Когда зацветёт земля…

– Нет… но это просто сказочно! – воскликнула она.

И тут же, смутившись, добавила:

– Наверное, все говорят эти банальности.

– Что ж, – сказал Антон, почувствовав себя увереннее, – посоревнуемся в фантазии, это же Долина Воображения, в конце-то концов…

– Верблюд, – сказала Тоня, указывая на один из «перибаджаларов».

– Улитка!

– Игуана!

– Воющий волк!

– Орёл!

– Близнецы!

– Выводок опят!

– Вот это точно Ромео и Джульетта, – сказала Тоня, показывая на пару столбов. – Какие у них средневековые шапочки на головах!

– Категорически не согласен! – возразил Антон. – Это просто два старых гнома-брюзги.

Тоня прыснула, зажав рот рукой.

Смущение Антона улетучилось, и он почувствовал, как невероятно легко ему с ней. Измученный вампиркой Альбиной, он напрочь позабыл, что общение с женщиной бывает таким воздушным. Он посмотрел на цветущие розовые деревца – единственное напоминание о весне – и давно утерянное ощущение – предвестник чего-то радостного и важного – шевельнулось в его груди. Оно было такое краткое и смутное, как обрывок мелодии, внезапно вырвавшийся в зал из какофонии звуков настраивающегося симфонического оркестра. Оно было мимолётное, как мгновенно возникшая, но тут же растаявшая пена, как вспыхнувшая и потухшая искра. Но всё-таки оно было.

– Поедем в Долину Любви, – предложил он.

Соглашаясь, она быстро кивнула.

Они сели в машину и некоторое время ехали молча, взирая на неизменно матовый пейзаж. Возле Долины Любви тоже стояло синеглазое дерево, а под ним уютно попыхивал настоящий самовар, греющийся на пихтовых ветках. Тонкий аромат исходил от горящего дерева, наполняя собой воздух Каппадокии, неизвестно отчего лишённый запахов.

Антон и Тоня вошли в долину сбоку.

– Не знаю, не знаю… – насмешливо рассуждала Тоня, – я не уверена, что они так уж похожи на то, на что претендуют…4 По-моему, это скорее свечи на именинном торте.

Антон улыбался в ответ, с удовольствием приглядываясь к своей неожиданной компаньонке. Основания некоторых столбов были дырявыми и предлагали путешественникам укрыться в них от дождя, солнца или уединиться для чего-нибудь другого.

Тоня просила Антона сфотографировать её то у гладкой округлости, то у шершавого выступа, то рядом с акварельно-нежными розовыми кустами. Ему нравилось это занятие, ведь, позируя, Тоня всегда улыбалась такой тёплой улыбкой, что двое парней-туристов, при виде неё замедлили ход. «Проходите, проходите…» – ворчал про себя Антон, любуясь тонкой Тониной кистью, подносящей к лицу изысканную розовую ветвь.

– Не знаю, что происходит, – весело крикнула Антонина, спускаясь с возвышения, на которое залезла для выгодного ракурса, – я всё болтаю и болтаю, а обычно из меня и слова не вытянешь…

Она замолкла, застеснявшись своих собственных искренних фраз. Антону хотелось взять её за руку, но он позволил себе лишь дотронуться до её локтя.

– Давай поднимемся наверх и выпьем чаю, – предложил он.

Они вернулись к многоглазому дереву и уселись на деревянные лавочки, приставленные к простому деревянному столу.

– Ики бардак чай,5 – сделал заказ Антон.

Им принесли два стеклянных стаканчика, стоящих на изящных белых блюдцах, расписанных красными цветами.

– Аристократично, – сказала Тоня, – а у нас пьют из кружек размером с мини-самовар…

Аромат напитка, заваренного по всем правилам чайного искусства, его настоящий живой вкус, тепло, отдаваемое тем, кому повезло им наслаждаться, растворили последнюю гранулу неловкости, обычно испытываемой недавно знакомыми людьми. Несколько секунд остатки этой гранулы ещё виднелись на дне чайных стаканчиков, однако и они, в конце концов, исчезли без следа. В тишине Тоня устремила взгляд вдаль на шлемы вросших в землю древних воинов – очередную каппадокийскую гряду.

– Странная здесь атмосфера… – задумчиво произнесла она, каждой клеточкой чувствуя, как густой воздух Каппадокии обволакивает её тело. – Будто затягивает в себя. Мне сейчас кажется, что я никогда отсюда не уеду, потому что ехать просто некуда. На свете и правда есть что-нибудь, кроме этого места?

Задавая вопрос, она чудесно улыбнулась уголком рта. Антон сглотнул.

– У меня было что-то подобное, – сказал он, взволнованно радуясь схожести их ощущений и расценивая это как ещё один добрый знак. – Когда я приехал сюда в первый раз, мне чудилось, что если дойти до границы Каппадокии, то за последним столбом окажется пустота.

Антон, уже не таясь, смотрел на забавный Тонин профиль. На её удлинённой шее он заметил тёмное пятнышко и решил, что туда попала крупинка Каппадокии, но через секунду понял: это родинка. Ему захотелось обнять Тоню сзади и прикоснуться к её пятнышку губами. «Пригласи её на ужин», – сказал он себе. Однако в нём сидел страх. Вот сейчас она произнесёт: «Извини, что сразу не объяснила, но я с мужем (или с любовником). Мы поссорились, и поэтому я плакала. Теперь мне пора возвращаться в отель, чтобы найти его». Несколько минут эти мысли водили неприятный хоровод у него в голове. Наконец, как-то зло и глухо, боясь услышать нехороший ответ, он спросил:

– Ты точно путешествуешь одна?

Она выдавила одно только слово: «Да». У него кольнуло под левым ребром. Сердце отбило несколько ударов и замерло. В горле наступила засуха.

– Тоня, – сказал Антон, – я вижу, тебе моя помощь не нужна. Но, может, ты согласишься помочь мне… Я – не турист, а бизнесмен. Утром я подписал договор купли-продажи и кое-что приобрёл здесь, в Каппадокии. Вечером турецкие партнёры устраивают по этому случаю ужин. Но я, Тоня, тоже совсем один. В общем, не хотела бы ты пойти туда со мной?

– Один… – вдруг вырвалось у неё.

– Ты даже могла бы изобразить мою жену, – проговорил он быстро, стараясь выглядеть как можно более непринуждённым, но уже жалея, что зашёл так далеко, – это понравилось бы туркам. Восточные люди очень ценят семью, женатый человек производит благоприятное впечатление…

Он выдумывал всё это на ходу, лишь бы уговорить её, и она это чувствовала. На самом деле туркам-продавцам было глубоко плевать на его семейное положение. Антон выглядел странным и даже неуверенным, что, по мнению Тони, не должно быть свойственно деловым людям. Ей захотелось согласиться.

– Хорошо, хорошо, – сказала она, пряча свою неподражаемую улыбку-вспышку, которая, увы, совсем погасла в следующее мгновение.

– Только… у меня нет приличного платья. Это ведь будет праздничный ужин.

Он проговорил торопливо, словно пытаясь помешать ей передумать:

– Поедем в Аванос, там полно магазинов.

Она кивнула в ответ, и он ликовал. Когда они садились в машину, он изо всех сил сдерживался, чтобы не обнять её сзади.

***

Антон припарковал машину недалеко от центра Аваноса. Словно ниоткуда возник тончайший дождь. Казалось, что он не падал сверху, а проступал прямо на прозрачном воздухе, как влага проступает на запотевшем стекле. В Аванос они попали по узенькому мосту через реку Кызылырмак, где пешеходы и машины двигались почти вплотную. Посреди реки, растопыривая крылья, приглушённо гоготал остров с разноцветными гусями. Плакучие деревья свешивали в воду ветви, как зелёноволосые красавицы, в чьих густых причёсках запутались острые шпильки минаретов. Безветренная погода и тихий моросящий дождь окутали город лёгкой грустью и нежностью. Манекены в витринах выглядели меланхоличными и немного сонными.

– Люблю такие дни гораздо больше, чем бесконечно жарящее солнце, – сказал Антон.

– Почему?

– В детстве я часто делал уроки за столом у окна моей комнаты. Вид был так себе… крошечный дворик и помойка, до которой не всегда доносили мусор. Я представлял, будто всё это нарисованное и, значит, если дождь будет достаточно долгим, то, в конце концов, смоет эту декорацию. Вот тогда откроется настоящий красочный мир. Но так как этого никогда не происходило, я говорил себе, что дождю не хватило времени. В общем, каждый раз, когда идёт дождь, я надеюсь на изменения к лучшему, – объяснил Антон.

В нём росло желание поделиться с Тоней воспоминаниями. Он чувствовал, что этого хочет и она сама. Она выслушает его, не оттолкнет, как вампирка Альбина, презрительными словами о сильных мужиках. Помолчав, Тоня спросила:

– Что говорили родители?

– Я не делился с ними. Никогда не наблюдал с их стороны интереса к моей персоне. По-моему, я им даже мешал. Наверное, я из тех детей, которых завели для порядка. Отец был спортивным журналистом и вечно пропадал на стадионах, а после матчей пил в барах с другими репортёрами и, кстати, спортсменами тоже. Иногда он даже не удосуживался пойти на стадион, а просто пил. Утром покупал в киоске газету со свежими статьями других журналистов и варганил по ним свой обзор матча, на котором не был. Мать либо готовила, либо ела, либо ходила по магазинам. А я любил смотреть на дождь и воображать прекрасные миры.

Забавно почесав милую профитрольку носа, Тоня сказала:

– В дождь хорошо спать или…

Ей подумалось, что в дождь хорошо заниматься любовью, но этого она, разумеется, не произнесла.

– Или что?

– Думать, зачем живёшь…

Сказав это, Тоня засмеялась над странностью диалога едва познакомившихся людей. Однако Антон был серьёзен.

– Каков твой вывод?

Тоня пожала плечами. Антон нахмурил брови и сказал громко и важно:

– Ты живешь, чтобы пойти со мной на ужин!

Улочки карабкались вверх. Антон и Тоня, не торопясь шли, сами не зная куда, словно позабыв о намеченной покупке платья. Антон вспоминал Альбину с её пляжами и шляпами, и парео, и кремом для загара. И после опять изматывающие разговоры с придирками к каждой мелочи. Тошные омерзительные разговоры. Однообразные, как этот моросящий дождь, но напрочь лишённые его нежности.

Антон и Тоня заворачивали в уютные дворики, откуда виднелись стрелы минаретов. Во двориках их встречали керамические фигурки рыб, налепленные прямо на стены. Иногда на пути возникали крошечные домики – птичьи кормушки, а на перекрёстке возле Салона средиземноморских кебабов (Акдениз Кебап Салону) попался домик для книг.

– Сюда можно приносить всё прочитанное и брать книги, оставленные другими людьми.

– Заглянем? – с любопытством спросила Тоня.

В ящике было пусто.

– Турки ничего не читают, – сказал Антон, – вот кофейня и кебаб – это другое дело.

Они опомнились, лишь оказавшись среди старых, превратившихся в развалины, домов. Там, вперемешку с пластиковыми канистрами и обрывками ковров, валялись разбитые глиняные кувшины.

– Тоня, прости, – сказал Антон, – я помню о платье, но мне так нравилось гулять с тобой под этим тихим дождём.

– Боюсь, ты передумал и теперь не знаешь, как от меня отделаться.

Конец Тониной фразы прозвучал еле слышно: она уже раскаивалась в своих опрометчивых словах.

Тогда он подумал: «А если она жалеет? Если согласилась от растерянности, от неожиданности… А, может, она боится его, странного человека, притащившего её в заброшенный двор…»

– Тоня, если не хочешь идти, ты можешь…

Но она уже направлялась в сторону торгового центра, где продавалось всё: от сувенирных талисманов от сглаза до вечерних платьев.

Она выбрала свободный тёмно-синий наряд со скромной кружевной отделкой и настояла на том, что заплатит сама. Антон не возражал, снова опасаясь спугнуть удачу, так нежданно тронувшую его за руку в Тёмной церкви Каранлык Килисе. А он отчётливо ощущал, что это была именно удача.

На обратном пути на минуту выглянуло солнце, и дальние холмы, совершенно тусклые до того, вдруг мягко зазолотились, будто их накрыли шелковистой парчой.

– Посмотри, посмотри! – воскликнула Тоня. – Как необыкновенно и как неожиданно!

– Да, – сказал Антон, весь охваченный предчувствием чего-то уникального и важного, что должно случиться совсем скоро. Предчувствием чего-то такого, что ни в коем случае нельзя упустить.

Когда они подкатили к гостинице, уже смеркалось. На заднем дворе, у помойки, куда выбрасывались отходы ресторана, грызлись каппадокийские псы.

Войдя в холл, Антон подозвал Мустафу:

– Это госпожа Антонина. Ей нужен отдельный номер.

Мустафа не задавал лишних вопросов. Только тряхнул головой, отчего феска съехала на лоб.

– Вид у него впечатляющий, – шепнула Тоня.

– Он работает здесь в должности картинного турка для развлечения постояльцев, – сказал Антон.

Тоня усмехнулась.

– Любишь окружать себя людьми, играющими роли? Он – картинного турка. А я буду изображать твою жену.

– Во-первых, я не окружал себя Мустафой. Он сам всех собой окружает. Во-вторых, Тоня, повторяю, что если ты… если тебе…

– Я иду переодеваться, – кокетливо сказала она, – какой там номер комнаты?

Когда спустя час она вышла подкрашенная в свободном ультрамариновом платье с оборками, то выглядела невероятно хорошенькой. Глубокий тёмно-синий цвет придавал красивый оттенок её серым глазам. Её волосы и губы блестели в уютных отблесках бра. Кожа стала золотистой и тёплой. Сама Тоня понимала, что выглядит хорошо, и от этого во взгляде её вспыхивали озорные искорки. Наряд не требовал никаких украшений. Они лишь отвлекли бы внимание от облачённой в него женщины.

– Ты чудесна! – восхищённо сказал Антон и поцеловал ей руку.

За ужином Тоня мало что понимала. Видя рядом с собой трёх турецких дельцов, усатых и черноглазых, она совершенно не отличала их лиц от лица Мустафы, и ей мерещилось, будто это «картинный турок» размножился, переоделся в европейский костюм и сидит теперь здесь, тремя языками болтая что-то о налогах и отоплении скальных пещер в зимний период. Тоня улыбалась, кивала, поддакивала, делала заинтересованный вид, когда один из собеседников затеял лекцию о кебабах и их значении в турецкой культуре.

– В Турции, – с гордостью вещал он, – в каждой провинции свой кебаб. А провинций у нас восемьдесят одна…

– Тогда получается, что турецкая культура чрезвычайно богата, – сказал Антон, улыбаясь Тоне.

– Да, да, да, – лопотал турок, – всем, конечно, известен аданский кебаб. Отличный кебаб, никто не спорит. Но и в кебабах из Эрзурума или Газиантепа есть своя прелесть…

Его окончивший какой-то гуманитарный факультет компаньон, чьи интересы простирались несколько дальше кулинарии, заговорил о Пьере Лоти и прекрасной Азиаде, о блестящих европейских офицерах, влюблявшихся в гаремных красавиц. Это привело к тому, что наследники империи затосковали о почившем османском величии.

– Во времена расцвета нашего государства, – сказал один из них, – султан сидел на праздничной трибуне в то время, как мимо маршировали представители всех ремёсел и заведений города. Шли верблюды, нагруженные драгоценными товарами. Пекари выпекали хлеб прямо на демонстрационных повозках, стекольщики рисовали на стекле узоры, торговцы сладостями несли клетки с сахарными попугаями, парикмахеры брили клиентов, будучи подвешенными вверх ногами. Вообразите себе, в шествиях участвовали даже пациенты домов сумасшедших вместе со своими цепями и Аллах знает, чем ещё…

– Дорогая Тоня-ханым, – сказал другой собеседник, – не слушайте про этих сумасшедших. Вам понравилось бы жить в эпоху тюльпанов. Это было в семнадцатом веке при султане Ахмеде III. В Турции тогда началась настоящая тюльпаномания. Цветок называли золотом Европы, хотя происходит он из азиатских степей. Представьте себе весеннюю ночь, полнолуние, роскошные дворцовые сады, где развешаны клетки с певчими птицами. Прекрасные насельницы гарема гуляют по оранжереям и между клумбами, а султан развлекает их музыкой, стихами и танцами. По саду же расхаживают живые черепахи со свечами на панцирях и освещают тюльпаны.

– Женщина должна жить в роскоши, – произнёс третий компаньон, уже изрядно набравшийся ракии.

– В чём выражается турецкая свобода? – неожиданно вопросил первый собеседник. – По-моему, в несоблюдении правил дорожного движения. Когда турецкий водитель сворачивает в неположенном месте или плюёт на сигналы светофора, когда заезжает на тротуар или не пропускает пешеходов, этим он как бы заявляет о своём несогласии с разными глупыми ограничениями, навязанными обществом. Именно на дороге мы чувствуем себя настоящими творцами нашей жизни!

– В Стамбуле невероятно плотное движение. Честно говоря, мне было немного страшно, – заметила Тоня, и Антону захотелось немедленно защитить её ото всех опасных шофёров Турции.

Затем они говорили о недвижимости, о курсах валют, о таможенных формальностях, об увеличении туристического потока, немного о Великих Каппадокийцах и о землетрясении, разрушившем тут в середине двадцатого века город Зелве.

«Ты скучаешь по ней, – думал Антон. – А разве можно скучать по женщине, сидящей прямо рядом с тобой? Это какая-то глупость. Вот она здесь с этим своим смешным профилем, с глазами, ставшими в полумраке фиалковыми или какими там ещё принято говорить… Веки до сих пор припухшие, хотя слёзы давно высохли… Нет, всё-таки удивительно, как можно соскучиться, сидя почти впритык…»

Ко всеобщему удовольствию, около полуночи каппадокийский ужин, наконец, завершился.

Антон и Тоня стояли в полутёмном коридоре. В её глазах он видел испуг и немую просьбу: «Не надо…». «Если ты сейчас что-нибудь сделаешь или затащишь её к себе, то всё пропадёт… Это хрупкое, только рождающееся, с прозрачными неокрепшими крыльями… оно может просто не выдержать…»

– Я очень надеюсь, что завтра мы выспимся и пойдём гулять, – сказал он так весело, как только мог после столь богатого событиями дня.

Он видел, как в её глазах засветились благодарность и облегчение.

– Полагаю, ты не выбросила джинсы с кроссовками?

– Не помню, – лукаво сказала она, – но если выбросила, то буду карабкаться по холмам в платье и туфлях, как настоящая мусульманка. Вот только прикуплю здесь в лавчонке платок.

– Что ж, – сказал Антон, – тогда я позаимствую у Мустафы феску.

Она прыснула и нырнула во мрак своей комнаты.

– Спокойной ночи! – шепнула она из темноты.

Та ночь в самом деле оказалась удивительно спокойной. Уставшие от впечатлений и волнений, оба они спали крепко без сновидений.

***

Дома я застал тётку за тем, что она металлической рейкой от дореволюционной кровати (очередной батон колбасы измочаленный валялся под окном) дубасила по трубе в ванной комнате. «И буду колотить, ублюдок!» – орала она, буравя взглядом стену, из-за которой доносились звуки дрели. Сосед делал ремонт, но ещё неизвестно, что сверлило лучше: его инструмент или взгляд моей тётки.

Я прошёл на кухню, открыл холодильник, увидел упаковку котлет из кулинарии, хотел было их поджарить, но стало лень. Взял связку сосисок, одинаковых, как дни моей жизни, и съел несколько штук холодными, закусывая хлебом с водянистым зимним огурцом.

Под тёткины вопли («А трубы-то вибрируют, у-у!») я отправился в свою комнату, заставленную затхлой советской мебелью, улёгся на диван и начал думать.

Хорошо бы закончить Высшую школу экономики, мечтал я, стать крутым государственным менеджером, и тогда бы эта тёлка не воротила от меня нос. Но я понимал, что ВШЭ не по моим мелким зубам. Пришлось понизить планку и подумать, что сошёл бы и какой-нибудь институт коммерции попроще. В конце концов, главное – практические умения, а не диплом. Я воображал, как весь из себя успешный, в элегантном костюме от Версаче, подкатываю на элегантной же иномарке к той девушке из галереи. И тогда, конечно, ей и в голову не приходит ответить мне: «Да… нет… просто не могу…» Потом мы с ней ужинаем в… г-м-м… ресторане на двадцать девятом этаже гостиницы «Украина», в зале с гигантскими панорамными окнами и сногсшибательным видом на столицу. Поев и выпив чего-нибудь необычного и возбуждающего (моя фантазия не стала на этом задерживаться), мы бы начали танцевать. И я бы обнял её за талию, потом опустил бы руку ниже. Та девушка положила бы голову мне на плечо, а я бы поцеловал её смешную черепашью шейку.

Дальше на моём Порше-Кайене мы бы отправились в мои апартаменты в одном из небоскрёбов Москва-Сити. Дальше… в общем, в моих мечтах она проявляла удивительную покладистость во всём, что я от неё требовал.

Следующий день был выходным, и я решил начать его с поисков информации о поступлении в какой-нибудь экономический вуз, однако, проснувшись в восемь утра, сразу почувствовал, что мне в лом. Вышел на кухню. Тётка пила чайную жижу, рейка от дореволюционной кровати уже лежала наготове. Я опять поел холодных сосисок. Они по-прежнему были одинаковыми, но моя жизнь поменялась.

Я оделся потеплее, взял из холодильника бутылку водки и поехал на Алексеевскую к дому той девушки. Её подъезд выходил в переулок, на другой стороне которого пестрела грибами и вертелась каруселями детская площадка.

Я уселся там на лавочку, до некоторой степени прикрытую игрушечным домиком а ля собачья конура и стал ждать. Мамаши на площадке посматривали на меня с подозрением, но мне было плевать. Будучи охранником, я не испытывал проблем с сидением без дела на одном месте. Время от времени я украдкой прихлёбывал из бутылки. Одна мегера с восточным носом набросилась на меня: катитесь, мол, отсюда, здесь вам не кабак. Но я и носком ботинка не шевельнул. Что она могла мне сделать? Полиции вокруг не наблюдалось.

Примерно в час дня двери подъезда в очередной раз отворились и пламенем вырвался из сумерек малиновый пуховик. В ушах моих раздался малиновый, очевидно, звон. Нет, если честно, я сам не ожидал такой степени оглушённости. Чёрт, она задела меня сильнее, чем я предполагал. Я разволновался, как школьница перед первой дискотекой. К девушке я не подходил, следовал за ней издали, как в кинодраме. Она посетила парикмахерскую, потом обувной магазин, откуда вышла с объёмной коробкой, потом заглянула в небольшой супермаркет. Туда я вдвинулся вслед за ней и купил там отвратительный склизкий сэндвич. Затем она направилась к своему дому. Тут я догнал её и начал быстро говорить: «Девушка, меня зовут Владислав. Помните, вчера на выставке картин…» Она мельком взглянула на меня и поначалу, кажется, не узнала. Потом, торопливо переложив пакет с коробкой из одной руки в другую, пробормотала: «Я ведь вам уже говорила… извините…». Чёрт, даже в этом перекладывании сквозила невероятная женственность. «У вас кто-то есть? Вы замужем?» Она отвернулась и быстрыми шагами пошла к подъезду. Я вернулся домой злой и обескураженный и смертельно разругался с тёткой. Хотел было поискать информацию насчёт института, но завалился спать.

* * *

Утром Антон проснулся поздно. Он долго лежал, пытаясь угадать, какая погода скрывается за занавеской из зелёной «лапши». Затем встал, побрился, натянул спортивную одежду и, так и не решившись выглянуть в окно, спустился в ресторан. Тоня уже заканчивала завтрак: хрусткий сверху, зато наполненный внутри соком, омлет с гренками и зеленью.

– Погода пакостная, – сказала она, – но Мустафа откуда-то откопал пару дождевиков.

Дождь опять моросил еле приметно. Антон старался поскорее покончить с едой.

– Не торопись, – сказала Тоня, – впереди целый день.

От этой фразы Антону стало тепло и легко. «Хорошо бы не только этот…», – промелькнула бойкая мысль.

Позавтракав и нацепив рюкзаки, раздувшиеся от спрятанных в них дождевиков, они вышли во двор. Там поджидала их целая свора бродячих псов, питающихся кухонными отбросами да подношениями постояльцев. Десять собак всевозможных оттенков жёлтого, один белый и два чёрных пса окружили Тоню с Антоном. Едва они пытались выйти за ворота отеля, как вся стая с энтузиазмом бросалась за ними. Тоня смеялась. Антон крикнул:

– Эй, Мустафа!

Картинный турок вылез на крыльцо с батоном хлеба и принялся крошить мякоть собакам.

– Эй, Мустафа, что ты делаешь?! Разве это голуби?! Они же хотят “meat”, “cheese”…6 – веселилась Тоня.

Собаки действительно не желали есть хлеб. Обнюхав куски, презрительно отворачивали морды. Мустафа бросил своё занятие и с плохо скрываемым удовольствием смотрел, как животные мочились на припаркованные у отеля дорогие автомобили. Собаки чёрные и жёлтые, словно вышедшие из недр этой земли… Может, феи выпускают их погулять из своих подземных домов…

– Как видно, из нашего тет-а-тета ничего не выйдет, – сказал Антон.

Тоня достала из рюкзака путеводитель и раскрыла его.

– Смотри, это тоже достопримечательность, – сказала она с улыбкой.

На глянцевой странице с картой Каппадокии нарисованы были два пса, чёрный и жёлтый.

– Ладно, черти, пойдёмте, – сказал Антон собакам, – придётся с вами смириться.

Выйдя за ворота, они обогнули отель и оказались совершенно одни посреди ландшафта, заполненного сухой жёлтой прошлогодней травой, чёрными подрезанными деревцами и жёлтыми и чёрными собаками. Дождь усилился.

– Давай-ка наденем дождевики, – сказал Антон.

– Жаль, у Мустафы не нашлось чёрно-жёлтых.

Они нахлобучили поверх своих курток клеёнчатые одеяния. Собаки одобрительно зафыркали, и все одновременно тронулись в путь.