Пожниночь

Валя – девушка-ураган. Ежеминутно она случайно задевает двери, углы, мебель, сваливает что-то с комода, обрывает гардины, бьёт салатницы. Но это пустяки, потому что она всегда улыбается. Валя добрая, поэтому мы нашли общий язык с первой же минуты. Она юна и будит во мне не сексуальные, а отцовские инстинкты. Дожил.

После отъезда соседей мы реорганизовали квартиру. Я убрал из гостиной телевизор, который при мне никто ни разу не смотрел, и поставил на его место гитарный комбик Fender.

На следующий день я встретил Леночку на кухне, где тоже был маленький телевизор. В тот раз он работал.

– Это ты убрал телевизор из гостиной? – вдруг спрашивает Леночка.

– Да, – говорю, – я выбросил его в окно.

– Почему?

– Даже в выключенном состоянии – это плохой символ.

– Символ чего?

– Зомбирования.

– М, – отвечает Леночка.

Она часто так делает, тем самым завершая неинтересный разговор. Сильно напрягает уголки губ и издаёт почти не слышное, короткое «М». Причём она делает это так, что невозможно понять: то ли она неумело скрывает неприязнь, то ли наоборот осторожно её тебе демонстрирует. Леночка всегда на грани.

– Лена, тебе нужен телевизор в гостиной? – спрашиваю я.

– Нет, не нужен. И вот ещё что. У меня аллергия на ладан.

Очевидно, Леночка сказала это, поскольку я жёг в гостиной благовония.

– Я не пользуюсь ладаном, – сказал я.

– М, – сказала Леночка и удалилась.

Мы с Леночкой начали иногда общаться, хотя исключительно по вопросам реорганизации квартиры. Стало полегче. Мы с ней и ураганом Валентиной устроили собрание на кухне. Леночка на меня почти не смотрела, но она разговаривала! Разговаривала со мной! Я даже начал подозревать, что где-то под кимоно у неё теплится душа. И я сказал:

– Давайте устроим новоселье на следующей неделе.

– Ой, давайте! – сказала Валя, роняя сахарницу. – Пригласим друзей и будем петь песни!

– Ой, здорово! – сказала Леночка. – Концерт!

Я ушам своим не поверил.

Мы с Валей организовали новоселье и позвали друзей. Мы создали беседу в ВК и всех туда пригласили. Всех, кроме Леночки. У неё не было никаких аккаунтов в соцсетях. По крайней мере, мы о них не знали.

На следующий день я зашёл на кухню и увидел стройные Леночкины ноги. Она стояла в халатике на стуле у своего шкафчика и тянулась к верхней полке. В мойке высилась гора продуктов, которые Леночка выбрасывала из шкафчика. На милом личике сплетались отвращение и ужас. Леночку трясло.

– Что происходит? – спросил я.

– Там жуки! Ненавижу жуков!

Я подошёл ближе. По всем стенкам шкафчика действительно ползали жуки. Совсем маленькие. Не очень быстрые. Бояться вроде бы нечего, но Леночку выворачивало так, будто из неё изгоняли беса.

– Слезай, – говорю. – Я разберусь.

Она слезла. У нас на кухне лежал апрельский номер журнала «Эсквайр» – наследие Николы с Машей. Я отыскал страницу с лицом Мэтта Дэймона в образе из фильма «Марсианин», вырвал её и встал на стул. Я собирал жуков со стен шкафчика лицом Мэтта Дэймона и выбрасывал их в открытое окно. Леночка стояла поодаль, её всё ещё передёргивало. Когда я закончил, она сказала:

– Спасибо.

За день до новоселья я встретил Леночку в прихожей. У неё была новая стрижка – под каре – и широкий тёмный чокер на шее.

– Здорово выглядишь, – сказал я.

– Спасибо, – ответила она и улыбнулась.

Я удивился, но быстро понял, что она немного пьяна и потому совсем другая.

– Я ещё не показывалась своему мужчине, – сказала она. – Переживаю, что ему не понравится.

– Понравится, – заверил я. – Ты помнишь, что новоселье в субботу в семь?

– Ой, так жаль, я не смогу прийти, – сказала она, сжав уголки губ.

Леночка покинула здание. С тех пор нам вновь стало не о чем говорить.

Каждый вечер пятницы Леночка закрывается в ванной на час, смывает грязь будней и выходит пышущей и светлой. Она надевает хорошую одежду и туфли на шпильке и исчезает из дома до заката воскресенья. Так случилось и в те выходные. Ну а мы с Валей справили новоселье в кругу друзей. Разбили кой-чего по малости.

И была осень.

Приехала мама Леночки – антипод своего отпрыска. Эта вечно говорящая о чём-то женщина счастливила нас две недели кряду. За всё это время поток её сознания, кажется, не прерывался ни на секунду. Все её мысли тотчас обретали форму весёлой обезоруживающей тарабарщины.

Мама Леночки, так же как и дочь, суетлива, но это хотя бы не выглядит так, будто она тебя боится. Она смотрит тебе в глаза, когда говорит. Она постоянно смеётся, хотя и неискренне. Она любит порядок и везде его наводит. Но она не чувствует себя как дома и постоянно находится в состоянии «ухожу-ухожу».

Вот она на кухне готовит дочке суп и смотрит канал «Россия». Я захожу налить себе чаю и вижу Дмитрия Киселёва, который до меня доводит что-то вроде:

– Обама не будет объявлять России кибервойну, об этом он заявил в минувшую пятницу. Но отметил, что атаковать Россию всё равно надо. Обама добавил, что скоро кровь пойдёт из деревьев, и камни в стенах восстанут против хозяев домов…

– Зачем вы это смотрите? – спрашиваю я.

– Ой, сама не знаю! Я уже ухожу, только картошку дочищу быстренько-быстренько, я вам не сильно помешаю?..

– Но вы же понимаете, что это полный бред?

– Понимаю, но как-то… чтобы в тишине не сидеть, дай, думаю, включу, пусть говорит…

– А чем вам тишина не угодила?

– Ну… если есть телевизор, то почему не включить?

– Хотите, я вам музыку включу?

– Хочу.

На кухне был проигрыватель. Я включил маме Леночки Эллу Фицджеральд. Ей понравилось. Элла Фицджеральд и Леночке нравится. А ещё ей нравится Хью Лори – не только как актёр, но и как музыкант. Когда я заикнулся о том, что у него есть занятные смешные песни, Леночка покривилась и сказала:

– М.

В одно из утр я проснулся в дурном настроении. Просто встал не с той ноги. Проходя мимо кухни, увидел там Леночку, сидящую за столом, и сказал ей:

– Доброе утро, Лена.

А она ничего не ответила. Даже бровью не повела. И мне захотелось избить её. Я готов был загубить свой 27-летний стаж неизбития женщин ради нескольких оглушительных смачных ударов по её красивому челу. Мне захотелось схватить её за каре и ёбнуть об холодильник так, чтобы магнитики разлетелись.

Я подошёл, сел за стол напротив Леночки и сказал:

– Лена, может быть, ты расскажешь, почему ты так сильно ненавидишь меня? Что я такого сделал, что у тебя не поворачивается язык элементарно меня поприветствовать? Что я должен в себе исправить, чтобы получить право быть замеченным? Я хочу знать, с кем я ночую в одних стенах. Ты меня понимаешь?

– Да всё нормально, – сказала Леночка.

Она встала, не глядя на меня, поставила на поднос только что вскипевшую турку с кофе и удалилась. Минутой позже в кухню вбежала мама Леночки с вопросом:

– Где аптечка?!

– Вон в том ящике, а что стряслось?

– Боже, боже!..

– Да что стряслось?

– В этом? Или в том?..

– Да вот же! Что стряслось?

– Леночка обварила себе руку кипятком!

Мама Леночки ушла с бинтом. Я поставил чайник, чтобы заварить иван-чай. Мама Леночки вернулась и устало села за стол.

– Хотите чаю? – спросил я.

– Не откажусь. Только мне немножечко, совсем чуть-чуть, вот прямо самую-самую капелюшечку…

– Знаете, – сказал я, – я не могу выйти на контакт с вашей дочерью уже почти год.

Мама Леночки вздохнула.

– Я не могу выйти с ней на контакт уже двадцать лет. Как тебе такое?

– Но почему?

– Лена росла гиперактивным ребёнком. И разговаривала много – ещё больше, чем я. И в школе на одни пятёрки училась, и в бассейн ходила, прыгала там с вышек, рекорды била… А потом оказалась не в то время не в том месте. Ограбление магазина. Два здоровых лба угрожали ей пистолетами. С тех пор она такая. Я ничего с этим не могу сделать. Думала, хоть мужчина у неё появится, станет получше. Мужчина появился, но она что-то не пылает. Любить, говорит, вроде люблю, но не пылаю…

Мне нечего было сказать.

Назавтра приехал Ленин папа: седой, приятный и не менее словоохотливый, чем мама Леночки. Они каждый день устраивали на кухне семейные обеды, чем никогда мне не мешали. Несмотря на это, Ленины родители всё равно постоянно находились в состоянии «ухожу-ухожу». От этого становилось неловко.

Как-то раз я зашёл на кухню во время их обеда. Ленин папа предложил мне выпить с ними вина. Я не отказался и сел за стол. Леночка тут же молча встала и вышла.

Мы выпили вина с Лениными родителями, поговорили о геологии и бандитских 90-х. Говорил по большей части Ленин папа. У него большой жизненный опыт, ему необходимо постоянно с кем-то им делиться. Допив вино, я поблагодарил Лениных родителей и пошёл к себе в комнату. Леночка была в гостиной. Она молча прошла мимо меня и вернулась на кухню. Позже тем вечером я впервые услышал через стену, как Леночка мастурбирует.

Хотя Леночка порой ссорилась с родителями, она общалась с ними куда лучше, чем со мной. Она была приветлива с Валей, даже шутила с ней и смеялась, но только когда меня не было рядом. Я мог слышать её смех лишь из другой комнаты. Когда в моём доме стала появляться Алге, они с Леночкой тоже нашли общий язык. Лена, кажется, даже обрадовалась, когда я сказал ей, что Алге будет жить с нами.

И была зима.

Я работал у себя за столом, когда дверь распахнулась, и кто-то ворвался в комнату. Я знал, что без стука и с такой решительностью могла войти только Алге – она делала это каждый вечер. Но это была не Алге. Это была Леночка.

Чтобы понять моё удивление, вам нужно знать, что Леночка не только никогда не переступала порог моей комнаты, но даже постучав в дверь (что, конечно, случалось лишь по самой крайней необходимости), она никогда не открывала её. Я кричал «Войдите!», но она ждала, пока я подойду и открою сам. Но сейчас Леночка с растрёпанными волосами и голыми ногами в чуть распахнутом кимоно влетела в мою комнату и громко сказала:

– А где А… А…

Она никак не могла запомнить имя Алге.

– Кто? – спросил я.

– Ну А… А… А…

Ничего не получалось. Я сказал:

– Алге.

– Да, где Алге?

– На репетиции.

– Жаль… Будешь водку пить?

Мне не хотелось водки, и у меня была уйма дел, но меня разобрало любопытство. Я шёл за Леночкой на кухню, с каждым шагом убеждаясь, что она пьяна вдрабадан. На кухне Валя сметала осколки разбитого блюдца. Леночка поставила на стол бутылку «Финляндии» и смородиновое варенье. Мы выпили по одной, закусили вареньем, и Леночка сказала:

– Во-первых, я лесбиянка.

Я усвоил эту весть спокойно.

Валя – тоже, не считая того, что она зацепила ногой провод и чуть не обрушила микроволновку. Лену было не узнать.

– Во-вторых, моя первая любовь – японец. Он был практикант у нас в институте. Я не могла признаться ему в любви. Практика закончилась, и он уехал на родину. Я больше никогда его не видела. С тех пор я страстно люблю восток. Изучаю японский. И я лесбиянка.

Мы ничего не спрашивали. Леночка рассказывала.

– У меня была женщина. Я любила её, но она уехала жить в Париж. И теперь я встречаюсь с мужчиной, похожим на японца. Кажется, он калмык. Это напоминает мне о востоке. Сегодня он сделал мне предложение. А я отказалась. Вот и пью. И внутри меня такая чернота. Если бы вы только знали, какая внутри меня чернота!..

Леночка задрожала всем телом и разрыдалась. Валя принялась её успокаивать, но её пальцы запутались у Леночки в волосах. Я всем налил водки.

– А родители мои не живут вместе, – продолжала Леночка. – Но мой папа – очень хороший человек.

– Это правда, – сказал я.

– Он столько всего видел, – сказала Леночка, – столько всего знает. Он и в Питере работал.

Вспомнив, как мы обсуждали с отцом Леночки тему лихих девяностых, я, не подумав, ляпнул:

– Кем работал? Бандитом?

И осёкся. Чёрт возьми, можно ли было сказать что-то менее уместное девушке, чья жизнь пошла под откос из-за ограбления?

– Нет, Сергей, – очень строго говорит Леночка. – Нет. Не бандитом.

Её слёзы вдруг куда-то деваются. Она смотрит на меня в упор, качая головой и словно бы трезвея и находя спасение в справедливом порицании.

– Нет, – повторяет она, не сводя с меня глаз. – Нет. Нет. Нет. Не бандитом…

– Я понял, понял, – говорю. – Просто неудачная шутка…

– Нет, Сергей. Нет. Нет. Нет…

Тогда я осознал: существуют люди, которым просто лучше никогда друг с другом не разговаривать. Я поднял стакан, мы все выпили и закусили вареньем. Леночка продолжала смотреть на меня и повторять:

– Нет. Нет. Нет…

Засветился экран её смартфона.

– Вот, – сказала она. – Он пишет мне в вайбер. Калмык мой пишет. А я за него замуж не пойду. Не пойду!..

Леночка сидела на кухонном стуле враскоряку, поставив одну ногу на сиденье. Её кимоно распахнулось, обнажив чёрные кружевные трусики.

– Но я отвечу ему, – сказала Леночка, выбираясь из-за стола. – Только… мне надо прилечь…

Она, шатаясь, ушла к себе в комнату и, конечно, уже не вернулась.

И была весна.

21 апреля 2017

08. Русская душа, или Фалафель судьбы

Сколько уже про русскую душу сказано, а всё равно кое-что про неё непонятно. А именно: способна ли она когда-нибудь стать душой общемировой или так и останется экзотикой инкарнации, какую выбирают лишь самые отчаянные искатели приключений?

Эта история о русском писателе Никите Харлидэвидсонове.

Считаете, фамилия у него не очень-то русская? Это только на первый взгляд. Дело в том, что Никита живёт в век, когда культура всех стран на грани слияния в культуру мировую. Индийцы одеваются как американцы. Американцы танцуют под африканские ритмы. Африканцы иммигрируют в Европу. Европейцы же с упоением читают книги про загадочную русскую душу.

Будучи обладателем таковой, Никита Харлидэвидсонов проснулся на заре у себя дома с опустошительным похмельем и мыслью: «Что, если сны реальны, а явь суррогатна?» Правда, через минуту он уже забыл об этом. Потому что не записал. Сны быстро забываются, если их сразу не записать или не рассказать кому-нибудь.

Никита взглянул на свой наручный смартфон. 7:30 утра. 9 мая 2117 года. Начало XXII века. Сами знаете, каково это – жить в начале века. Это тебе не середина века, когда полдела сделано и можно позволить себе небольшую передышку. Это не конец века, когда можно немного расслабиться, полистать новостную ленту и подумать о выходных. Начало века – это алое зарево столетия, понедельник безумия, забег наперегонки со звуком выстрела стартового пистолета.

Памятуя об этом, Никита увидел в рукофоне пару новых писем, десяток сообщений да россыпь лайков в мировой соцсети SFERA. Он встал с постели и сто раз отжался на кулаках. Затем посидел на квантовом толчке, просматривая сообщения. Накануне вечером какая-то девица вытатуировала имя и фамилию Никиты Харлидэвидсонова у себя на груди и выложила фото в сеть. Теперь друзья и незнакомцы по нескольку раз в час сообщали об этом Никите.

Харлидэвидсонов почистил зубы лазером, принял ионовый душ и в одном полотенце отправился на кухню, чтобы сварить кофе. Тут ему позвонил андеграундный композитор и певец Фёдор Джекдэниэлс. Никита включил громкую связь.

– Всё пропало, чувак! – сказал Джекдэниэлс.

– О чём ты? – отозвался Никита, полня зёрнами старинную ручную кофемолку.

– Они прикрыли её.

– Что?..

– Нашей «Сладкой Боли» больше нет!

Харлидэвидсонов замер и на пару секунд закрыл глаза, затем открыл их и стал вращать ручку кофемолки со словами:

– Проклятье! Как? Мы ведь подписывали петиции.

– Да, но власти их проигнорировали.

– Но мы ведь подписывали петиции об игнорировании петиций.

– Я знаю, чувак. Я знаю…

– Собирай всех, – сказал Никита. – Буду через полчаса.

Никита сварил кофе, быстро выпил его, натянул на мускулистое тело белую кожаную куртку, надел джинсы, зашнуровал ботинки и покинул здание.

Во дворе Никиты стоял его байк. Металл цвета слоновой кости, сияющий хром, солнечные батареи. Никита положил руки на руль, байк сканировал отпечатки пальцев, и плазменный мотор завёлся с мощным низким гулом. Никита помчал к автостраде.

Несмотря на ранний час, оба этажа дорог Санкт-Питера уже стояли в пробках. Харлидэвидсонов объезжал их по встречным полосам и тротуарам, презрев дорожные правила. Утро было пасмурным, но он гнал, не жалея батарей.

В лофте Фёдора Джекдэниэлса собралось около ста человек. Одни пили чай, другие кофе, а иные – томатный сок. Одни были бородаты, другие гладколицы, а иные носили усы. Одни были женщинами, другие мужчинами, а иные – трансгендерами. Например, Дима и Настя, которые познакомились и влюбились друг в друга после того, как оба сменили пол на противоположный.

Никита с порога отправился к кафедре. Завидев его, все примолкли. Он надел на ухо тонкий радиомикрофон цвета кожи и заговорил сквозь динамики:

– Братья и сестры! Сегодня чёрный день! Вопреки нашим усилиям этим скотам удалось закрыть последнюю бургерную в Санкт-Питере!

Толпа разразилась негодованием. Все они, конечно, уже знали о случившемся, но ждали подходящего случая взнегодовать.

– Эти ублюдки веганы, – продолжал Никита, – забрали наше данное Богом право на крылья… с соусом барбекю!

Толпа сглотнула.

– Они отняли надежду на спасение от голода сочной котлетой под слоем пяти сыров.

Толпа слегка застонала.

– Они отняли у нас веру во всё лучшее! Никаких больше креветок в кляре! Никаких куриных стрипсов, замотанных в бекон! Даже СРАНЫХ РЫБНЫХ БУРГЕРОВ нам отныне не видать как своих ушей!

Толпа скривилась от боли.

– Я знаю, о чём вы думаете, – сказал Никита, выходя из-за кафедры и становясь у края сцены. – Я знаю. Вы думаете, что этот мир катится в тартарары.

Толпа загомонила солидарно.

– И вы думаете, что во времена наших дедов и прадедов такого и быть не могло. И это правда! Наши прадеды ели что хотели! Наши прабабки ели кого хотели! Пока не объявились эти выродки, прикрывающие свои интересы моралью и здоровьем!

– А ведь он прав… – раздалось где-то в толпе.

Никита продолжил:

– Все вы помните, как мы боролись не жалея сил. Мы собирали деньги на краудфандинге, чтобы возродить культуру шавермы, но они задушили нас налогами на ввоз мяса. Мы продвигали клонирование мышечных волокон, но они впутали в дело патриархат, и исследования пришлось прекратить. Но мы подписывали петиции!

– Петиции, петиции… – загомонила толпа.

– Да, мы подписывали петиции! – повторил Никита. – Каждый из вас делал всё, что только мог. Кликал ночи напролёт по ссылкам, пока не вырубался прямо над клавиатурой в шестом часу утра. Я знаю это. Но эти твари обложили нас со всех сторон. И сегодня они закрыли последнюю в городе бургерную! Нашей «Сладкой Боли» больше нет!

Толпа загомонила с новой силой, а когда умолкла, Никита сказал:

– Теперь у нас есть два пути. Первый – сдаться и навсегда забыть вкус мышечных волокон. Стерпеть. Привыкнуть. Но знайте, что тогда веганы очень быстро возьмутся за наши яйца! А когда мы лишимся омлета и гоголя-моголя, тогда они придут за последним, что у нас осталось…

– Молоко… – проронил кто-то в зале.

– Молоко! – подтвердил Харлидэвидсонов, указав пальцем в сторону говорившего. – Они сделают из нас травоядных! Таких же никчёмных, как они сами!

В зале случилась пара обмороков. Потерявших сознание понесли на воздух.

– Но есть и второй путь! – сказал Харлидэвидсонов, концентрируя рассеянное внимание зала. – Сражаться! Мы будем сражаться до последней капли крови. И пусть нас с вами осталось мало, но я настолько уверен в каждом из вас, что готов прямо сейчас закрыть глаза и прыгнуть в зал!.. Но не буду этого делать, потому что у нас с вами есть дела поважнее, – Никита закричал: – Я знаю точно! Мы можем свергнуть треклятую веганскую диктатуру! Они не смеют указывать нам, что есть, а что нет!

Толпа приободрилась. Мужчины кротко и серьёзно закивали. Женщины утёрли слёзы.

Трансгендеры сделали и то и другое.

– Но зачем нам это? – раздался голос откуда-то из толпы. – Ведь уже есть веганские продукты, которые на вкус как настоящие. Сосиски, крабовые палочки, колбаса, сыр и даже бекон, которые почти не отличить…

Не говоря ни слова, Никита спрыгнул с края сцены и пошёл сквозь толпу. Люди уважительно расступались. Он приблизился к худому красивому юноше с обесцвеченной шевелюрой и в зелёном свитере. На его поясе висела кобура с вейп-машиной.

– Это ты сказал? – спросил Никита.

– Я, – ответил юноша.

Никита достал из-за пояса длинный Магнум из матовой стали и выстрелил парню в сердце. Он хлопнулся на пол. Зелёный свитер стал быстро чернеть.

– Кто-нибудь ещё желает высказаться? – спросил Харлидэвидсонов, спокойно оглядывая паству.

– Я! Я желаю! – раздался насмешливый звонкий голос с галереи на втором этаже лофта.

То был Фёдор Джекдэниэлс, лежавший в гамаке в тёмных очках и с незажжённой сигарой в зубах. У него на груди была татуировка в виде парада планет Солнечной системы.

– Я желаю знать, какой у тебя план! – воскликнул Джекдэниэлс.

– Нет времени объяснять, – ответил Никита. – Мы выступаем немедленно!

Он направился к выходу, толпа ломанулась за ним. Джекдэниэлс соскользнул вниз по перилам и крикнул, указывая на тело в уже почти чёрном свитере:

– А что насчёт него?

Никита бросил через плечо:

– Правую часть на буженину. Левую – на пельмени.

Двое поволокли мертвеца на кухню. Фёдор догнал Никиту и сказал ему, теперь уже тихо, почти на ухо:

– Ты спятил, чувак!

– Не пропадать же добру, – ответил Харлидэвидсонов. – Не те времена.

Никита вышел из лофта и сел на мотоцикл. Джекдэниэлс устроился сзади.

– И всё же – что ты задумал, чувак? – спросил он, когда Никита завёл мотор.

Харлидэвидсонов сказал лишь два слова:

– «Фалафель Судьбы».

И дал по газам.

– О, – сказал Джекдэниэлс.

Они мчались по городу, наплевав на горящие люминесцентным красным светофоры, распугивая мамочек с колясками, подрезая тачки сонных мягкотелых копов. За ними ехала кавалькада авто и байков потомственных мясоедов. Черепа на бамперах, рога на багажниках, птичьи крылья в мотоциклетных спицах.

– Посмотри на этот мир, – сказал Никита Фёдору. – Что за жуткий мир! Люди ездят на своих округлых машинках с автопилотами. Вдоль тротуаров цветут ромашки. Депутаты не воруют у народа и ездят на велосипедах без охраны. Меня тошнит от этого!

– От чего именно тебя тошнит, чувак?

– Душа моя томится без страданий, – пояснил Никита. – И не только моя. Глянь вон… Взрослые люди запускают с крыш воздушных змеев, а в глазах у них такая пустота, что туда и глянуть страшно. Жизнь без вызова и смысла. Скука, гладкая, как шёлк. И только мы одни во всём мире способны положить конец этой загнивающей утопии.

– Но… они сами выбрали это, – сказал Джекдэниэлс. – Когда они хотели, они жили во грехе. Но в конце концов выбрали утопию. Вправе ли мы решать за них, чувак?

– Что-то я не пойму, к чему ты клонишь, – Никита покосился в зеркало заднего вида. – Струсил?

– Я? – усмехнулся Джекдэниэлс. – Нет. Просто мы живём в последней из крупных стран, в чьей культуре осталось мясоеденье. И раз его изжили в культурной столице, то скоро его не будет нигде. Во всём мире, чувак!

– Я не допущу этого.

– Понимаю, это грустно – лишиться фрикаделек, но…

– Дело не во фрикадельках! Дело в свободе духа!

– Да, но посмотри на это с другой стороны. Теперь мировая экономика окончательно стабилизируется и последует культурное объединение мира. Вся Земля станет единым государством, цветущим райским садом, чувак!

– Блевать меня тянет от этого райского сада, – сказал Никита. – Я во грехе рождён. И нет мне пути назад.

– Ну нет так нет. Но других-то зачем тянуть за собой?

– За мной идут лишь те, кто хочет.

– Но их всё меньше. Большинство наших стали веганами. Мы вымирающий вид, чувак. Так примем же это с достоинством!

Никита съехал на обочину, резко затормозил и сказал:

– Слезай.

– Подумай хорошенько, – сказал Джекдэниэлс.

– Слезай, или угощу свинцом!

Харлидэвидсонов, похоже, не шутил. Джекдэниэлс спешился, а Никита сразу поехал дальше. Мимо Фёдора, рассекая утопию горящей стрелой, мчалась колонна мясоедов.

Никита остановил байк у ворот фабрики размером с аэропорт. Её пастельно-оранжевые, джинсово-синие и мятно-бирюзовые трубы были разрисованы жёлтыми и белыми мандалами, слонами и звёздами. Доносились звуки игры на барабанах и ситарах. Пахло сандалом, мускатным орехом и куркумой. Вывеска над открытыми воротами гласила:

«Концерн „Фалафель Судьбы“»

Никита оставил байк и пошёл на фабрику. Мясная армия понемногу съезжалась, оставляла транспорт и шла за ним. Охраны на фабрике не было – за ненадобностью. Здесь круглосуточно производили достаточно фалафеля, чтобы всей Санкт-Питерской области хватало его с лихвой. Никому в утопии и в голову не пришло бы красть отсюда сырьё или оборудование. Никита и его рать беспрепятственно проникли внутрь.