О чем грустит кукушка

Когда разгружали мешки с мукой и носили их в амбар, Уля молча проскользнула в дом и закрылась в своей горнице. Ей нестерпимо хотелось разревется, но она держалась изо всех сил, кусая губы. Когда через четверть часа мать позвала ее к столу, Ульяна спокойно вышла, села и принялась есть, словно и не было никакого разговора, так растроившего ее совсем недавно.

На вечерку к Марфушке-косой Ульяша не пошла. Слишком боязно было после разговора с отцом встречаться с Семеном. А ну как отец прознает? Подумав, Уля приняла разумное решение – обождать. А вот как позабудется, так и встретиться с Сенечкой. Как и где встретиться Ульяна не придумала, но рассудила, что если выдастся ей еще случай свидеться с милым, она сама его позовет на посиделки или договориться встретиться, будто случайно, на речке или еще где. Где еще можно назначить встречу, Ульяна не знала, но твердо решила, что встретиться им необходимо. В ее девичьих грезах представлялся ей Семен сказочным богатырем, который разрешит все их трудности, победит зло и увезет ее в счастливую долгую жизнь, полную любви и радости. С этими мыслями Уля засыпала теперь каждую ночь.

Девичья беда – что утренняя роса: чуть солнышко пригреет, она и исчезнет. Через месяц, когда кончились огородные крестьянские работы, а встреча на мельнице, как думала Ульяна, позабылась, стала она отпрашиваться у отца с матерью на посиделки к косой Марфушке.

– Ну отчего бы и не сходить?– Анисья отложила вязание и ласково посмотрела на дочь.

Отец, занятый починкой бочки для квашения капусты, молчал. Анисья мигнула дочке, дескать, приластись к отцу, попроси, он и отпустит.

Федор Ильич шибче сыновей своих любил младшую дочь, больше радовался ее рождению, потакал детским капризам, щедро одаривал к праздникам, а когда и за так дарил обновки и разные безделушки. Но по мере взросления Ульяны, отец становился все строже, а порой и придирчивее, дознавался куда идет, с кем и о чем говорила, а потом и вовсе перестал выпускать одну со двора, вот тогда и сблизилась пуще прежнего Уля со своей дальней сестрицей Дуняшей, которая приходилась ей на самом деле троюродной теткой, а старше была только на два года. Редкие девичьи радости Дуня с Ульяной делили пополам: вместе ходили на озеро или на реку купаться, вместе бегали на большую поляну играть вечерами с молодежью, вместе стали изредка наведываться в избу Марфы, общей своей подружки.

Викентий Овсянников овдовел рано. С женой своей Анной нажить успел одну только дочку – Марфушку. Девчонка родилась, надо сказать, неказистая и слабая, тихая. Глянул Викентий на дитя и свое и понял: помрет. Синюшная, сморщенная, словно старушонка, девчонка с момента рождения ни разу не пискнула. Величиной этот новый человечек был с Викешкину ладонь. Анна плакала, прижимала дочку к груди и не глядела на мужа – больно и горько ей было от того, что не сына-богатыря обещанного родила Викентию, а слабую дочку, да и той дней жизни было отведено по счету. Так бы и померла оплаканная еще при жизни отцом и матерью Марфушка, если б не бабка ее, Викешкина мать, Акулина. Был Викентий у нее младшим из 8 детей и единственный сын. Глянула бабка Акуля на ребенка, перекрестилась, взяла на руки и унесла в горницу. Отупевшая от слез Анна, не сопротивляясь, отдала дочку свекрови, свернулась клубком носом к стенке и беззвучно заплакала.

Акулина же обмазала девчонку теплым ржаным тестом, уложила в корзинку, застеленную пуховым платком, примостила корзинку на печь, потом, взяла большую глиняную чашку, вошла в горницу, где уже уснула обессиленная от слез Анна, растолкала ее, сунула одурманенной от слез и сна невестке чашку в руку и потребовала:

– Дойся! Сколько смогешь.

Слабыми еще, дрожащими руками по капле давила Анна желтое молозиво в чашку. Кое-как закрыв донышко, слабым голосом позвала Анна свекровь, та молча вошла, забрала чашку и вышла. Потом достала с печки корзину с девчонкой, потыкала пальцем застывшую корочку теста, проковыряла дырочку в коконе, пощупала – внутри было влажно и тепло – вынула палец, залепила дырку выковырянным изнутри мякишем. Потом ткнула осторожно малютку в щечку: девчонка рефлекторно разинула розовый беззубый ротик. Акулина смочила чистую тряпочку в молозиве и сунула кончик внучке в рот. Та сперва недовольно скривилась, а потом зачмокала.

– Не помрет, – кивнула Акулина сыну, сидевшему все это время тихо у окна в большой горнице, – жрать хочет, значит, и жить будет.

Десять дней новорожденная пеклась на печи и сосала тряпицу, смоченную в материнском молоке, а на одиннадцатый, с раннего , еще до петухов, утра, загорланила, да так звонко, что мать, прикорнувшая на лавочке у печи (ночами она теперь сменяла Акулину, повторяя точь в точь свекровкины действия), свалилась на пол и лежала так, не понимая спросонок, что происходит, пока свекровь, крестясь и охая, не подняла ее с полу. С того дня девчонка начала расти и крепнуть день ото дня. Одно только огорчало Овсянниковых– в тот день, когда Марфушка, так они крестили малютку, закричала с печи, она впервые открыла глаза, и оказалось, что левый Марфушкин глаз сильно косит. Анна, увидев это, опять было заголосила, но Акулина дала невестке такого тычка,что та замолчала, схватила девчонку, вывалила налитую в синих прожилках грудь и сунула дочери в рот. Марфушка зачмокала, засопела.

Через год Марфушка уже смешно косолапила по избе, широко улыбалась родителям и бабке, демонстрируя четыре крепких белых зуба, уплетала все, до чего могла дотянуться. Росла она бойкой, смышленой девчонкой, только уж больно неказистой, толстенькой, коренастой, коротконогой.

Когда минул Марфушке год, схоронил Викентий Овсянников жену свою Анну: не разродилась она долгожданным мальчонкой. Застрял крупный парень в родовых путях матери, померли оба, так их и схоронили в одном гробу. Горевал Викентий сильно, пил и плакал. Акулина, крепкая тогда еще тетка, уговаривала сына образумиться, совала ему в руки бестолковую еще вертлявую дочь, твердила, что у ребенка матери нет, да еще и отец горький пьяница, а потом однажды, устав от уговоров, отхлестала пьяного сына ухватом. Викентий выл, валялся по полу, но отнять у матери ухват не решался. А на следующий день, протрезвев, попросил у матери прощения, собрал котомку и отправился на покос (стояла самая пора), а вернувшись через два дня, истопил баню, напарился, вылил верхом целую бочку ледяной колодезной воды и с той поры успокоился. Покойную Анну больше будто и не вспоминал. Так и стали они жить: Акулина заменила внучке мать, Викентий вел большое овсянниковское хозяйство.

Дочь свою Викентий, вроде, и не шибко любил, но не обижал, жалел даже, понимая, что Марфушке его не бывать счастливой девкой, а потом женой, потому как чем старше становилась Марфа, тем сильнее была заметна ее некрасивость.

А как исполнилось Марфе пять лет, привел Викентий в дом из соседнего села новую жену, мачеху своей Марфушке. Степанида была уже перестарком, ей шел двадцать пятый год, собой она была дурна, а нравом кротка. Тихонечко вошла она в дом Овсянниковых, Акулину побаивалась, падчерицу словно и не замечала вовсе. Она кормила Марфу, обстирывала, даже плела ей косы, но почти все делала молча. Пока не родила крикливого тощего Васятку, а следом за ним толстощекую Машку. Вот тогда-то и узнали все истинную натуру Стешки. Стала она капризной, ленивой, начала шпынять Марфу, зубатилась с Акулиной.

Викентий, не чаявший души в младших детях, словно и не замечал перемен в жене. Акулина, прикепевшая всем сердцем к старшей внучке, не тянулась душой к младшим, оттого и начались у нее недомолвки с невесткой. Ночами Степанида жаловалась мужу на мать, притворно плакала и вздыхала. Акулина, не знавшая до поры об невесткиных жалобах, прятала от сына недовольство Стешкой, пока однажды не разразился скандал. Семилетняя Марфушка не доглядела за годовалой Машкой, та споткнулась и расшибла об лавку губу. Вот за это и отвозила Марфу мачеха мокрым рушником по спине. Марфушка взвыла.

– Ах ты змеюка, ты пошто робенка лупцевать взялась? – взвилась Акулина

– Я пошто? Да ее драть с утра до ночи надо, робенку эту! Приедет Викентий из лесу, еще выдерет!– горланила Стешка, утирая нос Машке, орущей на всю околицу.

– Ах ты стервь! Да Викешка ведь и ейный папаша будет! А девку забижать не позволю!

– Ах вот вы как, маменька!– зло зыркнув на свекровь и притихшую

Марфушку, Стешка, схватив на руки Ваньку, прижимая детей к себе, выскочила в дверь.

Рыдающую Стешку нашел Викентий в стайке у коровы. Жена безутешно всхлипывала, лежа на сене. С двух сторон от нее мирно спали закутанные в тряпки Ванька и Манька. Кое-как, сквозь слезы и стоны, рассказала Степанида мужу, как ругала ее и обижала свекровь, что сил ее больше нету, и помрет она от несправедливости такой, а вместе с ней и дети. Викентий прикрикнул на жену, сгреб детей, занес в избу, уложил в люльки. Молча сел к столу.

Мать свою Викентий любил и уважал, но и семьей своей дорожил, а потому решено было так: мать и Марфушка поселятся на второй половине дома в старой горнице, а Викентий с семьей будет жить в новой части просторной овсянниковской избы. С той поры так и пошло. Странно жили Овсянниковы, в деревне долго судачили, все дивились небывалому семейному укладу, а потом привыкли.

Вот в этой Марфушкиной горнице и стали собираться несколько лет спустя подружки. Бабка Акулина к той поре уже почти оглохла и ослепла, поэтому все больше лежала на печи, не мешая девушкам. В горнице Марфы девушки вязали чулки, пели песни, иногда слушали байки старой Акулины, когда та была в настроении пообщаться. В горнице за стенкой строго Викентия, ни разу не было парней, никто не решался переступить порога, да и сами девицы никого не звали. В деревне родители молодых девок считали, что при старухе Акулине девки баловаться не посмеют, поэтому, хоть и не всегда охотно, но отпускали дочерей на вечерки. Возвращались девушки домой гурьбой, шумно и весело, в строго установленное родителями время.

И даже сама Акулина Овсянничиха, лежавшая на печи, а иногда и сидевшая с девушками на скамейке в горнице, знать не знала самый главный девичий секрет. А секрет был прост: окна горницы Марфы и ее бабки выходили на пустырь, а со стороны пустыря удобно было, незаметно пробравшись, постучать условным стуком в окно, вызывая зазнобу на свидание. Дверь марфиной половины дома была отдельной, на улицу выводила через маленькое крыльцо, которое не видно было из окон Викентия. Вот так и придумали девушки и парни бегать на свидания. Тугоухая Акулина, часто и не слышала стука, а если и слышала чего, то девицы хором убеждали, что ей почудилось. Считать девок в горнице Акулина и не догадывалась: хохочут, поют девки,весело им, ну и хорошо.

Ульяша умела ластиться к отцу. Присев на край лавки, девушка кротким взглядом глядела на отцово рукоделие. Федор Ильич сперва делал вид, что не замечает дочь, а после, украдкой из под густых бровей стал поглядывать на Ульяшу. Он невольно залюбовался дочерью: хороша девка выросла, рослая, белолицая, ладная.

– Тятя, скучно, – затянула Ульяна.

Федор Ильич молча коротко глянул на дочь.

– Тятя, нонче бабушка Акуля коврики плести обещалась научить. Сказывала, коли девки придут, покажу особенный узор.

– Да на кой тебе те коврики-то? Чай в избе все устлано.

– Нонче устлано, а завтра дыру протопчете, тятя, – а тут я вам новый и сплету, – Уля придвинулась поближе к отцу и лукаво заглянула в глаза, – я ж на маленечко, покажет баб Акуля узор, да я и обратно.

– Одну не пущу, – по голосу слышно было, что Федор Ильич уж согласен отпустить дочь, – неча одной шастать.

– Тятенька, да уж как водится, с Дуней пойдем. Одной-то в потьмах больно страшно возвращаться, – схитрила Ульяна.

– Да отпусти, Федор, пущай девки сходют. Ить итти-то через два двора.

– Пущай сходют. Только чтоб к ужину дома обе были.

– Будем, будем, тятенька, – кинулась обнимать отца Ульяна, – непременно будем!

Три дня назад Дуняшка, в монопольке, куда отправилась за спичками и солью, и где помогал Семен, таская мешки и коробки, передала парню записку от Ульяши. Округлым девичьим почерком на клочке бумаге было написано: «Буду на днях у Марфушки. Приходи. Стукни два раза тихо в окошко, выбегу. У.

Семен спрятал письмо запазуху, выскочил на двор, прочитал по слогам и радостно засмеялся. Потом, вернувшись, незаметно кивнул Дуняше. Дуня расплатилась, и молча вышла из монопольки.

– Ох и влетит нам, Улька, если кто узнает, – выговаривала она Ульяне, подговорившей ее за синие бусики на престкпление.

– Да кто ж узнает? Мы никому не скажем, – счастливо смеялась Уля.

– Любишь его?

– Ой, Дуня, не знаю. Иногда и не думаю вовсе о нем, а бывает ночью проснусь и уснуть не могу, все о нем думаю и думаю.

– Ой, Ульяша, бедовая ты.

– Это почему еще?

– А потому что не бывать тебе его женой.Не отдаст тебя за него отец.

– А я сбегу!

– Сбежишь?

– Ага!

Ульяша схватила Дуню за руки и закружила по комнате.

– Сбегу, ей-богу сбегу.

– А тятя поймает и выпорет!

– Далеко сбежим. Не найдут нас, – Уля примолкла и села на кровать, – я ведь тоже, Дуня, боюсь. Вот теперь боюсь. Может, и не надо уже идти к Марфе? А что, скажусь больной!

Дуня во все глаза смотрела на Ульяшу.

– Эк ты выдумала! Я, значится, хожу, выглядываю его, письма ему втихаря подсовываю, а она больной скажется!

– И скажусь, – заупрямилась Ульяна.

– А, может, и правда, не ходи. Боязно.

– Боязно, – Уля топнула капризно ногой, – а вот и пойду! Назло тебе пойду.

– Да ну тебя, – обиделась Дуня, мне-то что.

Уля давно решила, что свидится с Семеном. Свой страх она одновременно и укрепляла и разгоняла перепалкой с Дуней. Тревожно ей было от одной мысли, что останется скоро наедине с Семеном, тревожно и радостно. Уля была благодарна Дуне за то, что та молча, без слов все понимала. Сама она еще даже и не знала, что скажет любимому. Она больше ждала от него слов, казалось ей, что встретятся они и все само собой разрешится.

В назначенный день Уля с Дуней вечером прибежали к Марфушке. В избе было натоплено, душно. У Марфы уже было шумно и весело. Настя Рябинина, подружка Ульяши, и Дарья Матвеева, ее соседка, посмеиваясь, лузгали семечки и перешептывались. Бабка Акуля сидела тут же за столом на высоком стуле, пошвыркивая чай из блюдца.

Еще загодя девушки договорились плести половики, заранее надрали лоскутов из старой одежды, каждая принесла с собой котомку с заготовленным материалом. Котомки развязали, лоскуты перемешали в одну кучу.

Позже всех пришли сестры Малинины, Анна и Катерина. Тонкая и стройная старшая, скинув с себя собачью доху, тут же принялась рыться в лоскутах, разглядывая самые яркие и интересные. Младшая, дородная, коренастая Катерина, молча, не глядя ни на кого, протопала в угол лавки, села, сложив полные красные руки с обгрызенными ногтями на коленях.

Коврики-половики плелись легко и скоро: две полоски связывались между собой, скручивались в петельки, потом еще полоска, еще и получался простенький круглый тряпичный блин. Такие половики стелили при входе в дом, у кроватей, самые большие и нарядные украшали горницы.

За работой девушки пели. Анна Малинина, самая голосистая затягивала:

Ой на горке калина,

Ой, на горке калина,

Ломала.Я, калину ломала, да, Я калину ломала, да. Я калину, молоденький, Ломала, да, Я калину, серебренький,

Девушки нестройным хором подтягивали:

Вязала,Да, в пучочки вязала, да, Да, в пучочки вязала, да. Да, в пучочки, молоденький, Вязала, да, Да, в пучочки, серебренький,

Складала,Да на край дорожки складала, Да на край дорожки складала. На, край дорожки, молоденький, Складала, На, край дорожки, серебренький,

Со двора.Да, едет милый со двора, Да, едет милый со двора. Да, едет милый, молоденький, Со двора, Да, едет милый, серебренький,

Грустная жалостливая песня тянулась без конца. Она словно завораживала поющих девушек, утягивала их мысли за собой, заволакивала разум. Слова песни повторялись, действия девушек тоже. Вдруг из угла раздался крепкий басовитый голос Катюхи Малининой:

С собой.Да, возьми милый с собою, Да, возьми милый с собою. Да, возьми милый, молоденький, С собою, Да, возьми милый, серебренький,

Запела Катерина, одна за другой замолчали певуньи. Резкий дурной голос младшей Малининой звучал словно набатный колокол: громко, низко, раскатисто. Катерина тянула песню самозабвенно, словно не замечая ничего кругом, прикрыв глаза, она в упоении тянула:

Ой на горке калина,

Ой, на горке калина…

–Ох ты ж, господи, – донеслось с печи, куда после чаепития влезла Акулина, – неужто медведь ревет…

Россыпью серебристых колокольчиков зазвенел в избе девичий смех. Катерина осеклась, насупилась. Ульяша смеялась со всеми, но все чутко прислушивалась, когда стукнет в оконце Семен. Боясь не услышать, Уля села напротив окна и не сводила глаз с мутной темени за стеклом.

–Тук-тук…

Сердечко забилось. Замерла. Дуня ткнула неприятно под ребра локотком. Переглянулись. Дуняшка кивнула на дверь.

–Боязно, – одними губами прошептала Уля.

Ей не приходилось еще обманывать родителей, не умела врать, оттого затаился в ожидании встречи в теле ее страх, нудным червячком сосущий где-то желудке.

Стук повторился. На Улю уставились шесть пар глаз. Ульяша вскочила, схватила шаль и полушубок, выскользнула за дверь, впустив в дом клубочек белого пара. В сенцах отдышалась, пытаясь унять бьющееся, как воробей в силке сердце, перекрестилась, открыла дверь, ступила на низенькое ветхое крылечко.

В сумерках, выскочив из избы, освещаемой тусклыми коптилками из картошки и сала(керосин бабка жечь запрещала), Ульяша разглядела силуэт в мохнатой шапке.