешь – крепче спишь.
– Мам, расскажи. – Татьяна отодвинула табурет и села напротив, тем самым давая понять, что все равно не отстанет.
– Ладно, сама напросилась, – холодно ответила мать и закурила «Приму».
Татьяна поморщилась.
– Убила она моего сожителя, – тихо сказала мать, едва разжав губы. – Тогда черная полоса у нас пошла. Бабке Софе шлея под хвост попала – опять решила тебя сбагрить.
– Не поняла… – оторопела Таня.
– Че тут не понять?.. Принесла тебя к нам в общагу: забирай, мол, хочу свою жисть устроить.
– Я не помню…
– А че помнить, тебе года два было.
– И что?
– А ничего. Я тогда с Ленькой была. Ленька был неплохой, только лентяй, совсем работать не хотел. Мы тогда вместе в общаге жили. Ты тут у бабки королевой жила, своя комната, а там – и без тебя втроем на десяти метрах. Так вот…
Мать сделала глубокую затяжку и продолжила:
– Принесла бабка тебя, ты – в рев. Голова и так кругом, а тут еще ты… В общем, полаялись мы круто. Мать моя чуть зенки бабке не выцарапала. И то правда, ведь Софа сама тебя у себя оставила, никого не спросила.
– Значит, из-за меня твою мать посадили? Что ж она мне сделала? – спросила Таня.
– Тебе – ничего. Бабка вернулась и утащила тебя взад. Утащить-то утащила, а у нас – лай. Мать на меня – мол, надоела б…, мало того что сама живешь и сожителя притащила, так еще и младенцев сопливых навязывают. Я – на нее, мол, я тут тоже прописанная, а она сама виноватая, что мою беременность проморгала. В общем, проорались мы, вроде успокоились. Потом мать на кухню пошла, мясо готовить. Она хоть Леньку ругала, а это он мяса с охоты притащил… Значит, пошла она на кухню… Это тут кухня как кухня, а у нас – закуток прям у двери. И как на грех, мой Ленька идет. Да пьяный. С порога как заорет: «Жрать хочу! Че готовишь, б…»? И наклоняется к ней. А мать как развернется, р-раз – и по горлу ему ножом. Кровищи было… Артерию, сказали, какую-то порезала. Всем понятно, что случайно, а засудили…
Потушив сигарету в грязной пепельнице, доверху набитой окурками, мать встала, сняла с плиты замызганный чайник, налила в чашку кипяток, сыпанула из пачки заварки. Таня невольно заметила, что клеенка на столе посерела от застарелого жира, а на чашке (любимой чашке бабы Софы!) появилась трещина.
– Мам, я вот хотела спросить… – опять начала Таня.
– И не надоело тебе?
Мать шумно отхлебнула кипяток.
– Нет, ты скажи… – Таня замялась, боясь задать самый главный вопрос, который давно ее мучил. – Мам, а ты меня любишь?
Мать подняла на нее маслянистые глаза, скривила губы.
– Любовь только промеж бабы и мужика бывает.
– Неправда! – вспыхнула Таня. – Баба Софа меня любила.
– Ну и ладно, – внезапно согласилась мать. – Я тебя тоже люблю. Вроде с лица ничего и не дура…
И, внезапно нагнувшись, принялась шарить рукой по полу.
– Мам, а я на кого похожа? – спросила Таня и застыла в ожидании ответа, глядя в затылок матери. Ей очень хотелось услышать, что ее отец был красавцем и умницей и что она – вся в него.
Мать выпрямилась, удовлетворенно рассматривая мятую сигарету.
– Так и знала, что найду. У меня – чутье.
– Мам, я похожа на… – Таня замялась, словно подыскивая подходящее слово.
– На отца, хочешь сказать? – закончила мать.
– Ага, – подтвердила Таня.
– Черт его знает. – Мать скользнула взглядом по лицу дочери, чиркнула спичкой по коробку и, прикрывая слабый огонек ладонью, как будто боялась порыва ветра, прикурила. – Не в нашу ты породу, – сказала она в паузе между затяжками. – У нас у всех глаза карие, у тебя – зеленые какие-то.
– Малахитовые, – поправила ее Таня. – Так баба Софа говорила.
– Пусть. И волосы у тебя хорошие, хотя у меня в детстве тоже неплохие были, только цветом другие. – Она прищурила глаза, протянула руку и потрогала волосы дочери. – Ты что, красишься? Рыжий откудова?
– Не рыжий – медный. Нет, не крашусь, на солнце выгорели, – тряхнув головой, ответила Таня.
– А… – равнодушно протянула мать и сделала глубокую затяжку. – В общем, хоть и не старались, а получилась ты хоть куда. Вот и титьки наливаются. Месячные-то начались?
– Давно, – смущенно сказала Таня и заправила за ухо прядь волос.
Мать посмотрела на дочь осуждающе, словно та была виновата в том, что повзрослела слишком быстро.
– Ты того… К парням не лезь… – сказала она, поджав губы.
Кровь бросилась Тане в лицо.
– На фиг мне…
– Ладно, что не в меня. Я с четырнадцати без мужика не могла, – проворчала она и, бросив докуренную до фильтра сигарету в пепельницу, встала и с хрустом потянулась, демонстрируя волосатые подмышки. Таня вскочила со стула.
– Я в библиотеку, – сказала она.
– Сигареты купи, – прокричала закрытой двери мать.
Тане тогда было шестнадцать, и она действительно начала хорошеть. И хотя из приличной одежды у нее был только темно-синий джинсовый костюм, она не раз ловила на себе пристальные взгляды парней. Но ни влюбляться, ни тем более влюблять в себя она никого не хотела. Почему-то все отношения между полами ей казались грязными и ничего, кроме презрения и легкой тошноты, не вызывали. Правда, она мечтала о любви большой и чистой, такой, о какой пишут в книгах. И твердо верила в то, что сможет стать для кого-нибудь и «мимолетным виденьем», и «гением чистой красоты». Но пока кандидатов на ее руку и сердце не наблюдалось. Своими девичьими секретами она делилась с закадычной подругой Нинкой.
Как-то после уроков они с подружкой брели по аллее, сминая опавшую листву. Солнце светило ярко, превращая желтизну листвы в ослепительное золото. День был таким теплым, словно осень хотела оставить о себе приятное воспоминание перед тягучими надоедливыми дождями.
– Тань, ты о чем мечтаешь? – спросила Нинка, не отрывая глаз от своих запыленных туфель.
– Не знаю… Денег хочу много… – ответила Таня и наклонилась, чтобы подобрать причудливо вырезанный кленовый лист. – Деньги – это свобода…
– Денег все хотят. Я о другом… Куда после школы-то?
– Не знаю… Уехать хочется. Обрыдло мне здесь. Мать все время по дому слоняется, курит, как паровоз, телик с Генкой до ночи смотрят, пивом вечно воняет… Последний ее мне совсем не нравится.
– Что, пристает?
– Ты с ума сошла! – возмутилась Таня, но ее сердце сжалось. Недавно, когда она занималась фитнесом, отчим вошел к ней в комнату. Она лежала на полу и делала упражнение для мышц живота: раз – ноги вверх, два – в стороны, три – свести, четыре – на пол. Когда на счет два она развела ноги, в образовавшемся пространстве появилась Генкина ухмыляющаяся физиономия. Он грубо схватил ее за щиколотки и захохотал. Благо мать вовремя подоспела…
– Давай купим по мороженке, – прервала Танины грустные мысли подруга, кивая на лоток, где под тентовым зонтом скучала пенсионерка.
– Лучше дойдем до кафешки, посидим, может, последний теплый день, – ответила Таня, тряхнув головой, словно пытаясь отогнать неприятные воспоминания.
Пройдя квартал, они свернули за угол, где рядом с киоском с надписью «Marlboro» стояли несколько пластиковых столиков. Подбежала официантка, они заказали по порции мороженого, Таня – с орехами, Нинка – с орехами и шоколадом.
– Люблю красивую жизнь, – сказала подруга, жмуря глаза то ли от солнца, то ли от удовольствия.
– Да, красиво, – согласилась Таня, оглядываясь вокруг. Ветки рыжеющей рябины нависали над их головами. – Зима будет холодной, вон ягод сколько.
– Да я не о том… – перебила ее подруга. – Шоколад я люблю и вообще все сладкое.
– Я читала в журнале, что сладкое любят те, кому любви не хватает, – сказала Таня, провожая взглядом вспорхнувшую синицу.
– А тебе хватает? – удивилась Нинка, уставясь в креманку, где плавилось Танино мороженое.
– Нет, конечно, но я привыкла. У матери спрашивала, любит ли она меня. Ответила, что любит, а у самой тухлятина в глазах. Иногда мне кажется, что она вообще какой-то урод.
Таня вздохнула и медленно зачерпнула подтаявшее мороженое.
