Рецепты грузинской жизни

Пары неспешно прогуливались по аллеям, разговаривая шёпотом, кто-то держал бокал красного вина, аромат которого сливался с запахом влажной земли и цветущего жасмина. У фонтана, где вода тихо плескалась, вспыхивали огоньки фотокамер – люди ловили моменты, будто боясь упустить что-то ценное.

– Здесь всегда кто-то есть, – сказала Олеся, улыбаясь и смотря на мерцающие лица прохожих. – Такое тёплое место для прогулок, словно старый друг, что всегда рядом.

– В этом весь шарм, – ответил Томас, глядя на неё с мягкой улыбкой.

Они подошли к скамье под величественным кипарисом – его корни, покрытые мхом, выглядели будто живые. Олеся вдруг замедлила шаг и нахмурилась:

– Подожди… мне кажется, там что-то блеснуло. Ты это видишь?

Она опустилась на колени, аккуратно раздвигая сухие ветки и мох. Под корнями, укрытый от посторонних глаз, лежал свёрток, перевязанный тонкой чёрной лентой.

– Прямо сцена из фильма, – пробормотал Томас, слегка улыбаясь.

Развязав ленту, они обнаружили старинную телеграфную кассету и пожелтевшую записку с аккуратным почерком:

Signal is faint. But it’s still here.

Ниже – подпись:

For the one who still listens. Nino Chavchavadze, 1925.

– Это Нино, – тихо сказала Олеся, глядя на него, – та самая с фотографии в книге, и в Сигнахи, помнишь?

– Сто лет все проходили мимо, а нашла именно ты, – удивился Томас.

– Наверное, потому что мы слушали, – сказала она, доставая из свёртка тонкий серебряный ключ, аккуратно привязанный к кассете. – «Он ничего не открывает, но, может, ты найдёшь от чего он», – процитировала она.

– Завтра – музей и архив. Там, где хранятся тайны, – твёрдо сказал Томас.

– А потом – винный погреб, – ответила Олеся, её голос чуть потеплел. – Может, там будет ещё один след. Или просто вино, и мы всё это выдумаем.

– Или наоборот – история вплетёт нас в себя, – сказал Томас, усаживаясь рядом. – Ты ведь не просто так нашла эту кассету.

– Имя, Нино… и это место, – тихо произнёс он, – неужели всё действительно связано?

– Дочь князя, хозяина имения. Её звали Нино Чавчавадзе. Та самая, жена Грибоедова. Судьба её – вдова, верность, чёрное платье на всю жизнь… Но 1925 – совсем другая эпоха, почему именно тогда?

Она повернулась к нему, глаза её блестели в свете фонарей:

– Мы здесь, в доме, где она жила. И эта кассета с подписью – совпадение?

– Или приглашение, – тихо ответил Томас. – Для тебя. Для нас. Может, история ждала, чтобы её снова услышали.

– Ты – носительница ключа от чьей-то истории, – улыбнулся он, – и нашла кассету. Красиво звучит.

– А мы всего-то хотели романтики, – усмехнулась Олеся, но глаза её стали серьёзнее. – Но если уж мы здесь, и все эти знаки – может, это и наша история тоже?

– Тогда пойдём по следу, – Томас крепко сжал её руку. – Начнём с музея, потом архив, и после – пусть будет вино. Но не забудем слушать.

– В планах на завтра был бассейн и велосипедная прогулка по окрестностям. Мы же всё планировали как шикарное романтическое приключение, – сказала она с улыбкой, но в голосе уже звучала решимость.

– Ты не чувствуешь связь? – спросил Томас. – Будто всё это – для тебя. Для нас. Не случайно мы здесь, не случайно эти знаки.

Она посмотрела на него, кивнула и тихо сказала:

– Если это судьба – хочу узнать, откуда она началась. Планы не меняем, но попробуем всё вместить. – Впихнуть невпихуемое – И добавим музей, архив и винный погреб. Вдруг там – следующий след?

Он взял её за руку, и они пошли дальше, слушая лёгкий джаз, доносящийся из глубины парка. Свет фонарей играл на листьях кипарисов, и шорох ветвей шептал им: начинается приключение, где эпохи и судьбы сплетутся в одну.

***

Они сидели в глубине старого винного бара, где своды потолка, выложенные кирпичом, улавливали каждый шепот, превращая его в полутон. На стенах – тёплое обрамление из сырцового камня и тяжёлых дубовых досок: здесь громоздились старинные бочки, медные дегустационные кубки и гобелены с гербом Чавчавадзе, подслушивавшие шёпот гостей веками. Тяжёлые балки перекрытия не украшали, но хранили тепло, а узкое окно с кованой решёткой, утопая в тени погреба, лишь намекало на мягкий свет парковых фонарей снаружи.

Бар был почти пуст. Только за дальним столиком кто-то тихо наигрывал на гитаре старую грузинскую мелодию, от которой щемило в груди – то ли от тоски, то ли от полноты момента. Олеся прокручивала бокал полусладкого Киндзмараули, наблюдая, как алое вино скользит по стеклу, как будто медленно утекает время.

– Знаешь, – сказал Томас, легко касаясь её руки, – я всегда думал, что романтика – это поездка в Париж, ужин на крыше,  море цветов. А теперь вот – старый бар, фонари за окном и ты.

Она улыбнулась, не отводя взгляда: – Романтика – это не декорации. Это когда ты смотришь на человека и видишь в нём всё, что тебе нужно. Даже если вокруг ничего нет. Даже если дождь, и окна запотели, и кухня уже закрылась.

Он смотрел на неё, будто впервые. Лицо, знакомое до мелочей, вдруг показалось новым – под мягким светом ламп, в тишине грузинской ночи.

– А если представить будущее? – спросила она. – Вот не через месяц, не даже через год, а дальше. Что ты видишь?

Он задумался, отпил глоток сухого Саперави, медленно поставил бокал.

– Я вижу… дом с книгами и большим столом, на котором всегда свежий хлеб и чем-то вкусным пахнет из кухни. И утро, в котором ты ходишь босиком. И сад, где шумит виноград. И, может быть, кто-то маленький зовёт тебя с веранды. Я хочу, чтобы это было не просто приключение, а начало длинного пути длинною в жизнь.

Олеся тихо засмеялась, почти шепотом: – Ты говоришь, как в фильме пятидесятых.

– А ты – моя навсегда, – сказал он, наклоняясь ближе. – Наверное, это и есть тот момент, когда понимаешь: это и есть счастье – здесь и сейчас.

Она дотронулась до его щеки.

– Я тоже этого хочу. Чтобы были и книги, и вино, и грузинский бар иногда. И море, и ссоры – честные, живые. И ты, который улыбается вот так. Мне не нужно другого будущего, если в нём ты.

Сквозь приоткрытое окно донёсся глухой раскат грома. Ветер ворвался с запахом ночной улицы – мокрых камней, дыма и акации. Они замолчали, просто глядя друг на друга, позволяя ночи сказать за них всё остальное.

Позади тихо зазвенел бокал, кто-то хлопнул дверью, заиграл новый аккорд – уже не печальный, а светлый, чуть веселый, как начало новой главы. Томас потянулся к её ладони и поцеловал её, медленно, сдержанно, будто боялся испортить момент, в котором было всё.

***

– Оле, Оле, Оле, Оле, Олеся – я твой, – весело пропел Томас, входя с двумя чашками кофе, будто не в комнату, а на сцену утреннего спектакля.

– Ты явно выспался, – пробормотала Олеся, кутаясь в плед и потягиваясь, словно лягушка в пруду, впервые увидевшая солнце.

– Не просто выспался, – сказал он, протягивая ей чашку. – Я вдохновлён. Парки, дворцы, тайные записки, ты в этом одеяле – всё сложилось.

Она взяла кофе и улыбнулась сквозь сон:

– М-м… а ты где был, пока я мечтала о тостах с медом и безмятежности?

– На балконе. Смотрел на сад, дышал историей. Пытался услышать, не прошепчет ли что-то княиня Нино лично мне.

– И?

– Только фонтан. Очень бодро шепчет, между прочим. Но я понял главное: чтобы понимать прошлое, надо уметь радоваться настоящему. Например, вот – кофе, ты, и я, поющий про тебя как будто мы на стадионе.

Олеся улыбнулась:

– Надо тебя записывать.– Может, эта плёнка от Нино – не последняя находка, а просто первая серия? Я вот все думаю, как- то  странно – имя княгини и 1925 год – нестыковочка, однако. И кто же этот загадочный W? Музей, архив  – это, конечно, замечательно, но может нам брейнстормить в Интернете, наберем пищи для размышлений перед дневными развлечениями – будет о чем подумать во время велопрогулки?

Томас уселся рядом, прихватив с подоконника вазочку с виноградом.

– Интернет, говоришь? Моя дорогая Олеся, если бы Нино знала о Wi-Fi, она бы не писала записки – она бы вела блог с фильтрами в стиле "ретро XIX века".

– «Дорогой дневник, сегодня я снова была трагически прекрасна», – подхватила она, обнимая кружку. – А в комментах: "Нино, ты и есть та самая романтика". И лайков на сто лет вперёд.

– А ты неисправим. Но мне это нравится. Особенно утром, когда всё ещё пахнет сном, кофе и историческими тайнами. А ты поёшь про меня, как будто я чемпион по бегу от проблем.

Он галантно поклонился, сидя:

– Потому что ты чемпионка по жизни, Олеся.

– Ну, я же серьезно, меня очень смущает дата 1925 год – я же, пусть не идеально, но знакома с историей того времени – революция, репрессии, гонения на аристократию и этот трагический тон записки. Я даже чувствую некоторое сходство наших судеб – моя семья же тоже уехала из Украины в предверии надвигающейся бури, только тогда Союз уже распался, а в 1925 создавался. И потом, ты заметил, все что мы находим – на английском, а не на грузинском языке – и это тоже знак.

– У меня к тебе грандиозное предложение.

– Ну-ну?

– Пока ты делаешься прекрасной – я изучаю интернет-следы графини в англоязычном секторе инета. Потом – завтрак на балконе, потом – велики, ветер в волосах и романтика в шлеме. А вечером… вечер покажет.

– Ага, вечер покажет, что ты не умеешь тормозить на поворотах, – поддразнила она. – Но мне нравится план. Особенно первая часть – где я делаюсь прекрасной, а ты – полезным.

Она допила кофе и встала, расправляя плед как плащ:

– Всё, сэр Томас. День начинается. И кто знает – может, сегодня мы снова что-нибудь найдём. Или кто-нибудь найдёт нас.

Он поднял чашку, как на тост:

– За будущее, в котором мы герои собственной саги. С великами, плёнкой и тобой в роли княгини-сыщика.

Олеся бросила в него подушкой и скрылась в ванной. Томас улыбнулся: день только начинался, но уже был почти идеален.

***

Завтрак на балконе выглядел как сцена из фильма о ленивом счастье: корзинка с тёплым лавашем, мёд в миниатюрных глиняных мисочках, кусочки сулугуни, варенье из лепестков роз и пара сваренных вкрутую яиц, заботливо завернутых в тканевые салфетки. Пар от кофе тонкими нитями поднимался в утренний воздух, пропитанный ароматом акации и чего-то едва уловимого – то ли пыльцой, то ли свежевымытой каменной дорожкой внизу.

Олеся сидела в плетёном кресле, поджав босые ноги. На ней была длинная свободная белая рубашка. Волосы она собрала в небрежный пучок, из которого всё время выскальзывали пряди. Томас был в потертых шортах, с чашкой в одной руке и планшетом в другой.

– Смотри, – сказал он, наклоняясь ближе, – вот здесь, за южным флигелем, раньше была небольшая метеостанция. В архивах есть запись, что в 1925 её восстанавливали с участием некоего Вильяма Харди – британского инженера. Пишут, что помогала ему местная переводчица Нино Чавчавадзе.

– Думаешь, та самая? – Олеся откинулась на спинку кресла, поднимая брови. – Или просто кто-то с той же фамилией?

– Не знаю. Но это упоминание появляется как и кассета с привязкой к 1925 году. И смотри, они пишут: «маленькая комната с видом на юг». Это может быть одна из этих башенок или кабинетов с балконом. Видишь? – Он кивнул в сторону бокового крыла усадьбы.

– Хочешь поиграть в детективов? – с улыбкой спросила она, макая лаваш в мёд. – Хотя, честно говоря, всё это звучит чертовски романтично. В духе начала века: утро, аристократическая усадьба, инженер и княжна.

– А потом – сообщение, затерянное во времени. Всё как положено.

Ветер лениво шевелил занавеску у открытых дверей. В парке садовник поливал клумбы у памятника Александру Чавчавадзе. Вдали лаяла собака, где-то хлопнула калитка.

– Знаешь, что мне нравится больше всего? – спросила она.

– Сыр? – предположил Томас, поднося ей чашку.

– То, как ты выглядишь, когда у тебя новая идея. – Она наклонилась ближе, дотронулась до его щеки. – Ты весь оживаешь, как будто только ты знаешь, где закопан секрет.

– А ты – мой напарник. Или, точнее, героиня, путеводная звезда. С этим выражением лица «давай разгадаем этот мир» и кофейной ложкой как магическим жезлом.

Они рассмеялись, чокнулись бокалами с апельсиновым соком – звонко, как будто подтверждая: этот день, как и их история, начинается с тайн, парка, мёда и любви.

***

Они выехали на узкую дорогу, вымощенную гладким камнем, что вела вдоль старинных кипарисов и черешен, ещё не разбуженных утренним солнцем. Слева за невысокой изгородью раскинулись виноградники княжеского имения – кусты были аккуратно подвязаны, в междурядьях блестела роса. От земли тянуло свежестью и ароматом влажных листьев.

Скрипя цепями и покачиваясь на неровностях, велосипеды мерно катили вниз, ветер приятно обдувал щеки. Ласточки чертили небо, и где-то вдали слышалось стрекотание газонокосилки.

– Стой, смотри, – Томас указал на табличку у основания покосившегося деревянного домика, скрытого за кустами жасмина. На металлической пластине едва читались слова на грузинском. Томас запустил автоперевод на смартфоне:

«Метеостанция Цинандали. Открыта в 1895 году. Восстановлена в 1925 при участии британского инженера В Харди».

Чуть ниже было добавлено от руки: «По архивным данным, переводчиком при работах выступала Н. Чавчавадзе».

–Вот оно –  Харди… – пробормотала Олеся. – Это уже не совпадение. Опять англичанин. Опять Нино. И – 1925 год. Тот самый.

– Это была непростая эпоха, я смотрел сегодня в интернете— ответил Томас. – До массовых репрессий оставалось несколько лет. Грузия тогда ещё сохраняла некоторые научные связи с Европой. Восстановление станции было частью международной программы. А Нино… если она действительно помогала в этом, может, она жила здесь после распада имения или они приехали вместе.

Олеся спешилась, подошла ближе, коснулась шершавого металла. За строением виднелись остатки антенны, проржавевшая мачта, обвитая диким виноградом. Где-то рядом журчала вода – ручей, сбегающий от главного здания усадьбы.

– Представь: туманное утро, Нино в простом платье, свиток чертежей под мышкой, рядом инженер в твидовом пиджаке, они обсуждают высоту установки барометра, и всё это – среди виноградников и запаха миндаля, – задумчиво сказала Олеся.

– И всё это – почти забыто, – кивнул Томас. – А теперь стало частью нашей прогулки.

Солнце пробивалось сквозь ветви, на стенах заиграли блики, и в этой картине было что-то странно трогательное. Обычный домик с облупившейся краской, но вдруг – живой след из прошлого.

– Думаешь, кассета могла быть отсюда? – спросила она.

– Вполне возможно.

Олеся снова посмотрела на табличку.

– Тогда у нас появляется новое направление: музей, архив, и… быть может, разговор с кем-то из сотрудников поместья. Здесь, в Цинандали, работают потомки старых семей. Кто-то мог слышать имя Харди.

– А ещё, – добавил Томас, – они могли знать, кем стала Нино после 1925-го.

Олеся вздохнула, глядя на небо.

– Кажется, эта история упрямо идёт за нами. Или мы за ней.

Они снова сели на велосипеды, и дорога повела их вдоль кованой ограды сада, где под шумом листьев начиналась не только история прошлого, но и их собственное лето.

***

Когда они вернулись в номер после велопрогулки солнце уже поднялось высоко, стекло балкона нагрелось, но воздух внутри отдавал приятной прохладой. Сквозь занавески пробивался мягкий дневной свет, в номере пахло травами и льняными простынями.

Олеся первой сбросила рюкзак и кепку, отряхнула сандалии, одним движением расстегнула платье и, не оборачиваясь, шагнула в ванную. . Томас задержался у двери, наблюдая, как она исчезает за стеклянной дверью душа.

– Ты идёшь? – раздалось оттуда с весёлой строгостью.

– Через минуту, мадам, – усмехнулся он и, стянув с себя рубашку, последовал за ней.

Вода струилась тонкими потоками, отражаясь в зеркалах, как утренний дождь на листьях. Она стояла под душем, запрокинув голову, позволяя воде стекать по шее и ключицам. Томас подошёл, положил ладони ей на плечи – бережно, как будто касался тонкой ткани.

– Ммм… вот теперь можно и искупаться, – прошептала она, поворачиваясь к нему, обвивая руками.

Они целовались – медленно, почти лениво, наслаждаясь каждой секундой, как тёплым воздухом за окном. Потом, всё ещё смеясь и перебрасываясь шутками, вытирались большими полотенцами, выбирали одежду – лёгкую, непринуждённую, с оттенками розового песка и бледной охры. Томас нашёл свои плавки с британским флагом – ироничный подарок от друзей, а Олеся натянула платье-рубашку поверх купальника, собрала волосы в пучок и надела тёмные очки.

Он взял её за руку, и они вышли из номера. Коридор отеля был прохладен, а за стеклянной дверью вела дорожка к лифту, и дальше – к крыше, к бассейну, к горизонту, где виноградники таяли в солнечной дымке.

На крыше отеля всё выглядело так, будто время остановилось: панорамный бассейн переливался синим зеркалом, шезлонги стояли в тени белых парусиновых зонтов, а воздух был насыщен ароматом жасмина и влажных листьев. С Алазанской долины тянуло прохладой.

Олеся сбросила платье и с наслаждением шагнула в воду, оставляя за собой легкую рябь на воде. Томас, задержавшись, смотрел, как её плечи скользят под поверхностью, потом быстро шагнул следом. Их смех, всплески и полушёпот растворялись в полуденной неге – в том самом времени, которое бывает только у влюблённых, только летом и только в Грузии.

После бассейна, расслабленные и освежившиеся, они спустились в ресторан на втором уровне – прохладный, с террасой, где зелень винограда тянулась по перилам. Официант с седыми висками и лёгким акцентом поинтересовался, предпочитают ли гости лёгкий обед или плотный. Олеся выбрала пхали из свёклы с орехами, свежий лобио, зелёную фасоль и минеральную воду из Боржоми. Но Томас, сделав озорную паузу, посмотрел на неё и на официанта:

– И всё же мы в Кахетии. Грех было бы пройти мимо харчо с телятиной… и, быть может, шашлыка?

Официант понимающе кивнул и, не записывая, ушёл.

– Ты решил меня накормить по полной программе? – спросила она, приподняв бровь.

– Тебя – и нас. Сегодня длинный день, мы это заслужили. И потом, какой же это медовый месяц без красного вина?

Официант вернулся с графином саперави – плотного, насыщенного, почти пурпурного. Подал его с достоинством, будто это была не просто подача, а жест доверия. Вскоре стол украсили тарелки с дымящимся харчо, кубиками мягкого хлеба, румяным шашлыком на деревянной доске, украшенным кольцами красного лука и пучками кинзы. Пряный аромат вился над столом, вплетаясь в летний воздух.

– Вот теперь – да, – сказала Олеся, медленно отломив кусочек лаваша. – Грузия говорит с нами на всех языках сразу.

– И каждый – про любовь, – ответил Томас. – Вино, еда, жара, ты…

Она только кивнула и чуть дольше, чем нужно, посмотрела на него через бокал.

– Помнишь тот вечер в Торонто? – вдруг сказала она, опустив взгляд в тарелку.

– Где был дождь и вино из пластиковой бутылки?

– Не преуменьшай. Вино было из Кахетии. А ресторан – один из лучших, пусть и на полуподвальном этаже.

Он рассмеялся, вспоминая. Тот вечер действительно был особенным. Небо сыпало сырой ноябрьской крупой, они оба пришли промокшие, и официант, будто по какому-то внутреннему грузинскому инстинкту, сразу поставил перед ними хачапури по-аджарски и сказал: «Для любви надо тепло и хлеб».

– Ты тогда заказал сациви, – сказала она, – а потом долго рассказывал, как ел его однажды на одном приёме и не понял, что это – курица. Я помню, как ты растерялся.

– А ты – как притворялась, что разбираешься в сортах вина. Хотя потом призналась, что пила только «Киндзмараули» – потому что название красивое.

Они оба рассмеялись. За их спинами неспешно шевелились листья винограда, воздух был плотным, терпким от солнца и винной сытости.

– Тогда ты сказал, – продолжила Олеся, – «Когда-нибудь мы поедем туда. В настоящую Грузию. В ту, где делают это вино. Где всё начинается с тостов и заканчивается поэзией». Помнишь?