Гречанка из Пентикопоса

Ирина Муратова

Гречанка из Пентикопоса

Гречанка из Пентикопоса

Вступление

Уважаемый читатель!

Фантастическую повесть «Гречанка из Пентикопоса» не стоит просматривать "по диагонали" или читать непоследовательно, отрывочно, выборочно, ибо не будет понятно, почему произведение относится к фантастике. Читайте от начала и до конца.

Эта повесть о том, как спустя десятки столетий повторился код человеческого ДНК, то есть в начале ХХI в. естественным путём появился «двойник» человека, жившего в античное время. Автор фантазирует. Но на то мы и художники…

Таинственная фотография

Профессор физики Степан Фомич Ельников застыл над фотографией, которую он только что проявил в фотолаборатории Института Н.

Проявленная фотография была необычна: она получилась из специальной плёнки под шифром 6739, поставленной для снимков в аппарат с ультрафиолетовой прослойкой. Над конструкцией аппарата Степан Фомич трудился много лет, и вот, наконец, изобретение прошло апробацию.

Неудивительно, что Ельников претерпел лёгкий шок, когда увидел изображение на фотоснимке. Глаза профессора расширились настолько сильно, что, казалось, глазное яблоко заняло территорию век. Толстые губы разомкнулись, образуя что-то вроде окружности, а на внутренней стороне нижней губы еле держалась, сгорая, сигаретка, готовая вот-вот свалиться на пол. Красный густой свет, наполнявший лабораторию, подчёркивал  контуры жёстких и торчащих скрученной проволокой объёмных волос на темени профессора, отчего весь его вид напоминал не человека, а сомнительного представителя потустороннего мира.

Громкий телефонный звонок, давно разносившийся  из-за двери настойчивым дребезжанием, к счастью, разбудил Степана Фомича. Он как-то легко для своего веса прыгнул к дверной ручке, не выпуская мокрого снимка из своих пухлых пальцев-сарделек, дёрнул её изо всех сил, пнул ногой дверь обратно и очутился в прилегающем к лаборатории предбаннике, у звонящего телефона.

– Слушаю, слушаю, кто это там? – закричал Ельников, бросив мимолётный взгляд на своё отражение в тускнеющем на стене зеркале. – Мама родная, ну и зенки!.. Нет, это я не вам! Кто?! А, Евграфий! Ты что, экстрасенсом заделался? Да потому что мысли мои угадываешь на расстоянии! Я вот-вот собирался тебе звонить. Приезжай немедленно! Срочно! Отговорки не принимаются! Немедленно! Ты ошалеешь, когда увидишь то, что я хочу тебе показать! С ума сойдёшь! – и без промедления швырнул трубку.

Степан Фомич немного успокоился, вошёл в лабораторию, отключил красный свет и раздвинул тяжёлые маскировочные шторы на окнах. Через стекло ослепило его солнце. Июньский день стоял в разгаре. Небо чистым голубым полотном застелило что-то там наверху, и по центру его плавился громадный шар, окружённый ободом пожара. Ельников положил ещё не высохший до конца снимок на широкий, жёлтый от солнца, подоконник и досконально разглядывал фотографию вернувшимися на место умными глазами. Так он простоял, водя зрачками по всем точкам фото, наверное, долго, пока его снова не разбудил звонок, но уже не телефонный, а входной.

На пороге фотолаборатории оказался давнишний товарищ Ельникова, тоже профессор с именем, но не с такой фартовой судьбой учёного, какая была у Ельникова.

– Графинчик, погляди, – таинственным шёпотом, как змий, прозвучал Степан Фомич, – получилось!

Надо отметить, что Ельников не виделся со своим другом вот уже четыре года, с того самого момента, когда друг, ни больше ни меньше, предал профессора Ельникова: Графинчик отказался от совместной с ним работы, уверовав в бесперспективность, а главное, в абсурдность Ельниковских идей. Но сейчас несмотря на то, что Графинчик в своё время струсил, Степан Фомич говорил с ним так запросто, будто предательства и разобщённости между ними никогда не было. Многие годы взаимной тишины исчезли сами собой, стянулись до минимума времени, словно оба учёных мужа только вчера расстались после очередного спора и вновь встретились на следующий день, – ночь стёрла все недопонимания и противоречия.

Графинчик (таковым было студенческое прозвище профессора, имеющего разношёрстное имя  –  Евграфий Апполинарьевич  Графф) поднял фотографию к выпуклому носу, на котором в дорогой английской оправе восседали крупные очки. Изучал он её в молчании, скрупулёзно, несколько минут, в течение которых шевелились его брови  –   хмурились, расправлялись, вскидывались и возвращались в исходное положение,  –  потом снял с носа английскую оправу и победно, будто открытие принадлежало ему самому, посмотрел в лицо Ельникову. Степан Фомич понял, что опыт удался.

– И что теперь? Куда ты с этим? – недоумённо спросил Евграфий.

– Теперь я смогу не только выдвигать гипотезы, но делать научные выводы, – примитивно-буднично ответил Ельников. –  Благодаря изобретённому мной аппарату, я смогу подтверждать выводы видимыми доказательствами. А эти историки и представители смежных балабольских наук мне спасибо скажут! Они не только будут предполагать, как складывались исторические события, Графинчик, они (и мы, конечно) увидят их собственными глазами, как наяву, как киноленту из стоп-кадров. Мы проникнем в прошлое! – распалялся Ельников.

– Да тебя обвинят в банальном фотомонтаже! – прервал его Графф.

– Чепуха! Даже самый искусный фотомонтаж сегодня вполне разоблачаем современными компьютерными технологиями. Графинчик, а ты отстал от практики! Какой фотомонтаж, дорогой?! Любая молекулярная экспертиза подтвердит обратное! И потом, мне совершенно безразлично общественное мнение! Мне важен МОЙ труд, МОЯ правда, и, если всё же мнение, то однозначно тех людей, которых я   с а м, лично, ценю! Понятно?!

– Понятно, чего уж тут непонятного.

Евграфий Апполинарьевич вновь с интересом притянул к английской оправе фотоснимок.

– Стёпа, изумительно, невероятно! Я уже и думать перестал, что всё-таки можно это сделать!

– Ты видишь, да? Видишь? Я моментально выезжаю в Дивноморск, – неповоротливо засуетился тучный Степан Ельников, – у меня непочатый край работы! А мне не верили! В м е н я не верили! А я прав! Я прав! А они говорили, что я умом тронулся! Они уличали меня в чертовщине! Изменники! Ренегаты! –  возмущённо кричал в чей-то «их» адрес Степан Фомич.

Графф виновато отводил глаза, приписывая и свою персону к перечню тех ренегатов и предателей, которые недавно ещё считали, что Ельникову место в психиатрической клинике. Глаза же Ельникова, наоборот, возгорались странным, пугающим огнём. Он переваливался в своей радостной пляске, как неуклюжий медвежонок, с одной слоновьей ноги на другую, размахивая фотоснимком в воздухе.

Евграфий сочувствовал другу всей душой. Это было одновременно и доброе, и печальное сочувствие. Доброе – понятно, почему: друг всё-таки. И как здорово, что упрямый Ельников добился того, о чём мечтал, да что там мечтал – бредил этим в последние годы своей жизни! А печальное… Графф знал не на словах, а на собственной шкуре, как тяжко отстаивать  собственное открытие и, уж тем паче, продвигать его, и ещё как кажущаяся сумасбродной идея легко может свести  с ума даже стойкого духом человека.

Все научные деяния Стёпы являлись до сего дня совершенными, но обыкновенными. Значимыми, но не представляющими собой ничего сверхъестественного.  А тут  Графф обнаружил, что глубоко роющий ум Ельникова, его фантазийная  изобретательность и дарование, его бычье упрямство достигли какой-то такой черты, когда его открытие, его изобретение станет для заурядного человеческого общества чем-то невозможным, вплоть до мистики, будто это открытие в действительности граничит чуть ли не с чертовщиной!

Сколько  страданий, препятствий, искушений может принести Стёпе его изобретение. А он мягок, как пластилин! Так думал Графф о своём товарище, не понимая, что он сильно ошибается, и ошибка касательно друга характеризует его не с лучшей стороны. Слабым и негодным был он сам – нытик, когда-то прекративший опыты по выявлению памяти поля! Слабак, испугавшийся долгов, которые росли вместе с расходами на новые и новые исследования! А простодушный тюфяк Ельников шёл напролом! И вот результат упорных трудов – на руках, доказательство правоты Ельникова  –  перед носом Граффа.

 «Пластилинчатость»  и «тюфяковство» Ельникова –  кажущиеся, напускные. Его сдобная внешность обманчиво порождала в людях мнение о нём как о слабохарактерном толстячке-простачке. На самом же деле Степана Фомича будто нарочно выплавили изнутри специальным сплавом, не поддающимся никакому распаду: ни коррозия его не брала, ничто поганое и убивающее не губило. Никто не мог предположить, что в Степана Фомича, конечно же, вселился черт! То-то горели его глаза тем нехорошим огнём! Именно бесовский-то дух бесстрашного проказника и безобразника, который презрел всякие установки и правила, подвёл его к своему открытию. Бесовский дух и превратил Ельникова, причём, уже давно, в человека сильного и могущего всё преодолеть! Абсолютно всё!

Что же изображалось на фотографическом снимке Степана Ельникова? Город. Современный приморский курорт. Набережная. Справа – кусок лазурного моря, слева – не то санаторий, не то гостиница, на фасаде – редкий парк с небольшой чистенькой площадью посередине. Эта «декорация» составляла второй план снимка, его фон. В центре же фотографии, на первом, ближнем плане, можно было видеть раскоп – остатки древнегреческого города Пентикопоса. Часть незакрытых раскопок была в свое время превращена в музейный экспонат под открытым небом. Всё это на самый первый, самый невнимательный взгляд. Но, присмотревшись более тщательно, на что потребуется тридцать-сорок дополнительных секунд, зритель вдруг обнаруживал ещё один снимок, будто подложенный под первый, теперь выглядевший прозрачным. Прозрачная плёнка с гостиницей, парком и раскопом словно приклеена сверху на основную картину. Когда пристальнее вглядываешься в снимок, то добавочно изображаемое под «плёнкой» зрительно выходит на поверхность, затмевая собой сфотографированную современность. Страшная картина! Современные развалины старинного города восстановлены в невысокие дома, но дома эти в жутком огне. Один из домов уже сгорел дотла, стены другого полуразрушены – летят вниз обгорелые деревянные перекрытия. Центральная улица полна народу. Люди бегут, сшибая друг друга, где-то вдалеке вздыбилась лошадь, таща за собой опрокинутую колесницу. У всех искорёженные от страха лица.

Густой дым возлетает к небесам! А на переднем плане возле обгорелого кустарника, чуть в стороне от главной улицы, стоит девушка-гречанка. Она темноволосая, волосы растрёпаны, лицо испачкано сажей. Светлые одежды местами порваны и испачканы тоже. Но видно, что девушка красива. Она протягивает руки куда-то вверх, наверное, молясь так о спасении. Глаза расширены, полны мучения, и взгляд её, возведённый к небу, выражает обречённость. Но во всём её молодом теле, обтянутом испорченной в бедствии одеждой, обнажается стойкость, жест исполнен мужества. И она вселяет в того, кто смотрит на неё, энергию, сопротивление, стремление бороться до самого конца и не сдаваться беде.

Оба учёных застыли в глубокомысленном молчании, которое прервал Графф:

– Стёпа, я потрясён! Как ты сделал аппарат? Тебе помогали? Кто с тобой остался в тот год?

– Ты удивишься, но мне приснилось. Подобно тому, как великому Менделееву приснилась его таблица, мне приснился мой аппарат, его полная конструкция. А я, Графинчик, раздобыл-таки в Институте Солнца, у этих жадин, ультрафиолетовые капсулы ФЛ-4. И попробовал применить. Формула сработала. А плёнку химики сделали. Каштанова знаешь? Ну, как тебе его не знать! Вот он, милый мой, вывел загуститель. Он гений! Я на прошлой неделе смотался в Дивноморск. Там более двух тысяч лет назад стоял греческий город Пентикопос – один из ведущих морских портов Боспорского царства. Взял аппарат, да и попробовал. Вот и получилось. Длины плёнки хватает всего-то на десять кадров. Так что времени терять нельзя! Эх, Графинчик, ты прозяб со своими теориями напрочь, – с укоризной вздохнул Ельников, – сидишь, дятел, за столом в кабинете и ни шиша не разумеешь, что надо действовать! Привык учебнички стряпать. А у тебя ведь ум не для учебничков! В грязи-то кто будет копаться? А? Еду, еду в Дивноморск! Музейные тётки в Пентикопосе умрут от зрелища, которое я им предоставлю! –  Ельников достал из широкого кармана огромный носовой платок и вытер им лоб и шею сзади. – Разволновался, ух, как разволновался! Ну, чего ты, жердь, потупился?! Скоро кино увидим, всем кино – кино! Ты уж прости мне грубую лексику. Я любя, честное слово.

– Да нет, Стёпа, это ты меня прости, что я бросил тебя тогда, не поверил. Ты не держи зла, – сказал грустно Графф. – Удачи тебе! От всего сердца желаю. Ты в этом деле один – король. Если издание понадобится, то я к твоим услугам. Признаюсь, я горд тем, что я твой современник, дружище!

– А ты чего это мне звонил? – неожиданно вспомнил Ельников. – Никто, кроме тебя, о чудо-снимке ни сном, ни духом не ведает, я ведь его только сегодня проявил.

– Интуиция, друг, – Графф улыбнулся и пожал плечами, – не знаю, что-то стукнуло в сердце, я взял и позвонил. Может, с тобой что стряслось, а я не в курсе, потом век себе не прощу. Давай пять!

Графф скрылся за порогом лаборатории. Степан Фомич чего-то там себе было подумал, но не стал расслабляться, а тут же кинулся собирать кой-какие научные вещички. Он намеревался отправиться на Черноморское побережье любым видом транспорта, и чем скорее, тем лучше.

Приём у психотерапевта

Сегодня последним пациентом психотерапевта Шумеловой Юлии Борисовны являлась молодая женщина, впервые записавшаяся на приём. И слава Богу, что она – последняя. О, эти женщины! Ранимые, слезливые натуры! Как они порой невыносимы! Юлия Борисовна чересчур устала: воистину выходит на практике, что пока разбираешься с больным, сам в него рискуешь превратиться. Юлия Борисовна – человек, преданный своему «психическому» делу, но и у довольных собственным делом людей иногда наступает предел, когда опасно переборщить, когда вовремя надо уступить слабости и отдохнуть. Пора в отпуск!

– Присаживайтесь. Фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес, пожалуйста,  –  вежливо  поинтересовалась Юлия Борисовна.

– Екатерина Николаевна Павлова…

Доктор оформила первые графы «протокола» и воззрела на Екатерину Николаевну.

– Я вас внимательно слушаю, –  начала взаимодействовать психотерапевт с пациентом-клиентом, но всё же в интонацию голоса пробилась надоевшая усталость.

Юлии Борисовне, однако, хватило буквально нескольких первых секунд, чтобы профессионально определить: перед ней личность психически здоровая, в том смысле, что этой личности нужна психологическая помощь, не более того. Личность, вероятно, «вляпалась» в историю и потеряла душевное равновесие. И Юлия Борисовна в очередной раз приготовилась терпеливо выслушивать рассказ из частной жизни пациентки. О, эти женские любовные трагедии, от которых голова кругом идёт! Но слушание пациентов – её долг, и, естественно, она собралась его добросовестно выполнить.

– Понимаете, я долго готовилась приехать, потому что не решалась…   Мне порекомендовала вас моя приятельница, которая живёт в этом городе, но вы её не знаете…   А я из Северска. Ей рассказала о вас приятельница её мамы…   В общем…

– Прошу прощения, давайте, Екатерина Николаевна, не будем говорить о моей популярности. Ближе к делу. Расслабьтесь, снимите с себя напряжение. Всё, о чём вы расскажете, останется в пределах этих стен, безусловно. И чем быстрее вы сделаете это, тем быстрее я смогу вам помочь, – Юлия Борисовна заставила себя улыбнуться.

«Симпатичная особа из Северска, гм…  С большими глазами и, отметим, синими. Глаза у неё слишком чистые, какие-то «несегодняшние». Ну-ну, и что же поведает нам сия барышня с редкими глазами?»  –  тем временем болтал внутренний голос психотерапевта.

– В общем, это началось со мной давно, лет семь назад. Я дружила с парнем, однокурсником. Нет-нет, вы не беспокойтесь, моя история не о банальной любви.

Юлия Борисовна остановилась в удивлении: «Посмотрите, пожалуйста, словно мысли мои читает. Не о банальной любви… Ишь ты! Интересная особа, весьма, весьма. А она мне, понимаете ли, нравится!»

– Екатерина Николаевна, вы заметили мою негативную реакцию после того, как употребили выражение «я дружила с парнем», не так ли?

– Да.

– А позвольте спросить, почему вы думаете, что я чего-то заранее опасаюсь?

– Я предполагаю, что к вам часто обращаются девушки, которые считают, что они больны из-за переживаний по поводу несчастной любви или предательства любимого человека. И вы, может быть, решили, что и я из их числа. А вам всё это надоело! Ведь так? Но моя история не про то, не про любовь. Вернее, не без любви, конечно. Но любовь – не основное здесь. Я не знала, к кому обратиться за помощью, вот, рискнула чуть-чуть пооткровенничать с подругой, и она дала мне ваши координаты.

Юлия Борисовна вдруг почувствовала, что от девушки веет чем-то, что принято сейчас называть «энергией», и резко ощутила, что усталость-то как рукой сняло. Кто кому из них помогает, вопрос.

– Скажите, мне можно называть вас просто по имени?

– Конечно, можно.

– Так, Катя, продолжайте.

 Катя вняла.

– Парень, Сергей, он очень хороший человек. Мы с ним крепко подружились. Мне даже кажется, что дружба нас объединяла сильнее, чем чувство, которое бывает между юношей и девушкой. Совпадали интересы, увлечения. Мы пропадали в библиотеке, готовились вместе к парам, ходили в театры. Он всячески поддерживал моё хобби, я занималась художественной самодеятельностью в институте. Я не пропускала его шахматные турниры. Не разлей вода, короче. Я была знакома с его родителями, они во мне души не чаяли. И мои родители отлично знали Серёжу. Такая, понимаете ли, полудетская-полувзрослая дружба-любовь. Он не признавался мне пока в этой самой любви, но я остро чувствовала, что он жить без меня не может. Я же ни о чём не задумывалась. Мне было легко и свободно рядом с ним. Хоть иногда имели место мелкие разногласия (их даже и ссорами не назовёшь), но потом мы мирились. Было хорошо. В отношении к нему я испытывала, наверное, что-то смешанное из любви девической и сестринской. И всё же наступил момент, когда Сергей осмелился говорить о своих чувствах. Вы можете представить моё душевное состояние? Я была на вершине счастья. Меня любят, мне в этом признаются, меня просят стать женой. О таком счастье мечтает каждая девушка! К тому же мне нравился Серёжа, очень нравился! Так вот, в тот вечер его родители уехали в гости к знакомым. Так мы оказались вроде бы близки, – Катя вздохнула грустно, – но не до конца.

– То есть?

– Тут-то впервые со мной и началось…  Он, как водится, стал проявлять себя, и я была всей душой открыта ему. Но когда я приблизилась к его лицу в темноте (вы не обращайте внимания, я буду сейчас… потекут слёзы), – Катя подняла руку к глазам, – когда я хотела ответить…, я ведь вся горела, всего желала, – то вдруг передо мной встало мужское лицо. Чужое, не Серёжино. Зависло в воздухе чужое лицо, понимаете? Живое лицо! Мне стало страшно! Я дико закричала, так дико и безумно, что Сергей насмерть перепугался. И если он вновь приближался ко мне, то между мной и Сергеем опять появлялся другой мужчина, как наяву! У меня сейчас вновь мурашки по коже…  Извините…

  Мужчина был красив, просто изумительная внешность. Темноволосый, карие глаза, ласковая улыбка, взгляд, полный любви. Молодое натренированное тело просвечивало сквозь странную одежду, она напоминала, знаете, одежду античных греков. И похож он был то ли на грека, то ли на турка. В общем, не славянской внешности. Как-то постепенно, далеко в сознании я начала понимать, что узнаЮ его. Образ его выплывал медленно из моей памяти, будто из колеблющегося тумана: да, я его очень хорошо знаю.

– Вы раньше когда-нибудь встречали это лицо в  жизни?

– В том-то и дело, что нет. Он вроде как привидение, но в то же время я твёрдо знаю, что он существует в действительности, он живой… Опять: как только я приближаюсь к Сергею, фигура красивого грека встаёт между нами. Он ничего не говорит, а лишь смотрит. Я со страхом в груди (сердце в пятки!) выдерживаю  его взгляд и внезапно совершенно узнаЮ его, вплоть до его имени! Представляете, этот человек – грек, античный грек и одновременно он тот, которого я, оказывается, люблю всю свою жизнь. Его зовут Димитрис Макропулос. Выходит, что я в его присутствии (а присутствие явное, поверьте мне), то есть в присутствии любимого – любви всей, так сказать, своей жизни – намереваюсь изменить! Извините нескладность моей речи, это ужас, это чёрте что!

 Тут зажигается электричество, и видение пропадает. Передо мной взволнованный и растерянный Серёжа. Свет зажёг он. Сергей трясёт меня, спрашивает, что случилось, а я смотрю на него и не понимаю, откуда этот Серёжа вообще взялся? Где я? Что это за жилище? Что за платье на мне? Всё не моё, чужое. Передо мной глаза любимого Димитриса.

Я испытываю, понимаете, физически испытываю томление, тоску, любовь. И ничегошеньки не понимаю, потому что в одно мгновение опять становлюсь прежней Катей, прихожу в себя и начинаю узнавать Серёжу и всё вокруг. Видите, я разом была как бы двумя людьми, и этот юноша-грек пришёл из моей действительной памяти.

Я точно помню, что кое-что нас с ним связывает (или связывало), но что конкретно, воспроизвести не могу на тот момент. В то же время я здраво определяю, что не было такого парня у меня, до Серёжи никого никогда не было. Это галлюцинации какие-то!

  У меня разболелась голова. Серёжа подошёл ко мне, взял за руку, но, удивительно, мне его прикосновение стало противно. Как будто стеной какой нас разделили в одночасье. Я в замешательстве схватила сумку и бросилась вон из квартиры. Меня преследовал страх. Уже ночью, когда я осталась с собой наедине в своей комнате, я подумала о том, что свихнулась.

Утром позвонил Серёжа, мы встретились в институте как ни в чём не бывало. Он не задавал вопросов, не лез в душу, держал себя исключительно тактично. После занятий мы отправились в «читалку», сели в конце зала, возле окна, в наш укромный уголок, набрав нужных книг. Какое-то время молча конспектировали, испытывая некое неудобство по отношению друг к другу. А потом…

Катя и Серёжа

…Сергей выбрал минутку и, преодолев неудобство, ласково обнял любимую девушку. Он не хотел ни в коем случае доставить ей неудовольствие, наоборот, пытался осуществить этот жест по-дружески, по-товарищески. Невероятно, что с ней вчера случилось? Может, она перенервничала, испугавшись того, что должно было между ними произойти? Но слишком сомнителен, странен был её испуг, не из той серии.

Катя, его любимая Катюша, вела себя так, будто ей мешали не её стыдливость и девственный страх, а то, чего он не знал, – её прошлое. Именно так. У Сергея сложилось впечатление, что Катя имеет какое-то прошлое, которое жутко напомнило о себе. Но что за чепуха!  Он же её, как облупленную, с первого курса знает! Его всегда покоряла Катина искренность, её простота, скромность, – качества, которые сейчас так редко встретишь в людях, особенно в девушках. И всё-таки…  Всё-таки… Нет, он не ошибался: чего она испугалась? «Пойму, что я у неё не первый?! Боже, какая мерзкая гадость! Как это не похоже на неё!» – терялся в догадках юноша, которому самому становилось противно от собственных скабрезных мыслей.

Признаться, ему было некомфортно на душе от вчерашней ситуации. Ещё он уловил в себе некоторые изменения: он испытывает чувство, напоминающее чувство брезгливости. Правда, оно спряталось куда-то далеко-далеко вглубь, но изредка пощипывало. Серёжа, не обращая внимания на свои чувствования, ещё крепче прижал к себе Катю.

– Катюша, милая, что с тобой? А?

Но ему стало не по себе: под его рукой, обнимавшей любимую, находилось совершенно незнакомое существо – Катина противоположность. В отличие от Кати, от этого незнакомого существа женского рода с Катиным лицом, Катиными руками, веяло отнюдь не Катиным внутренним холодом, – замораживающим, белым холодом. Она повернула к нему синие, но пустые глаза. В них не осталось теплоты, а плавало одно равнодушие. По коже Сергея пробежал озноб.

Существо с Катиным лицом сняло его руку со своих  плеч и презренно сказало:

– Никогда больше не подходи ко мне, даже на  миллиметр.

Сергей так и остался сидеть, как приклеенный к стулу, открыв рот то ли от бесконечного изумления, то ли от досады. А Катя (или не Катя), собрав со стола книги, немедленно встала и пошла между рядами столов, ни разу не обернувшись. Неожиданно книги, что были в её руках, свалились на пол, и она протянула освободившиеся руки вперёд. Он заметил сбоку, что по её нежной щеке разлился алый румянец, обрели глубокий цвет синие ожившие глаза, тело затрепетало. И она двинулась к выходу из читального зала, забыв про брошенные книги. Она глядела куда-то перед собой, как завороженная, с лаской, с негой. Сергею на миг показалось, что Катя смотрит целенаправленно на кого-то, что вроде перед ней стоит кто-то (в никуда так не глядят). Катя с очарованием смотрит на конкретный предмет или на конкретного человека. Но Сергей, проглядев все глаза, так ничего и никого не увидел в пространстве перед нею. Чрезвычайно странно! В порядке ли она?!