скачать книгу бесплатно
– Он умер? – В желудке шевелится черный, слизкий клубок угрей. – От чего?
Не успевает хозяйка ответить, как за спиной раздается женский крик:
– Подлая грешница!
Я оборачиваюсь. Женщина дает пощечину девочке, у той выпадают из рук пакетик с желейными конфетами и кукла. Я веду себя, как собака Павлова, хотя прошло столько лет. Не могу шевельнуться, слышу только плач девочки, которую женщина – видимо, мать – хватает за руку.
– Прекрати, Белинда! – Мать выкручивает девочке запястье. – Прекрати, слышишь!
Белинда лишь громче взвывает.
Мой взгляд неподвижен, спина – будто жердь. Женщина берет с пола желейные конфеты, кидает их назад на прилавок, с силой шлепает девочку по попе, кричит:
– Воровство – грех, мерзкий грех, слышишь?! Хватит реветь, а не то ударю еще раз!
Кукла с фарфоровым лицом лежит в футе от меня, буравит глазами. Я – ледяная твердая глыба, язык прижат к нёбу.
Моргаю. Оказывается, аптекарша, продолжая беседу, спрашивает:
– Вы их знали?
– Давно, – отвечаю. – Еще пакетик желейных конфет, пожалуйста. А его родные по-прежнему здесь?
– Нет. Переехали в Антверпен, кто бы мог подумать!.. Очень странно.
Мне стыдно. За детство, за семью и за себя-взрослую, которая ни разу не связалась с Фелисити или ее родными – ни звонка, ни строчки. Не сообщила даже о своем возвращении. Мысленно даю обещание: когда все это кончится и я отыщу Марка, мы поедем в Бельгию и найдем их.
Желейные конфеты – для Белинды, но я понимаю, что ее мать накричит и на меня, поэтому прячу их к лекарствам. Жалкая трусиха.
Тем не менее куклу я поднимаю. Мать выхватывает игрушку, трясет ею перед лицом девочки.
– Раз не бережешь, больше не получишь, ясно? – Запихивает куклу в сумку вниз головой, свирепо смотрит на меня. – Чего уставилась?!
Сердце выскакивает из груди. Я так много всего хочу сказать, но слова невозможны. Стою молча, ненавижу себя – и вдруг вспоминаю, как Фелисити давным-давно вложила в мою ладонь желейные конфеты. Ныряю рукой в сумку и, нащупав пакетик, протягиваю его девочке.
– Это тебе, Белинда.
Она не знает, что делать, и мать вновь кричит:
– Что нужно сказать, неблагодарная грешница?!
Белинда бормочет:
– Спасибо.
И мать вытаскивает ее на жаркую улицу.
Дрожа, я забираюсь в машину. В голове не укладывается – это какой же религиозной фанатичкой надо быть, чтобы в наше время вот так разговаривать с ребенком? Кидаю таблетки и бумаги с инструкциями на пассажирское сиденье, сдаю назад. На дорожке стоит Вики, улыбается, машет.
– Шла бы ты куда подальше. – И приветливо машу в ответ, зная, что она меня не слышит. – Если повезет, через пару дней он сдохнет, и больше я тебя не увижу.
Глава 4
Джордж и Гвен
Июнь 1942 года
Во время танца Джордж улыбался Гвен и делал комплименты ее шляпке, глазам и умению танцевать. Говорил тихо, спокойно, уверенно. Гвен это нравилось.
Он рассказал о работе на ферме, где его семья выращивает сахарную свеклу, о старшем брате Билле, вернувшемся с войны без обеих ног. Гвен невольно вздрогнула и тут же забеспокоилась – вдруг Джордж почувствовал ее отвращение? Однако тот лишь улыбнулся и продолжил. У них с братом есть машина. Вернее, не машина, а фургончик, который Джордж дважды в неделю загружает сахарной свеклой и возит на рынок. В то время мало кто из молодых людей мог похвастать подобным. Отец Джорджа умер совсем недавно, мать он потерял еще в семилетнем возрасте. После того, как Билл с Джорджем получат наследство, они продадут родительскую ферму. На вырученные деньги Билл купит небольшой дом в городе, а Джордж – собственную ферму. И фургон. С сахарной свеклой не прогадаешь, пояснил Джордж, ведь на сахар всегда будет спрос.
Гвен слушала, сравнивала. До чего у них с Джорджем разные жизни! Правда, оба потеряли родителей, но на этом сходство заканчивалось. Она трудилась на фабрике по обеспечению нужд фронта, а по субботам ей разрешали работать у цветочника Стэна Форсайта. Гвен повезло найти это место, друзья завидовали ее возможности проводить день вдали от фабрики. Стэн делал венки для гробов. В том числе для гробов солдат, вернувшихся домой умирать, и для пустых гробов солдат, домой не вернувшихся, и – к сожалению, тоже нередко – для гробов родителей, умерших от горя. Последние венки были самыми печальными. (Интересно, думала Гвен, как умерла мама Джорджа, и не стало ли причиной смерти его отца горе от потери Биллом обеих ног?) Гвен вставляла в каркасы печальных венков листья камелий, сплетала проволокой георгины и камелии, которые Стэн потом крепил поверх листьев, и сбрызгивала водой готовые венки, поддерживая их свежесть.
Похоже, Джордж не служил – и не собирался. Он не упоминал ни военного лагеря, ни назначения в какую-нибудь часть, а спрашивать Гвен не хотела. Может, сирот с братьями-калеками освобождали от военной обязанности. Или работа на свекольной ферме приравнивалась к службе на нужды фронта… Сейчас, когда лицо Джорджа было совсем рядом, Гвен разглядела, что он гораздо старше ее. «Наверное, еще не стар для войны, но стар для меня», – заключила Гвен.
Она решила вежливо отказать, если Джордж пригласит ее на следующий танец, и тут крупная ладонь Джорджа переместилась по спине туда, где под тонкой тканью платья хорошо ощущался бюстгальтер. От смущения Гвен оступилась и перевела взгляд вниз, на ноги, стараясь сосредоточиться. Однако чем больше она старалась, тем больше ошибок совершала и тем сильнее пылала спина. При этом Джордж улыбался все шире и все усерднее хвалил ее умение танцевать.
В итоге ей показалось невежливым ответить «нет, спасибо» три минуты спустя.
В последующие недели он настойчиво покорял Гвен улыбками, приятными словами, и она все больше радовалась своему решению не отвечать «нет, спасибо». Да и друзьям ее нравился этот интересный, приветливый, улыбчивый мужчина.
Однажды субботним вечером, когда Джордж провожал Гвен от цветочного магазина Стэна (где теперь ждал ее всегда ровно в пять тридцать), к ним подбежал маленький мальчик, весь в слезах. Его мама была шагах в двадцати, не меньше. Она звала: «Кенни, Кенни!» – при этом одной рукой толкала коляску, а другой прижимала к груди ревущего малыша.
– Полегче, юноша! – воскликнул Джордж, опускаясь на одно колено. – Куда спешим?
Футах в пяти от Гвен и Джорджа мальчуган свернул с тропинки – и прямо на дорогу. Размытый силуэт Джорджа метнулся в том же направлении. Взвыл автомобильный гудок, Джордж поймал мальчика за щиколотку, каким-то чудом обхватил его за талию и изо всех сил дернул. Не успела Гвен ничего сообразить, а Джордж с мальчиком уже лежали на травянистой обочине. Ребенок по-прежнему плакал, на его лице была кровь. Его мама бросила малыша в коляску и помчалась к ним.
Джордж встал. Носовым платком вытер с лица невредимого мальчугана свою кровь, приложил платок к кровоточащему виску.
Когда Кенни и малыш наконец успокоились, женщина пожала Джорджу руку, растерянно забормотала благодарности. Джордж отвел Кенни в сторонку, присел перед ним и твердо, но ласково объяснил, что от мамы убегать нельзя, даже если сердишься на постоянно орущего младшего брата; что скоро Кенни станет мужчиной и должен будет защищать маму и братика. Кенни, еще не оправившийся от потрясения, кивал с несчастным видом.
Мама будущего защитника обеими руками пожала руки Гвен и заметила на ее безымянном пальце кольцо.
– О, – произнесла. – До чего же вам повезло с женихом. Такой добрый и храбрый мужчина!
– Да. – Гвен улыбнулась. – Повезло.
Ее сердце переполняла гордость.
Глава 5
Джой и Рут
Декабрь 1960 года
Перед глазами Джой плыл образ отца, рубящего ей руки и ноги. Ноздри заполнял запах крови… Вновь скрипнул линолеум – отец второй раз за вечер отодвинул стул. Вышел из кухни. Лишь тогда время возобновило свой ход.
Остальные домочадцы немедленно приступили к ежевечерним делам. Посуду отнесли в раковину, кетчуп спрятали в шкафчик, скатерть стряхнули и убрали в третий ящик, солонку с перечницей поставили в центре стола – для следующего завтрака; посуду вымыли, насухо вытерли и убрали по местам, пол подмели.
Мама загремела в раковине мыльным шейкером – решетчатым контейнером для обмылков: его взбалтывали в воде, в которой потом мыли посуду. Сказала, будто в ответ на вопрос детей, хотя те молчали:
– Все нормально. У папы просто мигрень. Мы должны проявлять понимание и сочувствие.
Был вечер пятницы, и Джой знала, что через несколько минут отец появится в кухне, уже переодетый в соответствующий костюм, и уйдет на собрание Церковных старейшин. По понедельникам и четвергам он посещал заседания общественного комитета, по вторникам – репетиции музыкальной группы, а по субботам либо играл на гитаре в группе, либо вел торжества по случаю помолвок и свадебных годовщин в актовом зале Блэкханта.
Посуда была почти убрана, когда отец с портфелем старейшины в руке пересек кухню и без единого слова покинул дом.
Покончив с хозяйственными хлопотами, они посещали ванную: по очереди, от младших к старшим, каждый вечер. Чистили зубы и расходились по спальням. В учебные дни Джой с Марком в течение часа перед сном полагалось делать уроки. У обоих в комнатах стояли самодельные письменные столы – чтобы дети не устраивали беспорядка в кухне. Стол Джой когда-то служил дверью в хлеву; отец отшлифовал ее песком и водрузил на два деревянных ящика.
На каникулах родителей не интересовало, чем дети заняты в своих комнатах, – лишь бы вели себя тихо.
Забравшись в кровать, Джой вытащила из-под подушки словарик, открыв его наобум. Каждый вечер она выучивала новое слово, смакуя возникающие образы. Это было единственное время, когда она могла их не сдерживать, когда от нее не требовалось концентрироваться исключительно на значении и написании слова. При должной концентрации Джой читала вполне сносно, но если попадалось слово с очень уж яркой или страшной картинкой – вроде окровавленного топора на слово «резня», – такая картинка овладевала разумом Джой полностью; она не видела ничего, кроме образа, и молча застывала с тупым видом. Неудивительно, что взрослых чтение Джой выводило из себя, а дети над ней смеялись. Однако она не умела выключать образы, как не умела не видеть рук и ног Марка, когда его наказывали; не умела запрещать сказкам уносить ее подальше от реальности, в другие миры, где живут старухи с волшебными коробками.
Рут, конечно, права. Джой пора повзрослеть и покончить с этими смехотворными {голубой жираф} глупостями.
Открыв словарь, Джой решила поискать новое слово, услышанное от мамы. Вот оно. «Мигрень». Джой позволила образу разноцветной молнии, горячей и пульсирующей, заполнить голову. Сильное слово. Два слога бьют, как пули. И картинка сильная.
– Джой! – Голос Рут был шелковистым, красивым. – Убирай словарь. Ложись спать.
Джой неохотно спрятала словарь под подушку. Спорить с Рут не хотелось, потому что она всегда выигрывала. Целыми днями, наверное, придумывала, как победить в любом споре. Джой посмотрела на сестру. Та сидела в кровати, расчесывала волосы.
Волосы у Рут были невероятной красоты. Блестящие, коричневато-рыжего цвета, совсем как алмаз на белом лбу Мэйси. Именно ее молоко приносил по утрам Колин; ведь, по словам мамы, молоко Мэйси – самое вкусное. Джой наблюдала за тем, как Рут расчесывает волосы цвета Мэйси, и в тысячный раз думала, что в сестре прекрасны не только волосы. У нее нежные черты лица и ровно посаженные голубые глаза, как у отца; маленький нос с россыпью коричневых веснушек – словно мама сдула на него крупинки мускатного ореха. Рут была бы идеальна, если б не несчастье… и фиолетовое родимое пятно, покрывающее левую сторону лица. Однако, напомнила себе Джой, если смотреть на правую сторону, то Рут можно принять за ангела {скомканный розовый целлофановый шарик, который медленно распрямляется и шуршит}. Да, Рут напоминала ангела с Небес во всем – за исключением несчастья и левой стороны лица.
– Рут, думаешь, папа болеет и потому принимает таблетки?
Сестра перестала расчесываться.
– Здоровые люди таблетки не пьют. Правда, насчет мигреней не знаю. Может, у него… помнишь, ты нашла слово пару недель назад – эта штука вырастает в животе, когда злишься?
– Язва, – подсказала Джой.
У «язвы» был эффектный образ: громадная красно-коричневая поганка, изрыгающая густую бурую жидкость. Джой заметила, что многие слова с буквой «я» рождали зловещие картинки. Очень странно. Хотя буква «я» сама по себе буква резкая. Жесткая, как пуля.
– По-твоему, папа и правда болеет из-за Марка? – спросила Джой.
– Ты хочешь сказать, из-за тебя и Марка?
Джой поморщилась. Рут права. Отец твердил – ему «больно» от мысли, что на Небесах он один будет в печали, ведь Марк и Джой попадут в Ад. Джой усвоила – она вместе с католиками, иудеями и варварами-язычниками будет вечно гореть, вопить и истекать кровью. Однако отец, похоже, забывал, что идеальной красавице Рут предназначен Рай, и одиночество ему не грозит. Но Джой понимала – если спросить «А как же Рут?», то он рассердится, и потому лишь крепче прижимала язык к нёбу.
Джой произнесла короткую молитву Господу. Хотела сказать: «Милый Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы мой отец выздоровел и ему больше не нужны были таблетки», – но почему-то вышло неправильно. «Милый Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы мой отец умер».
– Джой!
Шепот Рут, острый и быстрый, как свежезаточенный топор, рассек молитву надвое, отбросил на пол, не дал ей улететь сквозь потолок к Небесам.
– Оговорка. Я хотела попросить «сделай так, чтобы мой отец не умер».
Рут приподняла брови, буравя сестру взглядом.
– Пора спать.
Джой молча просеменила к двери, погасила свет, на ощупь добралась до кровати. Легла. Угри пульсировали в такт биению сердца.
– Спокойной ночи, Джой.
– Спокойной ночи, Рут.
Джой сунула руку под подушку, сжала словарь. Черные буковки соскользнули со страниц, заплясали по ладони. Чернила были мягкими и пушистыми, как белый бархатный воротник, который миссис Ларсен нашила на платье Джой для воскресной школы. Буковки танцевали, щекоча пальцы и тихонько позвякивая. Сердце забилось спокойнее. Слова и буквы были лучшими друзьями Джой.
Если не считать Господа, конечно. И Рут.
Откуда взялись эти жуткие мысли про отца? Джой вздрогнула, попросила Бога о прощении. Пообещала исправиться. Отец прав – она презренная грешница. Ее ждет Ад вместе с католиками и варварами.
Все в точности, как он сказал. «Придет твой час».
Глава 6
Джой и Джордж
Февраль 1983 года
Я сворачиваю на покрытую гравием подъездную дорогу. Удивительно, вдоль нее до сих пор растут сорок две камелии, посаженные мамой еще до моего рождения. Вид у них запущенный, полуживой. Жара и засуха их почти уничтожили, но, думаю, после хорошего ливня и порции удобрений камелии оживут. Как раз к похоронам. Впрочем, погребальные венки для отца мама делать не будет.
Убираю ногу с педали газа, машина замедляет ход по мере приближения к дому. Вот так же замедлялись мои шаги, когда я брела по этой дорожке после школы. Приглядываюсь к клумбам – почти всюду буйствуют красные маки. Я морщусь: раньше клумбы круглый год благоухали цветами, скрывая за яркими красками правду о нашей семье.
Машина останавливается неподалеку от задней двери, и я осматриваюсь, впервые видя это место глазами взрослого. Пастбища насколько хватает взгляда, берег пруда вдали, полуразрушенные сарайчики, приусадебный участок с погибшими растениями и живучими сорняками (и маками), курятник с провисшим проволочным заграждением, коровий хлев и сам дом – деревянный, старый. Вот оно все, лежит передо мной как на ладони. Выставлено, точно в некоем дешевом бессердечном музее.
Таблетки на пассажирском сиденье стонут. Боже… Я-то думала, это в прошлом. Какое-то время просто сижу, не глуша двигатель. Можно развернуться и уехать домой. Сейчас же. Я ведь здесь исключительно по доброте душевной. Вики позвонила, и я ответила «конечно», словно в дурацкой карточной игре «Счастливая семейка». Собери папу, маму, сына и дочь, и – вуаля! – у тебя счастливая семья.
Нет уж. Я приехала не в «Счастливую семейку» играть.
Выхожу из машины, щурюсь сквозь жаркое марево на «пейзаж». На мой ответ о родных краях все реагируют одинаково: повезло, такая красота, зеленые холмы, идиллическая сельская жизнь и так далее и тому подобное. Интересно, как бы понравилось завистникам ежедневно месить на пастбище грязь под дождем и жить в пятидесяти милях от ближайшего города в холодном ветхом доме, чьи полы и стены хранят жуткие тайны? От этих «чудесных зеленых холмов» разит изнурительным трудом по хозяйству, грязью и отчаянием. Да и никакие они сейчас не зеленые – просто желтые, истосковавшиеся по дождю луга, бесконечные луга, повсюду усеянные черными и белыми коровами.
Я чувствую отвратительный смрад с ближнего пастбища, от старого мусорного бака, над которым вьется дымок. Мусор горит изо дня в день, но как?! Уму непостижимо. Даже с такого расстояния пепел и дым опаляют ноздри, горло.
А противопожарная безопасность, ради всего святого?!
Стуком я себя не утруждаю.
…На заднем крыльце любой вошедший первым делом видит высокий шкаф. В нем мы хранили пальто, резиновые сапоги и кое-какой мамин садовый инструмент – за остальным она бегала в большой сарай. Распахиваю дверцы шкафа. Все на месте, даже полиэтиленовый дождевик. Я надевала его в тот день, когда прочла половину первой строчки «Гордости и предубеждения».
При виде мотыги, которой срезали кувшинки, у меня перехватывает дыхание, словно от удара в живот. Я хватаюсь за пальто, чтобы не упасть. Честное слово, если б эта ферма была парком развлечений, его следовало бы назвать «Страхомиром».
Прижимаю вторую руку к животу, сглатываю. Вскидываю голову. Я здесь по одной-единственной причине, и капелька страха – ладно, не капелька, а лавина страхов и воспоминаний – меня не остановит.
Миную прачечную, где мы ощипывали мертвых Рут и складировали на зиму вощеные яйца. Затаив дыхание, толкаю дверь в кухню. Жалюзи на южных окнах опущены, здесь темно и неожиданно свежо. Стою на месте, пока глаза привыкают к мраку.
Кого я обманываю? Я замираю, потому что сомневаюсь, можно ли. Можно ли идти дальше, через большую комнату, в спальню отца, к кровати, на которой он лежит?
