скачать книгу бесплатно
Он ровнее усадил плюшевого мишку, сфотографировал и добавил в кино.
Финальный фрагмент. Последняя льдинка.
Но еще не конец.
Василий стал переставлять футажи в случайном порядке, нарезать кадры, отзеркаливать, смешивать, разбивать логическую последовательность. Чем сильнее режешь, перемешиваешь, тем слабее удушливый Контроль, глупые сценарии, липкое прошлое. Тем живее, ярче, злее хаотичная пульсация того слова, которое Василий хотел выложить еще в детстве, в момент похорон Дианы Романовны.
И сейчас у него, кажется, получалось.
Он собирал бессмысленность, полную смысла.
Сценарий рассы?пался на предложения, затем на перемешанные слова и разлетелся маленькими буковками, навсегда исчез в пустоте, как и никогда не существовавшие боги.
Смех, обрывки фраз, плеск воды, звонкий удар по мячу, вскрик матери…
Какофония, полная свободы.
Василий остановился, понимая, что достаточно, и запустил экспорт файла.
За окном пылало золото. Он был настолько поглощен работой, что не заметил, как свинья перестала есть, а Толик затих.
Василий боялся встать, проверить, увидеть.
Врос в кресло, не отводил взгляда от монитора и медленно заполняющейся полоски.
Василий понял, что на футаже из не случившегося будущего забега?л в супермаркет вовсе не за тем, чтобы оказаться рядом с людьми, он хотел схватить водку и хлебать, надеясь отключиться прежде, чем придет свинья.
Полоска заполнилась. Пиликнуло. Фильм готов.
Свинья не придет. Этого не случится. Богов больше нет.
Но какой смысл, если и Толик ушел с ними?
Василий переименовал файл. Пять букв. У этого кино, в отличие от фильма Дианы Романовны, было название. И оно нравилось Василию. Понравилось бы и ей.
И Вовке. И Ленке. И Толику.
Василий запустил фильм. Беспорядочно смешанные куски детства и счастья замелькали перед глазами.
Душили слезы. Петух не прокричит, но на кухне его ждет…
Василий поставил кино на паузу, закрыл лицо и завыл во весь голос.
Вдруг теплое, липкое коснулось локтя.
Василий опустил взгляд, вскрикнул и сполз на пол. Затем опомнился, вытащил из брюк ремень и перетянул обрубок ноги Толика.
Теперь сценарий в отсутствии сценария.
– Она…Она… Ушла… Давно… Я сознание потерял, когда исчезла… Кажется… Я… Больно… Больнее, чем когда ела… Очень… Вась… Она не вернется? Что… Что дальше?.. – простонал Толик.
Василий набрал скорую, Толик потерял сознание, уронил голову ему на колени. Из обрубка текла кровь, несмотря на жгут. Много крови.
Но скорая должна была успеть.
Василий дотянулся до стола, вслепую хлопнул по клавиатуре, включил фильм и случайно сбил медведя, игрушка упала рядом с Толиком.
– Дальше… дальше… – прошептал Василий и замолчал, гладя друга по голове.
Комнату наполнили радостные голоса и смех, фрагментами складывались в одно-единственное слово.
Дальше оно.
Дмитрий Тихонов
Волчья сыть
Разговоры о мертвецах Тишку не пугали. Чужие собаки беспокоили его куда больше. А потому, вместо того чтобы водить коз в низину, как делали остальные пастухи, он гонял отару вверх по дальнему склону горы – туда, где за старой скудельней вдоль соснового леса тянулся ровный, открытый всем ветрам и дождям участок.
Дикое зверье сюда не забиралось, лай из деревни не долетал, люди тоже захаживали редко – а ежели захаживали, то по сторонам особо не пялились, торопясь миновать скудельню, – и Тишке не о чем было беспокоиться. Целыми днями валялся он в траве, мечтая да изучая ползущие мимо облака, пока козы наедались до отвала.
Именно тут одним теплым вечером на исходе лета Тишка и повстречался с государевым человеком, ехавшим вверх по склону на рослом красивом караковом аргамаке. Человек был одет в черный монашеский подрясник и скуфью, но в седле держался уверенно, вокруг смотрел по-хозяйски, с недобрым прищуром, будто стрелу нацеливал. На поясе его висела сабля в окованных медью ножнах. Тишка, умевший в любом облаке разглядеть суть Господнего замысла, сразу понял, что это не монах. А уж когда увидал метлу без рукояти и здоровенную собачью голову, притороченные к седлу, так и вовсе заподозрил в проезжем черта или колдуна, явившегося в гости к погребенным здесь безымянным покойничкам. Вот только скрыться от нечистого было негде. Разве что драпануть вниз по склону, бросив коз и рискуя поломать ноги. Тишка как раз начал всерьез обдумывать эту возможность, когда всадник, заметив его, остановился посреди тропы.
– Эй! – Голос звучал властно, без единого намека на дружелюбие или христианское смирение. – Эй, пастух! Поди-ка сюда!
Делать было нечего. Тишка приблизился на заплетающихся ногах, поклонился до земли, по-холопьи, и замер, так крепко стиснув в пальцах костяную жалейку, что та треснула ровно посередке.
– Где ж твоя псина? – спросил всадник, осматриваясь. – Спряталась, что ли?
– Нету… – вздохнул Тишка. – Я сам по себе.
– Чудно?! Да ведь с псиной-то оно сподручнее скотину сторожить.
– Не люблю… Побаиваюсь. Меня в малолетстве дворовый полкан потрепал, и с тех пор я как их вижу, так сердце в пятки и уходит. Ничего поделать неможно.
– Ясно. – В голосе всадника, к удивлению Тишки, не появилось ни тени насмешки. – Стало быть, живешь со страхом в душе? Ну, мою-то псину не бойся, она уж точно не кусается.
Тишка осторожно глянул на отрезанную собачью голову у седла, на шерсть в давно запекшейся крови, на мутные глаза и ощеренные в застывшей смертной муке желтые клыки, потом перевел взгляд на собеседника – тот не шутил, не издевался, говорил ровно то, что имел в виду.
– Хорошо… – пробормотал Тишка. – Не буду.
– Вот и славно. Скажи-ка, не донимают ли вас здесь волки?
– Нет. Они сюда, на гору, не добираются.
– А я не про гору. Идут в окрестных деревнях слухи, будто бы объявился в ваших краях какой-то особенный волк, огромный да умный. На людей нападает. С весны аж семерых загрыз, говорят. Будто бы и не простой это волк даже, а самый что ни на есть оборотень. Слыхал?
– Слыхивал, – нехотя подтвердил Тишка. – Так ведь то старухи сочиняют, чтобы малышню со двора не пущать. Пустое. Брехня все.
– Не веришь, стало быть, в оборотня?
– Не верю, – виновато вздохнул Тишка, да столь усердно, что жалейку свою несчастную окончательно надвое переломил.
– А кто ж людей-то тогда погрыз?
– Да мало ли лихого народа по дорогам шляется. Может, кто из них. Тятька сказывал, случается и такое, что человек человека жрет – в голодный год али еще почему. И ежели грех этот не замолить вовремя, он по всей душе расползется, навроде плесени, и душа-то сгниет. Потом вроде и человек, а хуже любого зверя…
Переведя дух, Тишка поднял взгляд на всадника. Тот задумчиво смотрел в сторону, чуть ухмыляясь уголком рта. В короткой бороде его хватало седины, в ухе болталась серьга, на шею сбоку выползал из-под черного ворота багровый шрам, кривой, словно медвежий коготь. Такого разве проведешь? Разве уговоришь?
– А может, и волки, – набрав побольше воздуха, затараторил Тишка. – Всякое случается. Ежели целая стая, то и не каждый взрослый мужик отобьется. Надыть знать, как себя с волками вести. Вон, годов тому пяток, из нашей деревни парня с девкой загрызли на дороге, у самой, почитай, околицы – хотя это зимой случилось, а зимой волк особенно лютует…
Конь под незнакомцем раздраженно фыркнул, переступил копытами, и пастух замолк.
– Ужасы какие, – по-прежнему криво усмехаясь, сказал всадник. – И все-таки у тебя духу хватает целыми днями здесь торчать, да еще без псины, пусть даже самой завалящей.
– Дак ведь то когда-то случилось-то! – всплеснул руками Тишка. – Говорю ж, лет тому пять назад, а то и поболе.
– Поболе… Ладно. – Всадник взялся за поводья, поворачивая аргамака к тропе. – Разве сторож я тебе, пастух? Не боишься так не боишься. Молодец!
Он не спеша поехал прочь. Не задерживаясь, миновал скудельню, без заметного любопытства осмотрев трухлявые плетни и едва различимые в траве холмики, и вскоре скрылся из виду, вместе с тропой растворившись в густом сосняке. Но Тишка еще несколько минут стоял неподвижно, напряженно всматриваясь в тени среди янтарных стволов, вслушиваясь в скрип ветвей.
Потом очнулся, спохватился, похолодел от ужаса. Нужно было спешить к отцу. Нужно было срочно рассказать, что случилось.
Тишка окинул беспомощным взглядом коз, равнодушно жующих траву, махнул рукой и помчался по склону вниз, не разбирая дороги. Вслед понеслось встревоженное блеяние, но обернуться он уже не рискнул.
Лишь чудом не свернув шеи, пастух скатился в березовую рощицу, с разгона пролетел сквозь нее, перемахнул через ручей с неподвижной черной водой и понесся вдоль поля к видневшимся вдали раскидистым дубам, отмечавшим край Коровьего оврага. Густые летние запахи хлестали Тишку по лицу.
Дыхалки хватило почти на всю дорогу. Дом, где он жил с отцом и сестрой, уже виднелся среди буйной зелени впереди, когда Тишка понял, что больше не может бежать. Перед глазами плясали черные мухи, деревья вокруг плыли и качались. Он остановился, раскинув руки в стороны, чтобы удержать равновесие, но тут же согнулся пополам. Его вырвало несколькими каплями желтой, дурно пахнущей желчи. Сразу стало легче.
Тишка побрел дальше. Тяжелую воротину открыл, навалившись всем весом, проскользнул во двор. Уже взбираясь на крыльцо, опустил взгляд и увидел, что до сих пор сжимает в кулаке обломки жалейки.
Дом стоял на отшибе, окруженный забором, отделенный от остальной деревни оврагом и густыми зарослями. Много лет назад его выстроил кузнец Микита, Тишкин дед, умелый и уверенный в себе человек, не знавший недостачи ни в уважении соседей, ни в барыше.
Единственный сын Микиты к кузнечному ремеслу оказался непригоден – дед говорил, что руками тот в мать пошел, – и потому после дедовой смерти дела у семьи потянулись ни шатко ни валко. А в последнюю весну испортились совсем. Но дом стоял, основательный и крепкий, и, хоть почернел от минувших лет, по-прежнему служил своим обитателям верой и правдой. Его слава – дурная слава, обычная для жилища умершего деревенского кузнеца, – отгоняла непрошеных гостей и праздных гуляк. И некому было удивляться пустой будке во дворе.
– Тять! – заорал Тишка, едва оказавшись в сенях, где по стенам висел заржавленный кузнечный инструмент. – Тятька! Ты где?!
Он прошел в горницу, все еще с трудом дыша, и увидел отца. Тот сидел сгорбившись на лавке у стены, в густых зеленых тенях. При появлении сына старик недовольно нахмурился, но, сразу поняв, что дело серьезное, подался навстречу:
– Ты чего, Тимофей?! Али гонятся за тобой?
Тишка замотал головой.
– Кажись, нет, – проговорил он. – Прежде чем сюда сигануть, я дождался, пока он подальше уедет.
– Кто?
– Царев человек. В черном весь, с собачьей башкой и метлой у седла.
– Да ну! Где? Чего хотел-то?
– На горе, у скудельни. Про оборотня выспрашивал, тять. Про людей погрызенных.
Даже в тенях было видно, как побледнел отец. Ссутулившись еще сильнее, он метнулся к окошку, осторожно высунулся наружу. Несколько долгих мгновений старик осматривал двор и тропу за забором, хищно втягивая воздух длинным носом, потом захлопнул ставни, пробормотал:
– Ворота замкнуть надо… – И пошел на улицу.
Тишка следовал за ним по пятам, скороговоркой, но в мельчайших подробностях описывая встречу с черным всадником. К тому моменту, когда тяжелый окованный медью засов опустился в пазы на створках ворот, отец знал все. Вернувшись в дом, он порылся в сундуках и выудил из-под пестрядевых сарафанов саблю дедовой работы. Неуклюже вытащил ее из черных кожаных ножен, проверил пальцем остроту клинка, одобрительно крякнул.
– Тять, – подал голос Тишка, изрядно оробевший от вида оружия, – думаешь, он нас отыщет?
– Как пить дать, – злобно сказал отец, взвешивая саблю в руке. – Я про этих черных-то слыхивал. Если уж они сюда заявились, землю станут рыть, а без добычи не уйдут. Тикать надо, вот чего.
– А как же Пелагея?
– То-то и оно! – рыкнул отец. – То-то и оно, что Пелагея! Пока сука не прочухается, никуда не денемся. А это еще дня три, ничего ведь, почитай, и не началось толком-то.
– Нынче только первая ночь полнолуния.
– Знаю! Потому и черные пожаловали – хотят, чтобы сука сама им в руки прибежала. Придется ее в цепях все время держать.
– Выть будет.
– Пущай воет. Ежели выпустим, пропадет. Черные-то только того и ждут. – Старик задумался, принялся постукивать себя пальцем по носу. – Надо бы с ней пару курей запереть, а вместо воды в кадушку вина налить. Нажрется, налакается и уснет.
Тишка покачал головой:
– Все равно выть будет. И об стены биться.
– Авось пересидим. А там соберемся и утечем, затаимся на время в Ольховке у тетки али просто где в лесу укроемся, шалашик соорудим. Не будут же черные здесь аж до следующего полнолуния ошиваться…
Тишка сомневался, что все выйдет так легко, однако перечить отцу не решился. Да и не мог предложить ничего лучше. Соображалось туго, первый страх прошел, но теперь в груди копилась тяжелая колючая тревога, и каждая мысль непременно сворачивала к темному силуэту всадника на тропе среди деревьев, к метле и отрезанной собачьей голове, к давно засохшей, похожей на грязь крови на оскаленных клыках. Того и гляди, сам взвоешь.
От любой кручины средство одно – работа. Тишка пошел в клеть, отыскал среди ларей и кадок бочонок, в котором еще оставалось где-то на гарнец прокисшего хлебного вина, слил его в свободную кадушку. Потом выбрал в курятнике двух кур постарше, усадил их в корзину и вместе с кадушкой потащил все это в подпол.
Там в угловом закутке, за тяжелой дубовой дверью, специально поставленной отцом, на пышной куче свежего сена сидела Пелагея, младшая Тишкина сестра. Была она очень на него похожа, только глаза другого оттенка, мамины, да нос чуть вздернутый, да ямочки на щеках заметнее.
Как-то весной Пелагея отправилась в лес и пропала. Отец с Тишкой искали ее по округе два полных дня, а на третий она сама вышла к дому, вся изодранная и изломанная, в насквозь продубевшем от крови сарафане. Стоило девушке ступить во двор, как сторожевой пес, прежде обожавший ее, залился вдруг злым лаем и принялся бросаться на хозяйку, едва не обрывая цепь. И лаял до тех пор, пока вечером отец, совсем ошалевший от горя и шума, не проломил ему голову топором.
О том, что случилось с Пелагеей в лесу, так и не узнали – с того дня она не произнесла ни слова. Глубокие раны на ее спине зажили на удивление быстро, оставив лишь едва заметные розовые шрамы. И мелькнул тогда, в апреле, какой-то небольшой промежуток, всего несколько суток, когда казалось, что все наладится. Отец повеселел, а сам Тишка даже успел задуматься о новой собаке и порадоваться этим мыслям. Но потом наступило полнолуние, и Пелагея обратилась в первый раз. Никогда прежде Тишка не подозревал, что может так бояться.
Он и сейчас боялся, хотя сестра выглядела совсем обычно, а ее щиколотки были прикованы короткими толстыми цепями к двум врытым в землю железным кольцам. В человечьем обличье ей бы не хватило силы, чтобы расшатать и выворотить кольца, а в зверином для этого недоставало ума. По крайней мере пока.
Увидев брата, Пелагея всхлипнула, виновато опустила голову. Лицо ее опухло от слез. Среди спутанных волос виднелась засохшая кровь – должно быть, опять билась о стену. Удивляться нечему: она лучше всех знала, что должно произойти.
– Вот принес, – буркнул Тишка, чувствуя острую потребность нарушить молчание. – Чтобы не скучала одна тут, пока…
Он поставил корзину с беспокойно завозившимися курами у самой двери, рядом опустил кадушку с вином. Долго разглядывал сестру, собираясь с мыслями, потом все-таки заговорил снова:
