Мост между небом и землёй

Тропинка вывела её к большому старому амбару, стоявшему поодаль, на самом краю деревни, на опушке леса. Деревянное здание, видавшее виды, с облупившейся краской, но с новой, добротной крышей. К нему вела мощёная камнем дорожка, а вокруг цвели поздние осенние цветы. Из трубы тоже шёл дымок.

Сердце Алисии забилось чуть чаще. Она сделала глубокий вдох, поправила сумку на плече и пошла к двери. Дверь была старой, массивной, но с современной стеклянной вставкой. Постучав, она не услышала ответа и, после недолгого колебания, толкнула тяжёлое полотно.

Тёплый воздух, пахнущий деревом, маслом, краской и чем-то сладковатым – лак или скипидар, обволок её с головой. Свет внутрь лился из больших окон под самой крышей и падал на бесчисленные предметы, заполнявшие пространство.

Студия… нет, это было нечто большее. Целый мир.

Алисия замерла на пороге, позволяя глазам привыкнуть к полумраку и пытаясь охватить взглядом всё сразу. Помещение было огромным, и оно жило своей жизнью. Повсюду стояли мольберты с картинами на разных стадиях готовности – от лёгких набросков углём до почти законченных полотен, взрывающихся цветом. На длинных деревянных столах в творческом беспорядке лежали кисти, тюбики краски, палитры, застывшие с засохшими пятнами цвета. На полках грудились стопки бумаги, книги по искусству, какие-то коробки. На стенах висели не только картины, но и инструменты – пилы, молотки, стамески.

И всё здесь, каждая вещь, казалось, была сделана вручную и с любовью. Деревянная мебель – грубоватая, но прочная и красивая в своей простоте. Кованые подсвечники на подоконнике. Глиняные кружки, расставленные там и сям. Даже вешалка у входа была сделана из причудливо изогнутого сука.

Она услышала шаги с дальней стороны амбара, откуда вела лестница на второй ярус, и обернулась.

Александр спускался вниз, вытирая руки о тряпку. На нём были потертые рабочие штаны и старая серая футболка, запачканная краской. Увидев её, он не улыбнулся, а лишь кивнул, как будто её появление было самым естественным событием на свете.

– Добро пожаловать в моё убежище, – сказал он просто. – Проходи, располагайся. Только смотри под ноги, тут везде сюрпризы.

Его спокойствие и эта простая, бытовая фраза немного разрядили напряжение. Алисия осторожно шагнула внутрь, стараясь не задеть ни один из многочисленных «сюрпризов».

– Я… не уверена, что помещусь, – честно призналась она, оглядывая это творческое безумие.

– Никто сначала не уверен, – он отложил тряпку и подошёл к небольшой кухонной зоне, отгороженной стеллажом с банками. – Чай? Кофе? Или сразу что-то покрепче, чтобы пережить культурный шок?

– Чай, пожалуйста, – автоматически ответила Алисия, всё ещё чувствуя себя не в своей тарелке.

Пока он возился с чайником, она позволила себе рассмотреть пространство подробнее. И тут её взгляд упал на детали. Дверная ручка была выкована в виде ветки с листьями. Ножки стола были сделаны из коряг, тщательно отполированных и покрытых лаком. Даже дверцы шкафчиков на крохотной кухне были расписаны вручную – неброскими, пастельными узорами.

– Всё это… сделано здесь? – не удержалась она.

Александр, насыпая заварку в глиняный чайник, кивнул, не оборачиваясь.

– Так и есть. Местные мастера. Кто-то плотничает, кто-то по металлу работает, кто-то шьёт или керамику делает. Мы тут все немного на подхвате друг у друга. Вот эта полка, – он указал подбородком на массивную конструкцию у стены, – её Виктор делал, ты с ним ещё познакомишься. А этот стол – работа кузнеца Миши. А чайник в твоих руках – дело рук нашей керамистки Лены.

Алисия взяла тяжёлую, шероховатую на ощупь кружку, которую он ей протянул. Она была неидеальной формы, и в этом была её прелесть.

– Вы как… коммуна, что ли? – осторожно спросила она.

– Скорее сообщество невыносимых одиночек, которые почему-то лучше всего уживаются вместе, – он усмехнулся и налил себе кофе из эмалированной кружки. – Никаких уставов и манифестов. Просто место, где можно делать то, что хочешь, и не объяснять, почему. И где всегда помогут советом или инструментом.

Он подошёл к одному из мольбертов и отодвинул его в сторону, освобождая путь.

– Идём, покажу самое интересное.

Алисия, с тёплой кружкой в руках, послушно пошла за ним. Её первоначальная тревога и ощущение чужеродности понемногу таяли, сменяясь жадным, неподдельным интересом. Этот хаос был обжитым, осмысленным. И в нём, как это ни парадоксально, было гораздо больше порядка и гармонии, чем в стерильном пространстве её офиса.

Он вёл её между столами и мольбертами, иногда указывая на ту или иную работу, комментируя её коротко, без пафоса: «Это вот эксперимент с текстурой», «А это так, балуюсь», «Эту, кажется, никогда не закончу, но она мне нравится».

Они подошли к большому окну, выходящему на лес. На подоконнике стояли десятки баночек с кистями, а на стекле кто-то нарисовал тонкой кистью летящих птиц.

– Нравится? – спросил он, глядя не на неё, а в окно, на уходящие вдаль деревья.

Алисия молчала несколько секунд, подбирая слова. Все её привычные оценки – «интересно», «нестандартно», «оригинально» – здесь казались плоскими и фальшивыми.

– Здесь… дышится по-другому, – наконец выдохнула она, и сама удивилась этой неожиданной и такой точной для неё самой фразе.

Александр повернулся к ней, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на понимание.

– Вот и хорошо. Значит, не зря приехала.

Тишина, повисшая после её слов, была не неловкой, а, скорее, насыщенной. Она была наполнена гулом старого дерева, потрескиванием дров в печурке, стоявшей в углу, и собственным учащённым сердцебиением Алисии.

Он не стал комментировать её фразу, лишь кивнул, как будто приняв это как факт, и отпил из своей кружки.

– Пойдём, – сказал он просто. – Покажу, откуда этот воздух берется.

Он повёл её к другой двери, расположенной в глубине амбара. Она вела не наружу, а в небольшую пристройку, застеклённую с трёх сторон. Это была мастерская внутри мастерской. Здесь пахло ещё сильнее – свежей стружкой, древесной пылью и лаком. На верстаках лежали заготовки дерева, висели десятки стамесок, рубанков, пил. На полках стояли странные полуфабрикаты – то ли будущие скульптуры, то ли детали мебели.

– Это моя личная терапия, – сказал Александр, проводя рукой по поверхности идеально отполированного деревянного бруска. – Когда краски и холсты начинают бесить, беру в руки что-то более основательное. Требует другой концентрации. Здесь нельзя ошибиться. Линия должна быть идеальной, иначе вся работа насмарку.

Алисия с интересом смотрела на него. Он говорил о дереве с той же страстью, что и о живописи.

– Вы всё это сами делаете? – спросила она, указывая на верстак.

– Большую часть. Что-то сложное – советуюсь с Виктором. Он в дереве дьявол. Можешь потрогать, – он указал на почти готовую полку причудливой формы, стоявшую у стены. – Это бук. Чувствуешь, какая у него текстура?

Алисия осторожно провела пальцами по гладкой, как шёлк, поверхности. Дерево было тёплым и живым на ощупь. Она вдруг с поразительной ясностью представила, как эта полка могла бы смотреться в одной из её проектов – не как предмет мебели, а как арт-объект, несущий в себе историю и душу. Нечто настоящее в мире бутафории.

– Красиво, – прошептала она.

– Это потому, что оно честное, – ответил Александр. – Дерево не врёт. Оно показывает все свои сучки, все трещинки, всю свою жизнь. В этом его сила.

Он посмотрел на неё, и его взгляд стал изучающим.

– А ты? Твои проекты… они честные?

Вопрос застал её врасплох. Он прозвучал не как обвинение, а как искреннее любопытство. Но от этого он не стал менее болезненным.

– Они… функциональны, – нашлась она, отводя взгляд. – Они соответствуют техническому заданию, бюджету, ожиданиям заказчика.

– То есть нет, – заключил он так же просто и прямо, как в галерее. Но на этот раз в его голосе не было насмешки. Был лишь лёгкий, едва уловимый оттенок сожаления.

Алисия почувствовала, как по щекам разливается краска. Она хотела возразить, привести десятки аргументов о сложности работы, о компромиссах, о том, что идеализм в её профессии – роскошь, которую никто не может себе позволить. Но слова застряли в горле. Потому что в глубине души она знала, что он прав. Её проекты были безупречными, стильными, выверенными. И абсолютно безжизненными. Как манекены в витрине.

Чтобы скрыть смущение, она сделала шаг к верстаку и взяла в руки одну из стамесок. Тяжёлый, идеально сбалансированный инструмент удобно лег в ладонь.

– И вы этому… тоже учитесь сами?

Александр понял, что она меняет тему, но не стал настаивать.

– Учусь. Методом тыка и шишек. Благо, материалов вокруг – море. И учителей, – он улыбнулся. – Хочешь попробовать?

Она широко раскрыла глаза.

– Я? Нет, что вы… Я же ничего не умею.

– Все когда-то не умели, – пожал он плечами. – Руки помнят больше, чем голова. Вот, – он взял с полки небольшой обрубок дерева, уже обработанный. – Можешь просто попробовать снять стружку. Прочувствовать материал. Никаких задач.

Алисия колебалась. Вся её логика кричала, что это бессмысленно и нелепо. Но что-то другое, глубинное и давно забытое, слабо шевельнулось внутри. Любопытство. Азарт. Желание сделать что-то настоящее, что-то тактильное, не на экране компьютера.

Она медленно протянула руку. Пальцы её, привыкшие к холодной глади сенсорного экрана и шероховатости чертёжной бумаги, дрогнули в воздухе, прежде чем обхватить рукоять стамески. Дерево было тёплым, полированным до бархатистости бесчисленными прикосновениями.

– Вот так, – его голос прозвучал тише, почти у самого её уха. Он не стоял сзади, а был рядом, наклонившись, чтобы направлять её движение. – Не в кулак. Чувствуй инструмент, а не сжимай его.

Его пальцы коснулись её руки. Легко, почти невесомо, только чтобы скорректировать положение. Кожа его рук была шершавой от засохшей краски, древесной пыли, работы. Но прикосновение было на удивление мягким, точным, без малейшей силы.

Алисия замерла. Всё её внимание сузилось до этого крошечного участка кожи на тыльной стороне ладони, где лежали его кончики пальцев. В студии было прохладно, но его рука оказалась на удивление тёплой. Тепло это было не обжигающим, а глубинным, живым, и оно медленно растекалось по её предплечью, заставляя кровь стучать в висках чуть быстрее.

Он пах не парфюмом и не кофе из офисной машины. Он пах деревом, льняным маслом и чем-то неуловимо дымным, смолистым – словно сам воздух здесь впитался в него и стал частью его естественного запаха. Этот аромат ударил ей в голову, лёгкое, почти пьянящее головокружение.

Он водил её рукой, показывая верный угол, нужный нажим. Их дыхание почти синхронизировалось в этой тишине, прерываемой лишь тихим скрипом стамески, входящей в древесину. Алисия чувствовала каждую микроскопическую вибрацию инструмента, каждое движение его мышц, направляющее её неопытную руку. Казалось, он передаёт ей не знание, а ощущение – память рук, тот самый «диалог» с материалом.

Он наклонился чуть ближе, и его волосы почти коснулись её щеки. Она могла разглядеть мельчайшие крапинки краски на его виске, тонкую сетку морщинок у глаз, которые прищуривались, следя за движением лезвия. Всё её тело, обычно зажатое в корсете самоконтроля, внезапно обострилось до предела. Она слышала биение собственного сердца, чувствовала текстуру дерева под пальцами, тепло его руки.

И самое странное – она не чувствовала желания отстраниться. Наоборот, в ней возникла почти животная потребность сохранить этот контакт, этот миг тихой, сосредоточенной близости с незнакомым человеком, который вдруг перестал казаться незнакомым.

– Вот так, – повторил он, и его голос прозвучал как низкий, тёплый шепот, от которого по коже побежали мурашки. – Чувствуешь? Он не сопротивляется. Он отзывается.

Он имел в виду дерево. Но в тот момент Алисии показалось, что он говорит о чём-то гораздо большем. О ней самой.

Пальцы его разжались, отпуская её руку. Контакт оборвался, оставив после себя на коже призрачное, тёплое пятно и лёгкую, предательскую дрожь, которую она с трудом подавила.

– Теперь сама, – сказал он, отступая на полшага и давая ей пространство. Но его внимание по-прежнему было полностью приковано к ней, тяжёлое и ощутимое, как физическое давление.

Алисия кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и сделала следующий надрез уже одна. Движение вышло неуверенным, но это было её движение. Её первый, робкий шаг в этом новом, непонятном мире, где ценность имело только то, что можно потрогать руками.

– Спасибо, – выдохнула она, возвращая ему стамеску. Её пальцы слегка дрожали.

– Не за что, – он принял инструмент и положил его на место с той же бережностью, с какой музейный хранитель кладёт древний артефакт. – Голова кружится? От запаха дерева и масла сначала у всех так. Пройдёт.

Он снова повёл её обратно в основную часть студии. Алисия шла за ним, и её взгляд уже по-другому скользил по окружающему хаосу. Она начала различать в нём порядок. Видела, где лежат инструменты для масла, а где – для акрила. Заметила, что заготовки холстов аккуратно сложены в углу, а готовые работы, закрытые тканью, прислонены к стене в определённой последовательности. Это был не беспорядок. Это была сложная, многослойная система, понятная только ему.

– Тебе показать, где тут у нас… цивилизация? – спросил он, будто прочитав её мысли. – Туалет, например. Или ты уже созрела для полного погружения в аскезу?

Его тон был лёгким, шутливым, и это помогло ей окончательно расслабиться.

– Пожалуй, цивилизацию на потом, – она неожиданно для себя улыбнулась. – Мне ещё нужно понять, как тут у вас всё устроено.

– Тогда устраивайся поудобнее, – он махнул рукой в сторону старого, потертого дивана, заваленного пледами и подушками. – Правил только два: не трогать работы, которые стоят лицом к стене, и не наступать на кота. Если он, конечно, будет.

– А он будет? – уточнила Алисия, с трудом представляя себе кота в этом царстве хрупких вещей.

– Появится, когда захочет. Как и всё самое интересное в этой жизни, – он повернулся к мольберту и взял в руки палитру. – А я, если ты не против, пока продолжу. Солнце сейчас ложится под удачным углом, нельзя упускать.

И он снова погрузился в работу, как будто её присутствие было самой естественной вещью на свете. Алисия осторожно устроилась на краю дивана, поджав ноги. Она наблюдала, как его рука с кистью двигается быстрыми, уверенными движениями, как он смешивает краски на палитре, не глядя, почти на ощупь.

И впервые за долгие годы она не чувствовала необходимости что-то говорить, что-то делать, что-то доказывать. Она могла просто сидеть и смотреть. Дышать этим странным воздухом. И слушать тишину, которая на самом деле была наполнена звуками – скрипом половиц, потрескиванием огня, шорохом кисти по холсту.

Это было пугающе. И невыносимо притягательно.

Глава 5

Солнце уже клонилось к верхушкам сосен, окрашивая стены амбара в теплые медовые тона, когда Алисия осознала, что провела здесь, в этом царстве запахов красок и старого дерева, уже несколько часов. Время текло иначе – не линейной стрелой, несущейся от дедлайна к дедлайну, а медленными, спиральными кругами, как стружка, сходящая с резца, завиток за завитком, раскрывая новые слои и оттенки каждого мгновения. Оно было плотным, ощутимым, его можно было почти касаться руками, вдыхать с воздухом, напоенным ароматом хвои, скипидара и свежесваренного кофе.

Она сидела, подтянув ноги, на старом кожаном диване, в котором при каждом движении чувствовался металл пружин и память о множестве других тел, когда-то находивших здесь приют. Обхватив колени руками, она наблюдала за Александром. Он стоял у массивного верстака, расставляя глиняные кружки – шершавые, несовершенные, каждая со своим характером. Движения его были точными, экономными, выверенными годами работы с материалом, но в них читалась не автоматичность, а какая-то особая, ритуальная значительность, словно приготовление к вечернему чаю было не бытовым действием, а таинством.

– Вечерний чай – наш главный ритуал, – сказал он, поворачиваясь к ней с заварным чайником в руках. Не самовар, конечно, но тоже ничего. Особенный. – Его голос, негромкий и слегка хриплый, идеально вписывался в вечернюю тишину, нарушаемую лишь потрескиванием поленьев в небольшой буржуйке и далеким криком птицы.

Пар от чая стелился по комнате, густыми клубами, смешиваясь с запахом древесины, масляных красок, старой бумаги и воска. Воздух был густым, почти осязаемым, им можно было насытиться, как едой. Алисия смотрела, как лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь запыленные стекла высоких окон, выхватывали из полумрака детали: грубые балки под потолком, темные от времени; полки, ломящиеся от книг с потрепанными корешками и баночек с кистями, тщательно расставленных и в то же время живших своей жизнью; причудливые тени от деревянных скульптур, становившиеся все длиннее, таинственнее, сливающиеся в единый узор на неровном полу.

Он налил чай в ее кружку – густой, темный, почти черный на фоне светлой глины, пахнущий не просто травами, а чем-то глубинным, дубовой корой, можжевельником, лесными ягодами, вобравшими в себя весь аромат осеннего леса.

– Это местный сбор, – объяснил он, будто поймав ее вопрошающий взгляд. – Виктор составляет. Говорит, от всех болезней, но мне кажется, просто вкусно. Согревает изнутри.

Она взяла кружку, ощущая приятную шершавость неглазурованной глины под подушечками пальцев. Тепло напитка медленно разливалось по ладоням, согревая озябшие за день руки, проникая сквозь кожу, растворяя привычное напряжение в плечах и шее. Она сделала маленький глоток. Вкус был терпким, горьковатым, с долгим сладковатым послевкусием. Незнакомым и в то же время до боли родным, будто вкус из какого-то забытого детского сна.

Вдруг дверь скрипнула – не резко и громко, а нехотя, с придыханием, будто не решаясь нарушить сложившуюся уютную атмосферу. В проеме, очерченном темным деревом, показалась высокая, несколько сутулая фигура пожилого мужчины. Он не вошел сразу, а постоял на пороге, застыв в немой сцене, давая им время заметить его, привыкнуть к его присутствию. В одной руке он держал резец, в другой – деревянную фигурку, только начинающую обретать черты птицы, ее изгиб, ее порыв.

– Виктор, – кивнул ему Александр, и в его голосе послышалась теплая, уважительная нота. – Как успехи? Дерево сдается?

Мужчина вошел, закрывая за собой дверь с тихим, но окончательным щелчком. Он двигался неторопливо, с какой-то врожденной, несуетной грацией человека, давно нашедшего свой ритм и не желающего его нарушать. Его лицо, испещренное глубокими морщинами, напоминало старую, исхоженную тропами карту, а глаза, светлые, почти прозрачные, смотрели ясно, внимательно и с легкой, неизменной насмешкой, будто видели они нечто, скрытое от других.

– Дерево капризничает сегодня, – ответил он, и его голос, низкий, с бархатной хрипотцой, идеально вписался в атмосферу комнаты, стал ее частью. – Хочет быть не птицей, а чем-то другим. Колючим, угловатым. Придется его слушать, а не командовать. – Он поставил свою работу на край верстака, бережно, как живую.

Его взгляд, медленный и всевидящий, скользнул по Алисии, внимательный, оценивающий, но без капли навязчивости или недоброжелательства.

– Новый натурщик, Саша? – спросил он, и в уголках его глаз собрались лучики мелких морщинок, складывающихся в подобие улыбки.

– Гость, – поправил Александр, подвигая ему кружку. – Алисия. Архитектор.

При слове «архитектор» в глазах Виктора мелькнула какая-то сложная, быстро погасшая искорка – не осуждение, а скорее глубокое, почти личное узнавание. Словно он встретил коллегу по несчастью или по счастью.

– Архитектор, – протянул он, будто пробуя слово на вкус, перекатывая его на языке. – Значит, тоже с нами, из лагеря строителей идеальных миров. Проектируешь башни из слоновой кости? Как успехи? Удалось хоть один идеальный мир до конца выстроить? Чтобы ни одна деталь не выбивалась, чтобы все линии сходились, а душа радовалась?

Вопрос прозвучал мягко, обволакивающе, по-дедовски добродушно, но попал точно в цель, в самое нутро. Алисия почувствовала, как по щекам разливается легкий, предательский румянец. Она сделала глоток чая, чтобы выиграть секунду.

– Миры, бывает, рушатся на стадии согласования сметы, – нашлась она, стараясь держать тон легким, почти шутливым, используя привычную профессиональную броню. – Или, когда заказчик вдруг решает, что ему нужен не небоскреб, а избушка на курьих ножках. Но с панорамным остеклением.

Виктор хрипло, от всей груди рассмеялся, и смех его был похож на скрип старого дерева.

– Ага, знаю я этих варваров! Душу художника, весь полет его мысли – в клетку Excel-таблицы. Впихнуть невпихуемое. Саша тоже через это прошел, – он негромко, почти невзначай бросил, отпивая чай из своей походной жестяной кружки, потрепанной, помятой, но чистой.

Алисия непроизвольно взглянула на Александра. Тот замер на мгновение, застыл с кружкой в руке, и тень – быстрая, резкая, как птица – скользнула по его лицу, на мгновение погасив свет в глазах. Он резко, почти отрывисто отряхнул руки о свои потертые штаны, будто сбрасывая с себя что-то липкое и неприятное.

– Не пугай человека, дед, – сказал он, и, хотя голос его звучал ровно, в нем прозвучала легкая, тщательно скрываемая натянутость. – Я всегда был на стороне варваров. Просто потом переметнулся к дикарям. Здесь веселее.

Виктор только хмыкнул, многозначительно подняв седую бровь, и принялся вырезать что-то на своей фигурке, устроившись на соседнем пне, служившем табуреткой. Его присутствие было ненавязчивым, но ощутимым, как тепло от печки, как запах дерева – он стал частью пейзажа, и без него комната сразу бы опустела.

Александр повернулся к Алисии, и его выражение снова стало открытым, ясным, тень ушла, растворилась так же быстро, как и появилась.

– А у тебя есть любимый проект? – спросил он вдруг, переходя на «ты» с такой естественностью, что это не вызвало протеста. – Не самый успешный, не самый дорогой или отмеченный наградами. А тот, от которого вот тут, – он небрежно ткнул себя пальцем в грудь, в область сердца, – было тепло. Который ты делала не для клиента, не для гонорара, а для себя. В который вложила что-то личное, сокровенное. Кусочек своей мечты.

Вопрос застал ее врасплох, обойдя все привычные защиты. Она привыкла обсуждать площади, метраж, инновационные материалы, экономическую эффективность, функциональность. Не «тепло». Не «мечту». Это было за пределами ее профессионального лексикона.

Она задумалась, листая в памяти бесконечный каталог своих работ, похожих на идеально отшлифованные, но безликие камни. Блестящие торговые центры, строгие бизнес-центры с зеркальными фасадами, элитные жилые комплексы с консьерж-сервисом… Все они были безупречны с точки зрения архитектуры, экономики, логистики. И абсолютно безжизненны. В них не было ни капли ее самой.

– Наверное… нет, – тихо, почти шепотом призналась она, и это признание отдалось в ней глухой, щемящей болью, как прикосновение к забытой, но не зажившей ране. – Все проекты… они делаются для кого-то. По правилам. По ТЗ. В них нет… меня.

– Жаль, – сказал Александр просто. И в его голосе не было упрека, осуждения или высокомерия – лишь легкая, едва уловимая, но искренняя грусть. – А ведь должно быть наоборот. Сначала ты делаешь для себя. Вкладываешь в это всю свою душу, все сомнения, всю радость и боль. Потом этот кусочек тебя, этот сгусток жизни, уже не может никому не понравиться. Он живой, он дышит, он настоящий. И тогда уже приходят те, кому это оказывается нужно. Кто искал именно этого, даже сам не зная чего.

Он говорил негромко, глядя на тлеющие угли в печурке, и слова его падали в благодатную тишину комнаты, как капли в воду, расходясь медленными, бесконечными кругами, затрагивая какие-то потаенные струны.

Алисия молчала, и внутри нее все переворачивалось с ног на голову. Вся ее карьера, все ее принципы, весь ее путь к успеху вдруг предстали перед ней в ином, пугающем свете – не как восхождение, а как бег по замкнутому, бессмысленному кругу, где на каждом витке ты оставляешь по кусочку себя, своей мечты, своей индивидуальности, пока не остаешься пустой, идеально отлаженной машиной по производству бездушных коробок.

– А ты не боишься? – вырвалось у нее неожиданно, голос дрогнул. – Что то, что ты делаешь для себя… это никому, в конечном счете, не будет нужно? Не будет востребовано? Что ты останешься один на один со своим «живым» проектом в полной пустоте?

Александр поднял на нее глаза, и в них светилось странное, глубокое понимание, словно он ждал этого вопроса.

– Каждый день, – признался он честно, без тени бравады. – Это как дышать. Вдыхаешь – сомневаешься, боишься, хочешь все бросить. Выдыхаешь – все равно делаешь. Потому что иначе просто сойдешь с ума. Страх – не повод не делать. Это просто погода. Сегодня солнечно и ясно, завтра – дождь и слякоть. А ты все равно идешь своей дорогой. Потому что другой у тебя нет.