скачать книгу бесплатно
Однако воспоминания о моих визитах в эту чужую квартиру полны такой радости, такой взаимной симпатии, что я категорически отвергаю присутствие корысти с чьей-либо стороны. Просто взаимопомощь, взаимовыручка при некой разнице менталитетов, странностях соседских привычек.
Ну, вот и всё про Ставрополь. Про эти первые постижения мирового (вернее дворового) пространства, возникновение первых чувств, впечатлений. Мыслей?.. Не уверена! В качестве завершающего штриха – поездка из Ставрополя в Ростов в вагоне-лаборатории, которой моя мама уже не заведовала, так как уволилась и мы меняли место жительства. Но по старой дружбе (памяти) её перевозили с семьей попутным служебным рейсом. Этот странный, оборудованный, как комната, вагон. Эмалированный таз для умывания, синий снаружи, белый внутри. Две ночи в пути. Мы с мамой спим вместе на её служебном ложе. Бабушка – на постели лаборантки. Я всё это воспринимаю как приключение, которое завершается на ростовском вокзале, где встречающий нас Юрий сразу подбрасывает меня к небу. И с этого момента начинается новая, другая жизнь.
Глава II. Рабочий городок
В Рабочем городке (окраина Ростова) мы прожили, ожидая обмена московской комнаты на жильё в Ростове, примерно столько же, сколько в Ставрополе. Но впечатления совсем другие. И качественно, и количественно. Можно объяснить это тем, что я на полгода повзрослела. Но я убеждена – причина иная. Именно тогда появился в моей биографии, в моей судьбе, в моих буднях и праздниках этот катализатор, который в дальнейшем и по сей день организует, ускоряет, усложняет, (а если надо – упрощает), но всегда – украшает жизнь.
Но сперва о чисто зрительных впечатлениях, эпизодах, застрявших в памяти, наряду со ставропольскими (вернее – вслед за). Новые лица, хозяева домика, в котором мы снимаем комнату: Надежда Захаровна и Феликс Викентьевич. Необычные, но подходящие к их очень индивидуальному облику имена, благодаря чему сразу запомнились. Она – с седой короной кос. Он – с ярко-синими глазами и ореолом седых кудрей вокруг блестящей лысины. Их пес Букет, крупная собака на цепи, которой следовало опасаться, что я и делала. А вот Юрий шагнул к ней сразу, раньше, чем его успели предупредить. И Букет, как родному, положил лапы дяде на плечи и лизнул в лицо, ко всеобщему удивлению и восхищению.
Комната наша понравилась мне сразу: светлая, уютная, удобная (хотя таких понятий, а тем более слов, я ещё не знала). Но – хорошая! И большая! Так я чувствовала. И, наверное, была права. Мы ведь жили в ней вчетвером и все довольно комфортно размещались. Впрочем, что я знала о комфорте в неполных три года? Главное – все меня любили – поэтому мне и пространство, и удовольствия были обеспечены. А на новом месте – и новые впечатления.
Что из них удержала память? Вид из окна (окон?) – осенний, зимний. Значит, переезд из Ставрополя состоялся осенью. Большое, пустое поле. Его пересекает трамвайная линия. Парные вагончики появляются редко. А я их приезда жду – на них прибывают из Ростова мои домашние. Днем – бабушка, ходившая за покупками. К вечеру – мама и Юрик. Если бабушка отлучается надолго, со мной приглашают «посидеть» мальчика Колю. Лет, наверное, десяти-двенадцати. Соседского? Знакомого? Никаких его родных не видела. Или не помню. А где он жил? Ни один дом по соседству с нами не просматривался. Из окна, во всяком случае. Чем мы с Колей занимались речь впереди.
Сейчас об одной необыкновенной прогулке с мамой. Вечером, в полной темноте. Только при свете луны. И в жуткую слякоть после вчерашнего или позавчерашнего ливня. Тогда я впервые взглянула на небо, узнала о существовании луны, а мама показывала и называла мне созвездия: Большую и Малую Медведицу, Полярную звезду, Плеяды, Кассиопею (нет, это я сегодня фантазирую; показывала она мне, может, и больше, но кроме Медведиц навряд ли я что-то восприняла и запомнила; а вот, как в этой жуткой грязи завязла и потерялась моя калоша, и что сказала по этому поводу бабушка, помню отлично; не слова, а интонацию).
Ещё один эпизод из жизни в Рабочем городке: какие-то друзья по фамилии Бируля, которые приезжают к нам в гости из Ростова. Целая семья: муж, жена и сын Никита, мальчик на год-полтора моложе меня. Делать с ним абсолютно нечего. А может, не из Ростова они приезжали? Потому что когда, наконец, мама поменяла московскую квартиру и мы переехали в «Новый Быт», эти Бирули вселились на наше место, к Надежде Захаровне и Феликсу Викентьевичу. А потом уже мы несколько лет наносили им визиты из Ростова. Никита подрос, и мы с ним подружились.
А вот действительно выдающееся событие – наша поездка в город на том самом трамвае. Долго (по моему впечатлению), неисчислимое количество остановок. В действительности восемь-десять. Вылезаем возле «Магазина с колоннами». Так это место, эта остановка в районе Центрального ростовского рынка называлась ещё много лет вперед. Магазин с колоннами – цель нашего путешествия. Вернее цель – встреча с бабушкиной подругой, тётей Женей, которая работает в магазине кассиром. Безусловно, важная персона. Может, самая главная. Сидит в специальной застеклённой будочке в центре зала, среди обилия разных красивых, ценных вещей. В том числе – игрушек. К ней все обращаются. Она крутит ручку блестящей штуки, которая сначала урчит, а потом щелкает. В промежутках между этими важными действиями тётя Женя разговаривает с бабушкой и ласкает меня. Перед нашим уходом она отлучается из будочки на несколько минут и возвращается с великолепным белоснежным игрушечным зайцем. Нет, зайчихой, судя по пышной, в зеленую клеточку юбке. Бабушка игрушку осматривает, они о чём-то совещаются, какими-то бумажками обмениваются. Урчит и щелкает волшебная машинка тёти Жени. И явно с её соизволения, распоряжения я становлюсь на много лет владелицей этой роскошной игрушки, которую буду любить и в её великолепии, и когда она обветшает, когда загрязнятся ее белоснежная мордочка и лапы, обвиснут уши, оторвётся и потеряется юбка, в результате поменяется пол, зайчиха станет зайцем. А я всё буду любить его, и в пять, и в семь лет. И до войны, и во время войны. Хотела сказать – и после… Но вспомнила, что, уехав в июне сорок пятого в Москву и вернувшись в ноябре сорок шестого, я своего старого друга не обнаружила. А с ним улетучились последние воспоминания о Рабочем городке…
А вот, оказалось, не улетучились… Эта россыпь фактов, событий, картинок, которые я сейчас перечислила, где-то же она хранилась. В памяти? В душе? И как только дёрнула за веревочку, дверь открылась и они посыпались на бумагу. Вернее, я вошла в эту комнату моего раннего детства под названием «Рабочий городок»… Опять не так… Перестану обращать внимание на логику и композицию текста. Сообщу в лоб, почему тянет меня в это место, в эти месяцы. Не биография, не география. А то, что именно тогда и там вошли в моё существование совершенно новые предметы, новые понятия, вокруг которых разрозненные эпизоды, кусочки нашей, моей жизни сгруппировались, приобрели собственный смысл, адекватную цену. Превратились из случайных, непреднамеренных, завалявшихся любительских снимков в нечто вроде крошечной, но уже киноленты, попытки документального фильма. Это осмысление происходящего вокруг меня, соединение разрозненных кадров в последовательный сюжет я безоговорочно отношу на счет появления в нашем доме книг. И такого времяпрепровождения, как чтение. Нет! Долой слово «времяпрепровождение»! Такого удовольствия! Такого счастья, как чтение!
…Увы, поздно затеяла я эти разборки! Абсолютно не у кого спросить: а что, действительно до Рабочего городка мне ничего не читали? В нашей, безусловно, расположенной к литературе семье? Но почему же ни в одной из ставропольских сценок, эпизодов нет ситуации, где бы я сидела рядом с читающим мне взрослым. Более того – нет просто лежащей, стоящей где-нибудь книги. Между тем я уверена, что сюжеты «Колобка» и «Курочки Рябы» я откуда-то в это время знала. И помнила, что «придёт серенький волчок, схватит детку за бочок». И про сороку-ворону, которая кашу варила, деток кормила. Остаётся предположить, что эти потешки читали мне в Москве и «чудесной» Перловке, а в Ставрополе, в который мы всё «переезжали», «устраивались», да так и не устроились, закончив «переезд» родительским разводом, мои женщины просто пересказывали мне все эти «Гуси, гуси га-га-га» и «Жил-был у бабушки серенький козлик»… Потому что ни книг под рукой, ни свободного времени у них не было. А может, другая объясняющая схема, причина существовала? Чертёж утерян. Архитекторы и строители ушли в мир иной.
Но вот образовалось у нас постоянное место жительства, и книги появились сразу. Главным их поставщиком был, однозначно, Юрий. Как наиболее активный по молодости член семьи? Или свободный от бытовых забот? Но главное, по-моему, всегда склонный не только к чтению, но и собирательству книжек. Хотя у него в тридцать пятом году и собственного дома нет. И появится он нескоро, десять лет спустя. Да и семейное наше пристанище – временное, съёмное. Однако в предвоенные годы стояли на этажерке в «Новом быте» с факсимиле Юрия юбилейный однотомник Пушкина, однотомник Маяковского, «Как закалялась сталь» и сакраментальный первый том Оскара Уайльда.
А в Рабочем городке Юрик покупает книги для меня. Какими чувствами он руководствовался? Родственно-педагогическими? Молодой дядя (ему двадцать лет) нежно любил меня и всегда готов был, хотел со мной общаться, открывать передо мной мир. Но, может, попутно, косвенно утолялась им и эта потребность – покупать, собирать книги? Не вызывая упреков в несвоевременных тратах. Но что теперь рассуждать на пустом, остывшем месте?
Факты таковы: дядя ежедневно ездит в город на работу (грибковая станция) и если не через день, то через два-три привозит для меня книжку. И каждая из них – событие в моем существовании. Этот предмет (опять неправильное слово!) … эта субстанция… это происшествие (подходит…) устанавливает некие особые связи, регламент, ритм, атмосферу в нашем мире. Когда я вспоминаю комнату в Рабочем городке, то книга там обязательно присутствует. То я сижу на маленьком бамбуковом стульчике и слушаю, как мне читают. Чаще всего бабушка. Охотно, азартно – дядя. Очень редко, но с удовольствием – мама. Вяло, отвлекаясь, но все равно мне в радость – мальчик Коля.
А вот – открывается дверь и в комнату, размахивая покупкой, входит Юрик. Я лечу к нему навстречу, выхватываю книжку, распахиваю… Или – интерьер нашего жилища. Обеденный стол в центре. Две застеленные кровати. Куцая кушетка. Выглядывающие из-под них чемоданы. Любимая зайчиха развалилась на подушке. Но рядом с ней на кровати… Или на столе… Раскрытая на половине… Или только что закрытая… Но обязательно – книжка.
Я их помню со всеми подробностями. Все… Или почти все… Первая (вероятно, первая, уж больно подробно представляю) – «Приключения Макарки». Квадратная и, по моему суждению, большая. В плотной картонной обложке. Снаружи и внутри – сплошные синие картинки, изображающие необыкновенные приключения, ситуации, в которые попадает обезьянка по имени Макарка. Под картинками, а то и прямо на рисунках напечатан текст, стихотворный. Я на него пока не смотрю. Зачем? Мне его читают, я слушаю. Полагаю замечательным. Оценка проверке не подлежит – не помню ни единой строчки, не знаю фамилии автора. Больше в жизни мы не встретились. Но это первая книга, которую запечатлело моё сознание. Которую осязали, перелистывали мои руки, рассматривали глаза. А я повторяла про себя запомнившиеся строчки? Отдельные слова?..
Через какое-то время возникает «Телефон» Корнея Чуковского. Тоже большая. Каждый разговор – на отдельной странице, даже на двух. На одной – автор с разными выражениями лица – удивленным, возмущенным, радостным. На другой – слон, медведь, мартышки, газели… И стихи – такие точные, весёлые, ладные. Запомнились сразу. Видимо, уровень таланта Чуковского и автора «Приключения Макарки» был разным.
Но самое сильное впечатление из книжек такого рода (в смысле – сказок в стихах) произвела корниловская «Как от мёда у медведя зубы начали болеть». Размер книжки примерно такой же, но не квадратная, а прямоугольная. А ещё – очень пестро и выразительно иллюстрирована. Эти ярко-жёлтые ульи с нахлобученными крышами. Компания чёрных кротов, трудолюбиво копающих огород в поисках золота. Дятел в красной шапочке, удаляющий гнилой зуб у медведя. И, наконец, счастливый, пляшущий медведь, изо рта у которого бьют золотые лучи. Корниловские стихи запали мне в душу с первой до последней строчки навсегда. Так что детям, а потом и внукам я могла рассказывать историю про медведя-сладкоежку наизусть, если книжки Корнилова не оказывалось в нашем доме в нужный момент.
Ещё очень нравились мне толстовские «Три медведя». Правда, в простой бумажной обложке, зато с картинками Васнецова. И с этими интонациями голосов Михайло Ивановича, Настасьи Петровны и Мишутки, которые старательно изображали все мои читчики. Может, за исключением Коли.
А ещё была тоже лёгонькая, в бумажной обложке и поменьше размером, но опять же квадратная, книжка, названия которой я не помню. Это был совершенно особый жанр – продукт молодой социалистической культуры, журналистики для детей дошкольного возраста. На двадцати – двадцати четырех бледно-розово-жёлтых страницах описывалось, как мама привела определять сына в «очаг» (так тогда назывался детский сад). И пока мама оформляет в администрации документы, Саша (или Миша?) путешествует по территории «очага»: любуется цветником, качается на качелях, копается в песочнице, вслушивается в хоровое пение, внюхивается в аппетитные запахи, долетающие из кухни. Для кого такая книжечка предназначалась? Кого должна была сагитировать в пользу «очагов»? Родителей? Детей? Навряд ли они в этом нуждались. По-моему, желающих всегда было больше, чем возможностей. Или это были годы, когда правильные «очаги» дошкольной жизни только создавались и ещё не были оценены? И баланс ещё клонился в сторону предложения. Больше эта книжка мне никогда не попадалась.
А вот с другой продукцией советской журналистики для детей именно Юрий и как раз в Рабочем городке меня и познакомил. И продолжал эту полезную и благородную деятельность ещё пару лет. За что ему низкий поклон. А как дядя вышел на эти журналы? Кто ему подсказал? Скорее всего, Юрик покупал, если не регулярно, то достаточно часто комсомольские, партийные газеты. В каких-нибудь киосках… Существовали тогда ларьки «Союзпечать»? Если да, то среди чёрно-белых газет должны были привлечь к себе внимание эти яркие книжицы с веселыми, смешными названиями «Ёж» и «Чиж». Между тем эти забавные аббревиатуры расшифровывались самым прозаическим образом – «Ежемесячный журнал» и «Чрезвычайно интересный журнал».
Секрет заключался в том, что содержание, оформление этих первых детских журналов соответствовали как раз их сокращенным псевдонимам, а не вполне казенному полному названию. Дело в том, что эту периодику для будущих строителей коммунизма придумали, включая два варианта заголовков, сочинили в атмосфере весёлых находок, шуток, игры, изобретали рубрики, охотились за художниками-единомышленниками, переписывались с читателями совершенно необыкновенные люди – компания молодых талантливых поэтов. Круг их до сих пор определяют по-разному, потому что он то расширялся, то сужался, то видоизменялся, то назывался «Орденом заумников», то странным словом «ОБЭРИУ» (общество реального искусства). А себя молодые гении именовали «чинарями». Я назову сейчас вам несколько имён: Хармс, Введенский, Олейников, Заболоцкий, Владимиров, Липавский, Друскин, Туфанов. Какие-то прозвучат узнаваемо. Ведь Хармс, Заболоцкий, Введенский, даже Владимиров вернулись к читателю в шестидесятые, и ещё в большем числе – в девяностые. Остальные переключились на мемуаристику, литературоведение. Или вообще исчезли с читательского горизонта. Я уже не говорю о том (вы и сами догадались?), что самые талантливые просто-напросто исчезли из жизни в 37—40 гг.
Так вот, я до этих роковых дней успела их прочитать. И про то, как бегал Петька по дороге, по панели, и про Ивана Иваныча Самовара, и как «Меркнут знаки зодиака»… Нет, насчет Заболоцкого я преувеличиваю. Его стихи я прочитала уже в «оттепель», когда они вышли в «Большой серии поэзии». Для «Ежа» и «Чижа» он был не по возрасту. Зато в этих журналах весёлые стихи Даниила Хармса про отчаянного врунишку перемежались с грустной историей про журавля, который на званом ужине у сороки (я не путаю?) «…опрокинул кружку, хап! И съел лягушку!» И все звери, и все птицы закричали: «Где видано, чтоб гости ели сами гостей?!». Журавля выгнали, и он бродил под луной по болоту – «скучно, грустно одному журавушке моему». На картинке – унылая, виноватая фигура. Чьи стихи? Никогда больше не встречала, не слышала. Интернет нашел – Благининой. А вот ведь запомнились строчки на всю жизнь. Как что-то значительное. Ну, не афоризмы Ларошфуко. Не евангельская заповедь. Но крошечная песчинка чувств, уроненная ненавязчиво и точно в душу ребенка.
Печатались в «Чиже» (или «Еже») отдельные рассказы из книги Зощенко про Миньку и Лельку. Кажется, про обкусанные на елке сласти. Или проданные старьевщику галоши? И ещё стихи Каринского про наивную старушку и ее гадкого кота, который таскал и ел хозяйских цыплят. Разбойника наказали отважные грачи. Иллюстрации к истории были очень выразительные. Но я и строчки запомнила – причитания старушки над упавшим котом: «К счастью, лапки уцелели! Как тебя грачи не съели?». Кот так и остался неразоблаченным фаворитом старушки. Но по заслугам всё же получил…
Если напрячь память, можно ещё какие-то сюжеты, истории вспомнить… Иллюстрированные миниатюры Чарушина, Бианки, рассказы Житкова. Ведь разрозненные номера «Ежа» и «Чижа» Юрик покупал мне ещё года полтора, когда мы уже переселились в «Новый Быт». Между тем, сколько ни заводила я в шестидесятые-семидесятые годы со своими сверстниками разговоры о детском чтении – никто, никогда не видел таких журналов, не слышал о них. Эта необыкновенная, раскованная, звёздная поэзия, эти творческие поиски и находки оказались пропущены нашим поколением. Чем моим сверстникам был нанесен серьёзный ущерб. И когда я в шестидесятые годы, ухватив свеженького, только что изданного, вернувшегося из небытия Хармса, взахлеб читала трёхлетней дочке в купе поезда «Ивана Топорышкина» и «О том, как папа застрелил мне хорька», то попутчики возмущались:
– Что за гадость вы ребенку в голову вбиваете?
Это я рассказываю, чтоб вы взяли на заметку: упущенное в детстве ни восстановить, ни компенсировать не удаётся.
* * *
И вот ещё одна важная книга, которая появилась в Рабочем городке. Она вписана в эту комнату, в эти месяцы, в мою развивающуюся жизнь, в открывающийся передо мною мир накрепко. Это «Конёк-горбунок» Ершова. Стоит мне заговорить о том времени, вспомнить какой-нибудь эпизод, сценку, как она появляется. Я уже писала, что интерьер съёмной рабочегородковской комнаты без детской книги немыслим. Она всегда в каком-то месте, в каком-то ракурсе присутствует. Но если я начну вглядываться пристально, чтобы обсудить проблему детского чтения, то это окажется, конечно, «Конёк-горбунок». Во-первых, даже по внешнему виду это – всем книгам книга. Подарочное издание в нарядном, массивном переплете, на белоснежной бумаге, с билибинскими иллюстрациями. Мне её и на весу не удержать. Однако в любую удобную минуту я к ней подбираюсь, на столе, на кровати ли, раскрываю и перелистываю. Можно сказать, «читаю». Хотя меня ещё и буквам не обучали, но все равно я рассматриваю «Конька-Горбунка» не так, совсем не так, как другие книжки. Открывая одну за другой иллюстрации, восстанавливаю в голове сюжет. Вот Иван, ослеплённый видом виновницы потравы. Я тоже любуюсь лошадью, а кто-то вроде нашептывает: «Кобылица та была вся, как зимний снег, бела. Грива в землю, золотая, в мелки кольца завитая». А по поводу следующей картинки в голове стучит: «К кобылице подбегает, за волнистый хвост хватает. И прыгнул к ней на хребёт – только задом наперёд». И ещё: «Да Иван и сам не прост – крепко держится за хвост».
А вот картинка столичного базара, во всем его многообразии. Я смотрю и вспоминаю что-то про «давку от народу, нет ни выходу, ни входу; Так кишмя вот и кишат» (какое интересное выражение!). И ещё: «Эй вы, черти босоноги, прочь с дороги, прочь с дороги!» – закричали усачи и ударили в бичи».
Вот эта экспрессивность, выразительность, многослойность текста мне нравится, меня захватывает. «Эй вы, черти босоноги!» – и я представляю, что народ на площади одет плохо, бедно, а на ногах и вовсе ничего нет. И унижен, и обижен важными царскими сатрапами (всех этих понятий я не знаю, но чувствую, слово «усачи» создаёт портрет, а «ударить в бичи» обозначает как скорость, так и свирепость расправы).
Но особенно мне нравилась картинка с Чудо-юдо Рыбой-китом. Когда он «начал море волновать и из челюстей бросать корабли за кораблями с парусами и гребцами». А также та, где ерша «проказники-дельфины подхватили под щетины», а он «кричит дельфинам смело: ну а вам какое дело? Я шутить ведь не люблю, разом всех переколю». А потом: «Будьте милостивы, братцы! Дайте чуточку подраться!» Какой смешной и славный!
И, конечно, любуюсь последней картинкой (или предпоследней?). Хотя там и любоваться нечем – торчащие из котла царские ноги. Но это радует. И звучит в голове: «Бух в котел – и там сварился!»
Удивительно, но задерживалась я на некоторых страницах, где картинки отсутствовали. Книгу мне читали уже столько раз, что я безошибочно знала, где напечатаны вполне бессмысленные, не имеющие отношения к истории Иванушки и Горбунка строчки: «Козы на море ушли; горы лесом поросли, конь с златой узды срывался, прямо к солнцу поднимался, лес стоячий под ногой, сбоку облак громовой… Это присказка, пожди, сказка будет впереди». Или: «…Это присказка ведётся, сказка послее начнётся. Как у наших у ворот муха песенку поёт», «Что дадите мне за вестку? Бьёт свекровь свою невестку»… Или «…Сердцу любо! Я там был, мёд, вино и пиво пил. По усам хоть и бежало, в рот ни капли не попало»…
Почему-то эти фольклорные запевы, концовки меня особым образом задевали, запоминались. Мне казалось, что я точно угадываю – с какой строчки в книге, на какой странице начинаются, какой кончаются, какой скрывают дополнительный, добавочный к сказке смысл. А вот интересно: как я понимала слова «свекровь» и «невестка»? Просила их объяснить? А строки «и нейдет ли царь Салтан басурманить христиан?» Самим взрослым это почему-то в голову не приходило. И они были правы. Весь строй, вся лексика Конька-Горбунка была так насыщена чувствами, действием, событиями, что непонятные, неизвестные слова угадывались, подсказывались, если не по смыслу, то по духу, по их месту в миропорядке.
А с другой стороны, некоторые стихотворные реплики соединялись в моей голове с совершенно конкретными житейскими фактами, помогали их постижению. Например, я задумывалась над строками: «Братья сеяли пшеницу да возили в град-столицу: знать, столица та была недалече от села». А конкретно, что имеется в виду под словом «недалече»? И я обращалась к собственному небольшому опыту поездок. Как от Ставрополя до Ростова? Полтора дня на поезде? С ночёвкой в движущемся вагоне? Нет, на телеге это бы на три дня растянулось. А вот поездка на трамвае из Рабочего городка в центр Ростова – самое то. Усевшись в телегу, ершовские герои выезжают из своего села на рассвете, за несколько часов добираются до столицы, за полдня распродаются. А к ночи «с набитою сумой возвращаются домой».
Да только начни я сегодня анализировать ершовский текст, и сразу выяснится, что и представления о разных видах морских обитателей, об их размерах (дельфинов, ершей, карасей, осетров) у меня оттуда. И как выглядит остров. И понятие о коварстве, как в придворном, так и в крестьянском мире. Но и о чести и верности…
Все эти капельки падали в ту же точку, где вырастало сострадание к одинокому журавлю, смешанное с осуждением его за съеденную лягушку.
Глава III. «Новый Быт», или От трёх до восьми
Однако по-настоящему, неразрывно, моя жизнь соединилась с книгой весной тридцать шестого года, когда мы наконец обрели постоянное место жительства. Переехали в «Новый Быт» на долгие-долгие годы. Бабушка и я – на двадцать (плюс-минус по году). А мама – на сорок с лишним, до самой смерти.
Впрочем, и эта жизнь одной семьи под общей крышей (правда, состав ее трансформировался ничуть не реже, чем состав компании обэриутов) определялась прежде всего историческими событиями (весьма бурными) и социальной средой (весьма заурядной). Но также индивидуальными особенностями биографий и характеров. И всё же, и всё же… Не было ли какой-то мистической ауры в этом многолетнем нашем пристанище, с его уникальной конфигурацией, с символической надписью «Новый Быт» на центральной плоскости фасада? Почему про Ставрополь, Рабочий городок у меня остались в памяти отдельные эмоциональные впечатления, вне всякой хронологии, без конца и без начала? А пребывание в «Новом Быте» предстает в моих воспоминаниях не в обрывках, а как подробная хроника семейной жизни со своими особенностями, правилами, философией, конфликтами и праздниками. Правда, осмысленные схемы и формулы этой жизни я вывела много лет спустя, но материал для такой работы накопила именно в новобытовском детстве… Или объясняется всё моим вступлением в следующий возраст? Тот самый – дошкольный. Который у психологов официально относится к трехлетнему.
Во всяком случае, я совершенно отчетливо помню наше вселение, вернее вхождение. Конечно, никакого понятия о летоисчислении я не имела в это время. И тридцать шестой год прозвучал, обозначился много позже, когда я уже подростком ловила всякую семейную хронологию в разговорах взрослых. А вот время года определила моя память: тепло, сыро, пасмурно. Влажные пятна вчерашнего дождя на асфальте. Так бывает в конце марта, начале апреля. «Как раз накануне моего дня рождения», – констатирую я уже сегодня. Те самые сакраментальные три года! Теперь картинка.
Мы идём (кто мы? людей я не вижу), сегодня могу предположить, что вела нас мама. Она уже тут бывала, когда определялась с обменом, оформляла документы, получала ордер. И, конечно, присутствует бабушка, будущая блюстительница семейного очага.
Но я на них не обращаю внимания. Меня интересует только новый дом, «Новый Быт». Это я с НИМ встречаюсь… Иду по левой стороне Мало-Садовой, миную высокое, в классическом стиле дореволюционное здание и с удивлением спотыкаюсь об эту серую кирпичную причуду архитектора Григорьева, которая поражает меня высотой. Хотя многоэтажные дома я уже видела… Да вот только что… Но «Новый Быт» куда выше – целых пять полноценных этажей. А какое обилие окон рассыпано по стенам! Если в соседнем здании окна смахивают на большие глаза, то в «Новом Быте» – на крупные, частые оспины.
Но главное – эти зигзаги, эта гармошка, которой дом преграждает нам путь, а потом отступает назад, образует ущелье для пещеры (подъезда). Мимо первого ущелья мы проходим, не задерживаясь. Минуем ещё один выступ… А вот теперь – поворот. Асфальтовая ленточка вильнула на девяносто градусов от асфальтового же тротуара по направлению к подъезду. И я отчётливо вижу даже сегодня её прямизну, а также обрамляющие дорожку два треугольника вскопанной почвы. С моим ставропольским садовым опытом я догадываюсь – здесь будут посажены цветы (так и случилось).
Асфальтовая речка, вопреки законам природы, не падает вниз, а упирается в ступеньки шестого подъезда, проходного, как и восьмой, которым мы только что пренебрегли (номера подъездов и их особенности будут изучены потом). И совершив несколько подъёмов-спусков по внутриклеточному лабиринту (подъезды в «Новом Быте» почему-то называются «клетками»), мы выходим в громадный, протяжённый двор. Поворачиваем направо и ещё раз направо, и вступаем в пятую, нашу собственную, непроходную «клетку». Опять пещера между двух скал. Но внутри пещеры, в ее глубине, в квартире, оказалось очень светло, тепло и уютно.
Но это всё потом: квартирные впечатления, освоение дворового пространства, выяснение количества «клеток» – всего девять; чётные – проходные, нечётные – нет. Ещё имеются железные ворота. Они выходят на проспект Соколова (по-старому Средний), по которому «Новый Быт» и числится под номерами 17—19 (есть и второй корпус). Сегодня – №№21—23.
Существует ещё какой-то полулегальный выход на Ворошиловский проспект. Пользоваться им детям самостоятельно не рекомендуется. Во-первых, Ворошиловский – одна из главных транспортных артерий Ростова. Того и гляди под машину или трамвай попадёшь. Во-вторых, через него ходят обитатели трёх смежных зданий: второго новобытовского корпуса, областной партшколы, а главное (я это узнала много лет спустя) – работники ОГПУ, разместившегося в той самой дореволюционной многоэтажке. Кстати (кстати ли?) некоторые сотрудники ОГПУ живут в «Новом Быте». В нашей «клетке» в том числе. А энное количество окон серьёзной конторы, забранных матовыми стеклами, выходит к нам во двор, на дальний его закоулок, где в разное время размещается то что-то вроде спортивного аттракциона: высокие качели, соседствующие с шестом и канатом, по которым пацаны постарше пытаются карабкаться. То там выставляют мусорные баки, не меньше десятка. Выносить мусор – моя обязанность, и я стараюсь не пропустить, не опоздать к дню, часу приезда мусоровоза.
Кто, интересно, решал, чем отвлечь или привлечь внимание новобытовцев от или к секретной конторе? Комиссар госбезопасности? Или домоуправление? Или просто в тридцатые и в пятидесятые были разными представления об уюте двора и о способах утилизации отходов? Или в пятидесятые ОГПУ отчалила в другое место?
Но это всё факты и фактики для каких-то других сюжетов, к которым я, скорее всего, не успею обратиться. В том числе – подробности первых детских дружб и недружб; картинки тогдашних дворовых игр: все эти «Золотые ворота», «Здравствуй, дедушка король!», «Красочки», «Чью душу желаете?», «Да» и «нет» не говорите». А ещё «Штандер». И, конечно, «Классики». За них нам всегда попадало от тети Маши Дудченко, которая блюла чистоту тротуаров возле нашей «клетки» и заставляла нас смывать нарисованные мелом квадраты. А когда мы подбрасывали в «Штандере» мяч чуть ли не в небо, ругалась, если он падал на клумбы. Ведь именно Мария Ивановна была главным садовником, организатором дворового актива. И уже через год-два несколько клумб, лента газонов, подросшие акации и свежевыкрашенные скамейки превратили новобытовский двор в хорошенький сквер для женщин-домохозяек, мамаш с колясками, а вечером – для мужиков-доминошников.
Эти детали можно использовать в повести или даже в романе ? la сёминские «Семеро в одном доме», где Дудчиха вполне могла бы поспорить яркостью личности и энергетикой с Мулей. А заодно заставить задуматься, так ли прекрасны, благостны, достойны восхищения эти типажи из «простого народа», эти носители морали, философии, энергетики маргинального населения советской провинции?
В семьдесят седьмом году мы заспорили по этому поводу при шапочном знакомстве с Анной Самойловной Берзер. Уже прошло несколько лет, как «Новый мир» опубликовал повесть Сёмина, а в Берзер всё ещё пылал восторг перед явленным миру настоящим народным характером, доселе ей (ей – безусловно) неизвестным. Я же, проживавшая все детство в одном дворе, в одной «клетке» с новобытовской «Мулей», помнила, как трудолюбивая, энергичная, бескорыстная, весёлая тетя Маша в одну минуту превращается в склочную, грубую, глупую сплетницу.
Опять меня занесло не туда… Ни двор-сквер, ни «клетка» -пещера к моему «роману» с чтением отношения не имели. А вот квартира, семья – да. Сто раз – да! Во-первых, сразу сформировалась и определила себе место наша маленькая библиотека. Вернее две библиотеки – взрослая и детская. На рыженькой скромной этажерке, пристроившейся в правом, дальнем углу столовой (так именовалась первая, большая, проходная комната).
Если слово «этажерка» происходит от слова «этаж», то у нашей их было три. На первом, закрывавшемся тугой дверцей, хранились мои разномерные, легко лохматившие книжки. «Конёк-Горбунок» – исключение, в переплёте. Он лёг первым на дно этажерки, этакий фундамент здания. А уже на него навалились номера «Ежа» и «Чижа», «Игрушки» Барто, «Телефон» Чуковского и прочее. Не сказать, что мне досталось удобное место. В сумраке этого скорее подвала, чем первого этажа, нелегко было выловить из бумажной кучи желанного Бориса Корнилова или «Трех медведей». С другой стороны, подвалы, особенно полуподвалы, считались в те годы вполне достойным помещением. В том же «Новом Быте» все «клетки» имели обширные, обеспеченные канализацией и центральным отоплением полуподвалы. С большими окнами, на три пятых выглядывающими из ямок, в которых остальные две пятых прятали от неаккуратных прохожих свои хрупкие стекла. Меньшая часть этих полуподвалов была предоставлена домоуправленческим службам, а в остальных были оборудованы дополнительные квартиры. Они так и обозначались – 51а, 63а, 63б… и, на мой детский взгляд, ничем не отличались от наших. Например, у моей ближайшей подруги Инки Васильченко в нашем подъезде, прямо под нами (мы жили на первом этаже; нет, это называлось «бельэтаж», полуподвал нас приподнимал, особенно со стороны улицы; сколько тонкостей придумал этот чёртов Григорьев!) были точно такие же две комнаты площадью 27 метров, и такие же соседи по общей кухне, в единственную комнату которых вёл такой же кривой коридор.
Тоже непременные особенности «Нового Быта» – кривые коридоры, пятиугольные комнаты (я определила – в виде утюга). Так реализовались внутри дома его внешние зигзаги. Когда тридцать пять лет спустя мой муж, архитектор, поселился у тёщи в «Новом Быте» в ожидании собственной квартиры, то не уставал восхищаться проектом Григорьева, его рациональностью, стопроцентным использованием площади, высоким уровнем (по тем временам) комфорта, замечательной инсоляцией и уникальным силуэтом.
Теперь оставим в покое полуподвальные квартиры, а также нижнюю, закрытую полку нашей этажерки. На второй, открытой, выстроились во всей красе взрослые книги. В два ряда. Сзади стояли большие – юбилейный однотомник Пушкина, Маяковский… Нет, всё вру, всё путаю… Пушкина издали к столетию со дня смерти в тридцать шестом году, осенью, а Маяковского аж в сороковом. Тогда их Юрий и купил, и пометил своим автографом. И вообще, этажерка была не трёх-, а четырёхэтажная. Взрослые книги занимали две полки. Ведь их было довольно много. Даже за вычетом однотомников Пушкина и Маяковского. Не помню, когда появились (я в них в детстве не заглядывала и поэтому в зрительной памяти дошкольницы они отсутствуют, хотя куплены явно до войны) два тома исторических пьес Шекспира из дореволюционного издательства Брокгауз-Ефрон (может, когда дядя учился на историческом факультете после армии?). Вот они создавали второй ряд на одной из «взрослых» полок с тоже рослыми томиками «Как закалялась сталь» Островского, «Бруски» Панферова, «Чапаев» Фурманова. А спустя какое-то время том за томом присоединился «Тихий Дон». На передних планах располагались книги пониже ростом. Во-первых, бабушкина «библия» (я имею в виду потрепанный дореволюционный томик Лермонтова, с которым она не расставалась всю жизнь). Довольно упитанный сборник рассказов и повестей Гоголя. А вот «Рождённые бурей» Юрий поставил перед «Как закалялась сталь» или рядом? А потом одна за другой стали появляться книги местных издательств: «Повесть о детстве» Штительмана, «Ковёр-самолёт» Кофанова, «Волшебная шкатулка» и «Гордиев узел» Василенко, «Академик Плющов» Закруткина. Эти уже, наверное, в тридцать девятом – сороковом. А когда я к «взрослым» книгам приобщилась? Взяла в руки? Услышала? Попробовала читать? Уверена, что – до войны. Потому что в её катастрофическую эпоху и даже в свою школьную жизнь я вступила с ощущением причастности к некоему особому миру, особому слову, особому духу, не до конца понятному, но притягательному, высокому. К литературе для взрослых. И я уже пыталась жить по правилам и понятиям этого мира. А мои близкие, сознательно или интуитивно, меня в него вовлекали. Ведь Пушкина мне читали с четырёх лет. Я не про сказки говорю… «Руслана и Людмилу»! И не один раз. Причем бабушка жаловалась своим подругам, что пыталась сократить шедевр «солнца нашей поэзии», пропуская отступления от сказочного сюжета, вроде всяких посланий Климене. Но я, как когда-то «вестки» в «Коньке-Горбунке» о свекрови и невестке, помнила про Климену и в каком месте Александр Сергеевич захотел с ней побеседовать. И была неумолима. А Юрий мне что-то из однотомника Маяковского читал. Хотя уже носил детские издания – «Кем быть?», «Что такое хорошо», «Что ни страница, то слон, то львица»… Но и эпизоды из главной книги Островского слышу его голосом мне преподнесённые: Павка у попа, инцидент с официантом… Остальное уже дочитывала сама во время войны. А вот «Волшебную шкатулку»?.. Сама лет в шесть читала? Или мне? «Ковёр-самолёт» – точно сама в первом классе. А Штительман? Это ведь был какой-то литературный взрыв в Ростове. Её читали в сотнях домов, восхищались, обсуждали. Может, у нас читали вслух для всей семьи? А когда же я над ней рыдала? А кто читал мне «Ночь перед Рождеством»?
Но ведь были ещё две экзотические книжки, которые неизвестно как оказались в библиотеке Юрия? Это «Мой дядя Бенжамен» Клода Тилье. Её точно читал мне дядя. Причём с педалированием отдельных отрывков, фраз. С объяснением – насколько и почему это смешно, А может, это он не мне читал, а нашим женщинам, просвещая их, а я оказалась рядом, «заодно». Потому что во время нашего военного отсутствия роман Тилье исчез, я его никогда больше не встречала, содержания не помнила, но точно знала, что книга – смешная. Почему – поняла только в шестидесятые годы, посмотрев фильм Данелия «Не горюй!», сценарий которого – ремейк «Моего дяди Бенжамена». Но вот запало же в те годы название, имя автора, какая-то аура. А с каких-то пор, недавних, появилась мечта – все-таки прочесть. Возникла книга, попала в руки, в дом, насовсем… На французском языке… Но тем интереснее. Тем более никто в спину не дышит… А я по-французски со словарем читаю…
Но вот вторую необычную книгу, приобретённую Юрием явно в букинистическом… Или кем-то подаренную… Или что? Но им сначала похваленную. Потом читаемую им пятилетней мне. По одной вещи на выбор. Потом ещё… ещё… Уже я сама…. Потом много, почти все сказки – шести-семилетняя… Потом в девять-десять лет – от сказок к рассказам… К романам (повестям?) … Потом к пьесам… По первому, второму, десятому разу. До знания наизусть. До чтения на шефских концертах в госпиталях. До ранее неиспытанного наслаждения послесловием Чуковского.
Речь идет о сильно потёртом первом томе из собрания сочинений Оскара Уайльда, дореволюционного издательства Маркса. С этим издательством, вернее с его продукцией, я потом познакомлюсь очень близко и проникнусь почтением и благодарностью. Но за Оскара Уайльда – отдельный и низкий поклон. Не знаю, кому ниже – Марксу или Юрику? В который раз задумываюсь: откуда взял его дядя? Все-таки заглядывал в букинистический? Судя по Шекспиру от Брокгауза-Ефрона – да. Но к этим томам могла потянуться рука студента-историка. А чем его привлек Уайльд? Насколько я помню, не очень часто, но о литературе в нашей семье говорили. Бабушка – о Лермонтове всегда с экзальтацией, всегда с придыханием, с постоянным цитированием, особенно «Мцыри». С большим уважением – о Чехове. С живым интересом – о Горьком. Почему-то с ненавистью – о Леониде Андрееве. В круг представлений мамы, получившей наиболее полное, систематическое среднее образование (в Батумской школе, бывшей гимназии Арнольди) входили все положенные звёзды российской и мировой словесности, с упором на Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого и, может быть, Диккенса?…Бальзака?.. А может, и нет… У Юрия все крутилось вокруг Маяковского, Островского, Шолохова. Для совместных обсуждений им подходил разве что Эренбург. Но это значительно позже, во время и после войны… Но вот уж Оскар Уайльд в нашей среднеарифметической семье служащих никогда никаких разборок и даже просто упоминаний не заслужил. Читали мне его вперемежку не только с Андерсеном и «Цветиком-семицветиком» Катаева, но и с «Гуттаперчевым мальчиком» Григоровича и «Агитмедведем особого отряда» Кассиля. Нет, всё-таки дядя как-то эту книгу, эти сказки выделял. И с момента её появления в доме, прибегал чаще, чем к другим, и с каким-то нажимом… Может, это очередная ложная память?.. А не была ли эта книга ему подарена специально для меня только что реабилитированным после «ежовщины» бабушкиным братом, дедушкой Мишей, который несколько месяцев жил у нас? Такой автор, такой дух, стиль вполне ему соответствовали… Вот очередной повод для фантазий и размышлений, который дает книга.
Но дело не в этом. А в том, какую роль в моем духовном, умственном развитии сыграл «великий эстет» (так назывался очерк Корнея Чуковского).
Пусть мне нравились все разновкусные потоки, обрушившейся на меня литературы: и Маршак, и Маяковский, и «Дюймовочка», и «Мальчик-с-пальчик», и «Голубой карбункул» Конан-Дойла, и «Честное слово» Пантелеева. Но мир Оскара Уайльда был совершенно особым. Сегодня я бы назвала эту особость «изысканностью». Тогда я этого слова не знала. Но определенно чувствовала, что его волшебство отличается от простодушного, домашнего очарования сказок Андерсена, парадоксальность его детективов – от железной логики Конан-Дойла, ирония «Кентервильского привидения» – от абсолютной серьезности ужастиков Эдгара По. Это, конечно, уже попозже, в первые школьные годы. Или всё-таки до войны? Но важно, что, соприкоснувшись с Уайльдом, я догадалась о существовании литературной иерархии, о делении книг не только по длине текстов, не только по их сложности, занимательности (это я уже знала: «скучно», «а что дальше?»), но и по стилю, манере творчества, особому взгляду на мир. И в этом смысле Оскар Уайльд опережал всех своей яркой, пряной индивидуальностью. Я это почувствовала сразу и в «Счастливом принце», и в «Преданном друге», но особенно в «Соловье и розе» и в «Дне рождения инфанты». Именно их я перечитывала до полного, буквального запоминания. Сначала для себя лично. А только потом, в сложившейся ситуации для публики.
Но про мои взаимоотношения с отдельными авторами, отдельными книгами речь ещё впереди. Сейчас брошу последний взгляд в нашу новобытовскую столовую. Этажерку мы уже рассмотрели. На четвертой, верхней, огороженной низеньким барьерчиком полке почти пусто: небольшое прямоугольное зеркало, пудреница, духи (или одеколон?), расчёска. За зеркалом укрыта какая-то жестяная коробка, в ней исписанные бумажки с печатями. Квитанции? Больше, кажется, ничего нет. Нет, баночка с наклейкой, наполненная белой массой. С наклейки улыбается румяная женщина. Надпись «Весна». Позже, когда могла её прочесть, уже знала, что это мамин крем от веснушек.
Кроме этажерки в комнате – кухонный шкафчик, бабушкин любимец. На почётном месте, покрытый до скрипа накрахмаленной вышитой скатертью. На нём торжественно возвышается кувшин из коричневой глины (керамика?) с кипяченой водой. В центре – большой, квадратный, под клеенкой, обеденный стол. В углу – сложенная вертикальным образом, парусиновая на деревянных козлах койка Юрия. В тридцать восьмом году, когда маме вернули не ею плаченный кооперативный пай («Новый Быт» перешел в собственность государства), на эти «бешеные» деньги был куплен чёрный клеёнчатый диван, шифоньер для «спальни» и настоящий «дубовый» книжный шкаф. После чего кухонный шкафчик отправили в кухню, скатерть и кувшин переместили на обеденный стол, Юре застилали на ночь диван, а книги упрятали в шкаф, который высился в лучшем простенке, как важная персона. Боюсь, что в нём детские книги становились малодоступными. Но ведь этажерка-то сохранилась. Просто переехала во вторую комнату, в которой спали бабушка, мама и я. Где был устроен мой игрушечный уголок. Вот, скорее всего, туда перекочевала увеличившаяся детская библиотека, получив в свое распоряжение все три этажа.
Наверное, к этому времени относится всплывшая сценка. Юрик в голубой майке без рукавов. Крепкие плечи, волнистые тёмные волосы, загорелая шея – влажные после умывания. Он кое-как промокает брызги носовым платком и, невзирая на ворчание бабушки, усаживает меня на диван, вытаскивает из своей папки книжку, яркую, на каждой странице – картинка. На картинке – диковинный зверь.
– «Что ни страница, то слон, то львица», – провозглашает Юрик. Дядя купил подарок вчера, но пришел, когда я уже спала. И вот торопится обрадовать, приобщить… Глаза блестят, он весь светится. И я уже заряжена его азартом. Отказываюсь умываться и завтракать, предвкушая прекрасный выходной с Юрием и книгой…
Но это выходной… А как складываются мои будни?
Нет… ещё одно отступление… Не картинка, не сценка. Мысль (ха-ха-ха!). На мудрость не претендует, но предназначение имеет. Я же собираюсь рассказать, как приобрела свою главную профессию – читателя. Так вот, посыпавшиеся из памяти подробности семейной хроники свидетельствуют – овладеть этой специальностью в совершенстве можно, только освоив… нет… развив в себе… навыки… инстинкты… Не знаю, как сказать… Это, как хорошим архитектором можно стать, только если обучишься всем строительным специальностям, разовьёшь художественный вкус, натренируешь глаз и руку в рисунке, приобретёшь инженерное мышление. Таким архитектором был мой муж.
А настоящему читателю, его ещё называют библиофилом, но не будем становиться на котурны, обязательно требуется наличие двух инстинктов – охотника и собирателя. Кстати, эти свойства натуры порой превращаются в настоящие профессии. А могут оставаться на уровне хобби. Но любителю чтения они необходимы. И мне эти навыки?.. страсти?.. прививали. Сейчас расскажу как…
Хроника нашей новобытовской жизни совершенно однообразна. В шесть утра подает голос черная бумажная тарелка репродуктора. Она у нас не выключается. Не уверена, с чего до войны начинались передачи, – с позывных «Широка страна моя родная» или сразу с «Интернационала»? И тут же встает бабушка. Готовит или разогревает завтрак, будит маму и Юрия (или они поднимаются сами?), кормит их и провожает на работу. Потом принимается за меня. Как положено – умывание, еда (с некоторыми моими капризами), одевание по погоде (предварительно бабушка убирает со стола и моет посуду). И вот мы выходим из дома в длительное путешествие…
Подчеркиваю – в длительное. Предстоит поход по магазинам. И хотя мы живём в самом центре и вышли в десять утра, но раньше полпервого возвращаться не собираемся. Вот теперь хочу определить, вспомнить, куда мы заходим в первую очередь? Все-таки в продуктовый… Хотя по маршруту он был вторым. Но последовательность определялась не топографией, а чем-то другим, каким-то внутренним смыслом. Эта покупка макарон или сахара, была чем-то второстепенным, попутным, механическим, как ежедневное умывание, от которого надо спустив рукава (в смысле закатав) поскорей избавиться и приступить к главному делу.
Впрочем, и в бакалейном этом магазине были интересные штуки… Пока бабушка стояла в очереди, попеременно: к прилавку, в кассу, к прилавку – я в который раз рассматривала две громадные фарфоровые вазы в центре магазина: одна была расписана драконами, другая – невиданными цветами. Назывались вазы «китайскими». Может, и были? И магазин именовали в их честь? Бабушка вечером, выставляя на стол сушки, сообщала маме: «В „китайском“ сегодня давали». Вот когда уже звучало это чисто совковое слово.
Но вот сушки или гречка куплены, кульки спущены в бабушкину сумку («кошёлку» тогда говорили), мы выходим из бакалейного и возвращаемся на сто метров назад. Отворяем большую застеклённую дверь. Её нарядность увеличивается в моем сознании тем, что она находится точно на скрещении двух знаковых улиц Ростова: главной, имени Энгельса (знаменитая Садовая из песни) и осевого проспекта – Ворошиловского, который бабушка упорно называет Большим. И он действительно был самым большим, распахнутым, звенящим, шуршащим всеми видами транспорта. Разве что Будённовский, бывший Таганрогский, мог с ним поспорить. Но того я до войны, кажется, не видела.
Тяжелая двустворчатая дверь открывается медленно, но закрывается за нами ещё медленней. Может быть, не закрывается полностью вообще. Или это опять моё ложное впечатление, что дверь углового магазина приоткрыта всегда… Приглашает… Заманивает…
И мы входим в КОГИЗ. Что это слово обозначает? А-а-а, вот расшифровка в интернете: «Книготорговое объединении государственных издательств». Язык сломаешь. А вот аббревиатура запомнилась сразу. В раннем детстве. И до сих пор рождает приятные ассоциации. Поэтому радуюсь случаю им воспользоваться. Скажешь «КОГИЗ» – и мгновенно возникают широкие застеклённые прилавки, внутри которых выложены только что полученные, нарядные книги. За прилавками – красивые, да-да, красивые, потому приветливые, внимательные женщины-продавцы. А за их спинами – полки. Опять книги! Эти колонны держатся скромно, тесно прижавшись переплёт к переплёту… Впрочем, и тут бывают исключения: какую-нибудь важную особу вдруг развернули к покупателям лицом, чтоб обратили мы внимание на обложку с картинкой или на завлекательное название. Вот именно так: в таком месте, в такой обстановке, в таких деталях начиналось каждое утро в моем новобытовском детстве.
В действительности – не каждое. Были обстоятельства, когда мы вообще не выходили: плохая погода, состояние здоровья. А если мы с бабушкой собирались в кино (в «Хронику» примерно раз в пять дней, в «Юнгштурм» – пореже, но ни «Чапаева», ни роммовскую «Лениниану», ни «Юность поэта», ни «Волгу-Волгу», ни «Кукарачу» не пропустили), то посещение КОГИЗа отменялось. Однако, хотя кино высоко ставилось в наших с бабушкой ценностях и его посещение всегда имело привкус праздничности, визит в КОГИЗ – это совсем другое. Это то, в чём испытываешь постоянную потребность, без чего жить нельзя. Совпадали такие ощущения у меня с бабушкой изначально? Конечно, нет. Мои дошкольные мысли были коротенькими и пустяковыми, скорее всего их вообще не было. Это только сегодня я высматриваю и определяю бабушкины предпочтения. Но все строительство наших будней с их дотошным повторением, мнимой непоследовательностью, разнообразным однообразием создавали сначала привычку, а потом и предвкушение события, уверенность в том, что оно состоится. Я имею в виду КОГИЗ, потому что вместо бакалеи мы могли отправиться в гастроном «Три поросенка», а после сорокового года – в «Маслопром» или вообще обойтись без пищевых покупок. Книжный же был неизбежен. Плюс обилие тамошних впечатлений. Так и образовалось формально ложное, но фактически истинное воспоминание, что мой день в детстве начинался встречей с книгами. Как же она протекала?
Прежде всего, мы разглядываем: что выложено на прилавке под стеклом. Загораемся, я – увидев яркую обложку, бабушка – прочитав новое название. Или наоборот – знакомое, но ещё мне не читанное. А то продавщица, для которой мы уже свои люди, достаёт нам что-то с книжных полок. Я помню если не сотни, то многие десятки книжек, которые мне в те годы купили. И которые не купили, пропустили, опоздали. И потом их приходилось искать для прочтения у знакомых. Или пересказывать своими словами, как пересказывала мне мама «Снежную королеву», которую удачливая сослуживица предоставила ей в обеденный перерыв.
Это действительно было время бума детской литературы? Или это моя фантазия? Или это результат нашего ежедневства? Но уже через год мой «подвал» в этажерке был забит отлично иллюстрированными стихами Чуковского, Маршака, Михалкова, Барто. Тут и «Человек рассеянный», и «Сказка о глупом мышонке», «Бармалей», «Путаница», «Доктор Айболит», «Игрушки», «Дядя Степа». А через два-три года – толстенькие, в переплёте, – их же «Избранное». Однако любая из этих покупок – момент удачи. Непременным же, каждодневным событием было приобретение книжечки из специальной детской серии, которые вылетали из типографий, как конфетти из ёлочных хлопушек: много, непрерывно, а главное, баснословно дёшево, доступно любому, самому скромному карману (копеек пять-десять) и удивительно разнообразно по жанру, по стилю, по содержанию. Просто гвозди от всех стен: из дворцов, из хижин и даже из юрт и чумов (если в них пользуются гвоздями). Вот вам навскидку несколько названий из самой массовой серии «Книга за книгой» (тоненькая тетрадочка в двадцать-тридцать страниц, рассказ или крошечная повесть для детей от семи до десяти лет). Вспоминаю из тех, что поселились в нашей квартире: «Ванька» и «Каштанка» Чехова, «Гуттаперчевый мальчик» Григоровича, «Тёма и Жучка» Гарина-Михайловского, «Белый пудель» Куприна, «Дед Архип и Лёнька» Горького. Сплошные русские классики о жизни детей в проклятом прошлом. «Тёма и Жучка», впрочем, скорее психологический этюд, чем социальный. Зато сугубо пролетарскими настроениями проникнут отрывок из другой книги, из «Рождённых бурей»; под названием «Гудок». «Книга за книгой» опубликовала историю с Андреем Птахой и его братишкой. Эпизодам гражданской войны посвящён «Агитмедведь особого отряда» Кассиля. Но и зарубежные авторы не были забыты. Через эту серию я познакомилась с Гюго – конечно, «Гаврош» и «Козетта», с Джеком Лондоном – «Рыжий волк». И, между прочим, с прекрасными авторами, которые только тогда у нас и промелькнули: «Нелло и Патраш» Уйды и две главы из повести «Сердце» Эдмондо де Амичиса. Обе эти книжки так затронули мои чувства, что я запомнила не только содержание рассказов и их названия, но и фамилии авторов. И потом уже подросшей и даже взрослой библиофилкой искала и сведения о писателях, и их книги. Об Эдмондо де Амичисе узнала довольно много. Может быть, благодаря тому, что его повесть «Учительница для взрослых» послужила сначала основой для киносценария Маяковского и либретто к балету «Барышня и хулиган», а потом канвой фильма «Весна на Заречной улице». Но и «Сердце» в конце концов у нас перевели и издали полностью. Дважды. В первый раз – в 58-м году в Москве. В оттепель я ее отхватила для детей, которых пока не было (даже мужа не намечалось), но я уже куда-то слала бланки-заказы «Книга почтой». Во второй раз, выпасая внуков в 93-м, я налетела на «Сердце», изданное в Ленинграде, в магазине, комплектующем библиотеки. И купила не то 10, не то 15 экземпляров, чуть ли не на четверть семейного бюджета. И оделила не только всех внуков собственных, но дружественных, чем горжусь и поныне. А вот Уйда так и осталась в моем представлении автором единственной книжечки из вышеупомянутой серии. Правда, появлялась она в моей жизни трижды. Первый раз году в тридцать седьмом. Читала мне её бабушка. Погружаясь в трогательную историю дружбу мальчика и собаки, мы обе испытали много добрых и грустных чувств. Кто сказал, что сентиментальность – это плохо? Это, прежде всего, необходимо, чтобы душа, сердце учились чувствовать (не зря же во французском эти слова однозвучны). У дошкольника весь организм активно растёт, формируется: скелет, мозг, мышцы, зубы… Поэтому как раз такая повышенная, открытая, откровенная чувствительность, если её вовремя пролить на детскую душу в достаточном количестве, подействует благотворно. И не бойтесь переборщить. Не опасайтесь передозы. Излишки сентиментальности быстро отожмёт, оторвёт прессом повседневности. Потом всю жизнь будешь в себе раскапывать её крохи…
Так что чувствительный рассказ Уйды пришёлся весьма кстати. Впрочем, ведь и «Гуттаперчевый мальчик», и «Янко-музыкант» Сенкевича, те же «Ванька», «Дед Архип и Лёнька» – все они взяты из того кармана писательской души, в котором хранятся сантименты.
Второй раз Уйда попалась мне в руки тоже в тридцатые, но уже с двумя рассказами. Под одной обложкой с историей о Нелло и Патраше соединили новеллу о маленькой дочери итальянского революционера. В ней акцент падал уже на такие качества юной героини, как верность, мужество. И тоже всё достаточно романтизировано, педалировано, чтоб доходило до моего возраста. Так вот – выбор этого автора я считаю большой заслугой составителей серии «Книга за книгой». Потому что имя Уйды не только в моей памяти удержалось, но декларировалось мною уже во взрослые годы, как образец детской литературы. Я взахлеб рассказывала об этой книжечке молодым вроде меня, а потом – уже моложе меня – мамам; пыталась пересказать истории (особенно «Нелло и Патраш») своим и чужим детям. Но по-прежнему ничего не знала о писательнице и не знала, где взять книжку. И вдруг, чуть ли не в девяностые годы – кто? почему? – издал эти два рассказа. И вроде бы в той же серии «Книга за книгой». Она ещё существовала? Или я просто ухватила на развале довоенное издание? И была счастлива! И читала рассказы Уйды уже внукам. Но когда подросли правнуки (первый родился в 2008 году, значит, к 2013-му) книжка из моего дома опять исчезла и, кажется, безвозвратно. Хотя есть у меня один хитрый план её возрождения. Попробую. Но интересно другое. Буквально на днях, из того самого охаянного, отброшенного мной интернета, заказав в нём справку, я получила исчерпывающие сведения о таинственной незнакомке моего детства – Уйде. Оказалось, что это – очень плодовитая и, наверное, в своё время известная писательница. Уйда – не странная фамилия, а псевдоним Марии Луизы де ла Раме, образованный из ее детской клички, когда ей не удавалось выговорить свое имя (Луиза – Уиза – Уида – Уйда). Родилась Уйда в 1839 году в Англии (отец – француз, мать – англичанка). Жила преимущественно в Лондоне, последние годы – в Италии, где и скончалась в 1908 году. Написала более сорока (!) авантюрно-сентиментальных романов, которые автор справки характеризует так: «С точки зрения чисто литературной критики и по соображениям морали и вкуса романы Уйды могут быть осуждены». Смысл реплики мне не совсем понятен. Насчет погрешностей вкуса – я могу сделать предположения. А мораль каким образом нарушена? Излишняя фривольность, натурализм? Не похоже, не вяжется с другими фактами биографии писательницы. Во-первых, Уйда была активисткой борьбы за права животных (ей даже памятник во Флоренции поставили с акцентом на этот момент её жизни). Во-вторых, кроме романов был у Уйды ещё более любимый жанр – литература для детей. Она регулярно писала для них рассказы, выпуская сборник за сборником. Кроме того, оценка творчества Уйды, опубликованная в интернете, противоречит реплике Джека Лондона, который в интервью заявил, что одним из важнейших факторов, подтолкнувших его к писательству, стал роман Уйды «Signa», прочитанный им в восемь лет. Впрочем, в конце своей рецензии автор одобрительно отозвался о романах «Мотыльки» и «Под двумя флагами».
Вот, пожалуй, и всё, что я извлекла из интернета. Но и это уже достижение! О скромном месте Уйды в мировой литературе я догадывалась. Ведь кого только не вытащили из небытия сегодняшние издатели, а вот Марию Луизу де ла Раме обошли. Зато в моей жизни она свой след оставила. Пусть не такой, как в жизни Джека Лондона (в эту сторону меня увлекли другие авторы). Но в формировании моего внутреннего мира… И опять поклон в сторону создателей серии «Книга за книгой». Какой инстинкт или удивительное знание необъятного поля мировой литературы помогли им вырвать из громадного объема книг Уйды этот крошечный шедевр. Впрочем, жемчужное зерно так или иначе отыскивается. И даже не одной персоной, а многими. К истории о дружбе мальчика и собаки не только сама Уйда обращалась несколько раз, меняя жанр, увеличивая объём, но и киносценаристы, и японские аниматоры. В интернете это парой строк упомянуто. И название ремейков – «Собачье сердце», «Фландрийский пёс». И какие-то комбинации имён главных героев.
Но я возвращаюсь к неоконченной фразе: «В формировании моего внутреннего мира… роль Уйды неоценима». А сегодня она ещё даёт повод вернуться к разговору об интернете. Вот его истинное место в мировой культуре: безотказный, сверхэнциклопедический справочник; словарь, объясняющий значение всех – старинных и суперновых – слов и выражений; корректор, выправляющий все ошибки. Однако ни тот, что занимал когда-то целую стену, ни тот, что помещается сейчас на столе, на колене, на ладони, не мог и не может породить столько чувств в прошлом, столько воспоминаний в настоящем, столько черт в моей личности, сколько вызвала к жизни эта крошечная книжечка «Нелло и Патраш».
Теперь вернёмся в тридцатые, новобытовские годы, в КОГИЗ, и пороемся с бабушкой в ещё более пёстрой и почти ежедневно пополняемой серии книжек для малышей. Действительно, для самых маленьких. Это и названием серии подчеркивается «Книжки-малышки», и фактическим размером – с мою ладонь, и яркостью обложек, обилием иллюстраций – на половине страниц. А остальные страницы – всегда рифмованные. Поэтому они прочитываются залпом, запоминаются сходу, целыми книжками. И такими смешными, звонкими, как про котяток, которые потеряли перчатки (перевод с английского Маршака), и такими серьёзными, требовательными, как михалковские «Жили три друга-товарища в маленьком городе N» – про гражданскую войну в Испании. Мы до сих пор выясняем с подругой, кому правильно подсказывает память – мне («Не о чем нам разговаривать», – так он фашистам сказал») или ей («Не о чем нам разговаривать», – он перед смертью сказал»). Я думаю, мы обе правы. Скорее всего, Михалков сам менял текст, в зависимости от времени публикации – до подписания акта Молотова – Риббентропа или после. Ещё помнится, я всегда радовалась появлению в КОГИЗе книжек про зверушек. Животных я любила. Хотя вблизи с ними не сталкивалась, но зато в книжках! Котята, которые теряли перчатки, сорок четыре веселых чижа, белый пудель, лев и собачка, их нежная любовь, глупый мышонок и его ещё более несообразительная мать – это всё был мир, внушающий доверие и нуждающийся в моем покровительстве. Хотя уже приходили со страниц книжек животные, у которых можно было чему-то поучиться, над чем-то подумать. Например, Рваное Ушко и его мама-крольчиха Молли. А тем более – Королевская Аналостанка. Это Сетон-Томпсон мне о них рассказал. А ещё были милые, со славными картинками, зарисовки о зверятах Чарушина и Бианки, типа «Никита и его друзья». И замечательный «Воробьишко» Горького. Но удивительно другое. Эти простенькие истории знакомили меня с окружающим миром, развивали добрые чувства, но и обогащали мою лексику. Ну, не в четыре года, конечно, но уже лет в шесть, когда я хотела остроумно и кратко объяснить собеседнику, что инцидент обошелся малой кровью, то говорила, что «все окончилось благополучно, если не считать, что мама осталась без хвоста». Этим афоризмом любимого моего Алексея Максимовича я до сих пор пользуюсь.
Но ведь и другое важно: вот это рассматривание, перелистывание страниц, прикасание, ощупывание, откладывание… И наконец – выбор, решение, покупка – одной или даже двух из предложенного десятка. Это ведь тоже формирование личности, её потребностей, интересов. Мне кажется, что у четырех-пятилетнего ребенка, который ежедневно приходит в книжный магазин, чтобы выбрать и купить книжку, и у ребёнка, который два-три раза в неделю ходит с мамой в бутик или косметический салон (даже если в ожидании, пока маман освободится, он разглядывает глянцевые журналы), вырабатывается разное представление о жизненных ценностях.
Но вот наконец-то мы (или все-таки решала бабушка?) сделали выбор. Покупка оплачена. С пустыми руками из КОГИЗа мы не уходили ни разу. И если новую книжку несли в бабушкиной сумке, то предвкушение удовольствия, которое так украшает жизнь человека, разгоралось в моем сердце? душе? Не важно, в каком вместилище горит это чувство, но именно оно делает нас счастливыми. А я испытывала его ежедневно благодаря посещению КОГИЗа. Как ощущала там всегда и необходимый хорошему читателю инстинкт охотника. На книгу?.. За книгой?.. Но была ещё одна особенность в моей читательской биографии. Все эти навыки, чувства, инстинкты во мне развивались, формировались одновременно, параллельно с овладением азбукой.
Да, да… Как раз в эти первые новобытовские не дни, конечно, но если не недели, то месяцы – точно, ещё в неустаканенной обстановке, в нехватке необходимых вещей, с окнами без занавесок (бабушка их делала сама из марли, мережила и туго крахмалила), с раскладушкой Юрия, торчащей в углу вверх козлами, мы с ним выкладываем на стол листы картона, и дядя режет их на хорошенькие квадратики, а бабушка подсовывает нам какую-то коробочку для их хранения. Но я категорически против. Я рассыпаю эту массу по всему столу, все тридцать три картинки (это сегодня я знаю, что их тридцать три). И любуюсь аппетитно нарезанным арбузом, четырехцветным мячиком, широкополой шляпой, встопорщенным ёжиком. А Юрик приговаривает, в зависимости от того, какую картинку я схватила: «Мячик – ммм, ель – е, а ёжик – ё; видишь – две точки…» А уже несколько дней спустя я вижу себя складывающей два мяча и два арбуза в коротенькую строчку (значит, листов картона было несколько, а квадратиков больше, чем тридцать три; или рисунки помещались и на обратной стороне). Поглядывая искоса на сидящую рядом бабушку (так? правильно?), я тяну:
– Ммма-ммма – мама!
Сколько длились эти забавы (я их воспринимала, как игры, развлечения, а не учёбу, не труд)? Но, по-моему, уже через месяц я читала по складам «Игрушки» Агнии Барто:
– И-дёт бы-чок ка-ча-ет-ся; у-ро-ни-ли миш-ку на-пол; сспит сспо-кой-но сста-рый-сслон…
А потом и «Азбуку» Льва Толстого (особенно назойливо мне втемяшивали историю про съеденную без разрешения сливу). Бабушка всё приговаривала:
– Запомни, нет ничего тайного, что не стало бы явным.
Тексты все усложнялись, новые возникали чуть не каждый день. Простенькие книжки я уже читала в гордом одиночестве, без бабушкиного или дядиного (реже – маминого) участия. И, наконец, такие длинные, как «Сказка о глупом мышонке». И уже в КОГИЗе могла выбрать покупку не по картинке, а прочитав название или несколько строчек текста. Лучше всего – рифмованного. А через полгода (год?) дошло до того, что в нашем домашнем театре под названием «Чтение» амплуа полностью переменились.
Когда театр открылся, в нем участвовал «главный режиссер» – кто-то из взрослых – и начинающий, спотыкающийся актер – я. Время прошло, но хотя число персонажей осталось тем же, я превратилась в приму, солистку, звезду, которая ни в партнёрах, ни в суфлерах, ни даже в режиссёрах не нуждалась. Я довольно бойко, без запинки, почти выразительно читала вслух любые стихи Чуковского, Маршака, Михалкова, недлинные прозаические тексты, вроде «Тёмы и Жучки», купринского «Слона» (нет, в этом рассказе есть некоторые длинноты, отвлечённые рассуждения, вряд ли он подходил для триумфа). Впрочем, успех был мне в любой ситуации обеспечен. Ведь вторая роль при новом раскладе была «зритель». Вернее «слушатель». Исполняла её сплошь и рядом бабушка. Причём слушателем она была не только доброжелательным, но и кровно заинтересованным. От наших «спектаклей» она получала сплошное удовольствие. Сценарий разыгрывался такой: бабушка в столовой занималась неотложными хозяйственными делами: вытирала пыль, перебирала гречневую крупу, нарезала лапшу, лепила пельмени. А я, забравшись с ногами на кушетку (уже купили Юрию вместо раскладушки, время дивана ещё впереди), читала вслух новую книжку. Содержание которой бабушке, как и мне, было неизвестно и поэтому не менее интересно. Которую мы с ней сегодня утром, ну в крайнем случае вчера, купили в КОГИЗе… Я к чему в десятый раз возвращаюсь? Что новобытовский период был важнейшим, главнейшим, когда происходило превращение меня из гомо сапиенс в представителя особого этноса, называемого «читатель».
К термину «этнос» я ещё вернусь и постараюсь расшифровать его более полно и точно. Сейчас – о некоторых особенностях, которыми отличается «профессиональный читатель» от остального человечества, от других… классов, типов, содружеств. В частности – от потребителей интернета. Но зато объединяется с профессионалами из мира искусств: художниками, скульпторами, архитекторами.
Последние погружены в свою профессию не только за счёт образования. Их влечёт к творчеству особый психологический, физиологический склад (то, что называется призванием). Художника волнует, возбуждает запах краски, разнообразие палитры, удачное освещение. Скульптора – податливость или сопротивление материала, уникальность модели. Архитектора – ландшафт вокруг будущего здания. Со всем этим люди творческих профессий вступают в контакт силой всех пяти чувств. То же самое происходит у читателя.
В таком раннем возрасте я была подключена к книгам, к чтению всеми чувствами. Невиданно расширился зрительский кругозор. Если раньше он включал пять-десять книг, которые я видела в нашем доме, то теперь их количество увеличилось в несколько раз. Но главное – эти походы с бабушкой в КОГИЗ, которые открыли мне всю громадность, неисчерпаемость книжного мира (а ведь через некоторое время мы освоили и другие источники чтения). Кроме того, переварить эти зрительные впечатления, оформить в понятия, внедрить их в сознание помогали и чисто тактильные ощущения.
Если я до сих пор помню тяжесть «Конька-Горбунка», передаваемого дяде, невесомое шелестение страниц книжонки про «очаг», щелканье картонной обложки «Приключения Макарки», ветерок, когда журнал «Еж» выскакивает из-за пазухи Юрия, то сколько ощущений испытала я, когда, снятые с полок или вынутые из-под стекла прилавка, попадали к нам с бабушкой одна за другой вновь поступившие книги. И вот они высятся целой стопкой. И мы их рассматриваем снаружи, листаем, бабушка что-то резюмирует, откладывает. Я тоже обязательно норовлю не только заглянуть, но и потрогать… И, наконец, получаю в полное владение… Но и тут радость разная: одно дело – книжка-малышка или даже «Козетта» и совсем другое – увесистые, рыжего (золотого!) цвета «Приключения Буратино». От большой, толстой книжки и впечатлений ожидаешь больше, а главное – необычнее. Тем более разгорается любопытство, подстёгивает нетерпение: скорей, скорей домой, узнать про что там, про кого?
А бабушке, видите ли, приспичило зайти в «Маслопром», да ещё стать в очередь за сыром… А я (даже картинку эту представляю в деталях) присела в углу магазина возле стойки с сифонами молочных коктейлей (а не путаю я насчет коктейлей с шестидесятым годом? Но был же какой-то тихий закуток? Окошечко администратора?). Главное – я сижу на корточках и жадно перелистываю только что купленный «Золотой ключик». Какой-то дядька схватил за нос какую-то странную фигурку… Птичку, наверное… Скорей бы узнать – в чём дело?.. И действительно, уже в этот же день прочитала мне бабушка вступительное слово Алексея Толстого… И про ссору папы Карло и Джузеппе… И описание знаменитой каморки. А странное существо оказалось деревянным мальчиком с длинным носом. В дальнейшем книгу читали вслух все члены нашего семейства, включая меня. Всех она увлекала. Взрослые, пропустившие какие-то куски, спешили подравняться вечером (а может, и ночью, которая у меня начиналась в двадцать ноль-ноль). За две недели мы с «Золотым ключиком» управились, но обсуждали долго, перечитывали отдельные главы, пользовались цитатами («пациент скорее мертв, чем жив», «страна дураков», «девочка с голубыми волосами» – про какую-то красивую знакомую). А ещё помню, как в гостях у Гольдштейнов (о них позже) мама расхваливает «Приключения Буратино» и предлагает взять у нас почитать.
Между прочим, раз я рассматривала книжку в «Маслопроме», значит наступил сороковой – год его открытия. И я уже свободно читала. И наши с бабушкой книжные набеги выглядели несколько по-другому. «Книжками-малышками» и «Книга за книгой» мы уже явно не интересовались – разве что-нибудь экстраординарное… Однако, кроме покупки «Золотого ключика», я не представляю момента приобретения «Детства Никиты», «Детства Тёмы», «Доктора Айболита» (по Гью Лофтингу), «Путешествие Нильса с дикими гусями», А между тем все эти книжки уже в нашем доме были. И на моей этажерке стояли. Уже прочитанные. С этим задержки не случалось. Приступали в тот же день. Может, такие классические бренды, как «Детство Тёмы» или сенсационную новинку, сотворенную Чуковским из Гью Лофтинга, покупали в свое время, в своем месте мама или Юрий? Из маминых рук я получила как раз несколько таких ярких, знаковых книг.
Приехав в тридцать восьмом в Хреновое (село под Воронежем, где мы с бабушкой проводили лето), мама привезла большую, нарядную книгу стихов Квитко «В гости». И мы с фланелевым одеялом отправились в лес, почитать в тени сосен «про Кисаньку – про милую мою», про бабку Мирл, «про таких птиц, с такими носами». И, конечно, повесть Белы Балаша «Генрих начинает борьбу», которую мы читали с ней по очереди (пять страниц – она, одну – я) по воскресеньям чуть не месяц, тоже купила мама. И, по-моему, громадный сборник сказок Андерсена. Ещё такие же нарядные, большие, но потоньше «Калмыцкие сказки» и «Черногорские сказки». Андерсен был вне всякой конкуренции, особенно «Дикие лебеди». Но в «Черногорских» мне очень нравились истории про виллис.
