скачать книгу бесплатно
Однако Вселенная явно не хотела, чтобы я скучал. Мне пришлось работать по малярке. Однажды вечером, когда я, надышавшись краски, лежал на кровати, ослабев от стенодолбли, дверь комнаты почти вынесли. В темную комнату решительно ворвалась коротко стриженная девушка среднего роста в выгодно демонстрировавших стройные ноги коротких шортах. С размаху плюхнувшись задом на край кровати, она заговорила. Мозг задымился. Даша, студентка подготовительного отделения и рьяная последовательница Карлоса Кастанеды, поведала мне обо всем одним длинным, бьющим из нее ключом, толстовским (если бы Лев Николаевич объелся мухоморов!) предложением: «Я-с-подготовительного-отделения-Кастанеда-мне-нравится-сталкинг-а-ты-только-из-Индии-ты-крутой-чувак-хочешь-познакомиться?»
Познакомились. Прекрасная Даша стала приходить. Она готовила вкусные лепешки, а потом написала курсовую, на титульном листе которой большими буквами гордо вывела: «Кафедра КУЛЬТ УРОЛОГИИ». Не припоминаю, когда я заказывал упоротый сюр in my fucking life.
Малярка, эдакий привет, эскапада из прошлого, когда я, пролетев в универ, учился полгода в пэтэушке на Пионерской, пожирала десять-двенадцать часов в день. Физически я уставал до невменяемости: однажды тупо взирал на выключатель, думая: «Фак… Что с этой штукой делать-то надо?» При этом заработанных денег хватало только на еду. Когда я уже решил апеллировать к сакраментальной мудрости «настоящий архат не бывает богат», два уезжавших коллеги-индолога, оба – Саши, отвалили с барских плеч покидаемые ими работы. Я стал преподавать санскрит в гуманитарном университете и переводить факсы представителю консалтинговой компании? мистеру Дхоккару. Дхоккар, а с ним карма свела нас на целых три года, кормил меня жареными цыплятами и поил колой, щедро разбавляя ее виски. Оправдывая английскую поговорку «Indian job[19 - What is heaven? – Chinese cook, British home, American job and Indian wife. What is hell? – British cook, Chinese home, Indian job and American wife. Эта расхожая шутка существует в бесконечных версиях.] is a hell» платил пятьдесят долларов в месяц за частичную занятость. Да, фигня. Это же в удовольствие.
Однако, когда Дхоккар переставал донимать своими факсами, я возвращался темными снежными вечерами в одинокую комнату (сбежал даже географ!), изо всех сил выдыхая рвущееся изнутри отчаяние и тысячи вцепившихся в сердце когтей. Пустоте улиц вторила опустошенность внутри; я глушил ее темным пивом по пути от метро «Василеостровская» до Пятой линии Малого проспекта.
Месяцы летели, отчаяние уходило, я чувствовал себя спокойнее. Завязавшийся зимой нежный бутончик повторно встреченной любви пышно расцвел – ощутимо и физически, только чтобы при первом же дуновении ветра скоропостижно засохнуть. Розы завяли решительно и навсегда: из-за мелочи безжалостная подруга выпроводила меня ночью. Тащиться домой пришлось несколько часов. «Ну тебя в зад», – подумал я не без горечи. Горечь, правда, не могла прожечь наращенной брони бесчувствия.
Из общежития, в котором прошли все 90-е, я перебрался в квартирку на восточной окраине Питера. В довесок привязались, проникнув в сумки, тараканы и культурологическая Даша. Несмотря на последних, я стал по кусочку собирать себя. Как у алкоголика из анекдота, который нашел припрятанную за бачком унитаза чекушку водки и бычок, жизнь стала налаживаться. Я заставлял себя работать над переводами по двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Хотелось найти потерянную в Индии голову и перестать улетать. Короче, get my feet back on the ground[20 - Обрести под ногами почву.].
Двухтысячный год все расставил по местам. Появилось несколько работ, в кои-то веки денег стало хватать. Я возобновил занятия кунг-фу, ежился[21 - Ходил на йогу.] и прекрасно ощущал свое тело. Все шло хорошо и правильно, безумие и хаос мира оставили меня в покое. Просто шик, если бы не пронзавший до костей холод. Холод могильных камней. Что бы ни происходило, я не мог избавиться от ощущения, что Питер, который я знал, исчез.
Меня окружали те же люди – мы встречались с ними, разговаривали, с кем-то пили, «говорили о мирах», смеялись. Однако теплота и чувство смысла исчезли, оставив зияющую пустоту. Индия неумолимо похерила эту действительность небрежным обесценивающим жестом. Ее пронзительный свет опустошил этот теплый мир, превратив его в некрополь. Я не встречал более друзей. Я ходил по кладбищу и читал на надгробьях имена из прошлого и скорее обрадовался бы, чем удивился, найдя на одном из камней свое имя.
Произошло и нечто более фатальное: я потерял предвкушение неминуемой встречи с чудом. Чудо, переживание, которое заставляло бессмысленно прыгать с трамвая на трамвай, часами бродить по ночным паркам и питерским улицам в попытке поймать нечто неуловимое. Что ты такое? Куда ты ушло? Неужели это Ты, к которой я всегда шел? Ушедшее чувство оставило незаметную, почти не причиняющую боли пустоту. Она стала частью реальности, которая вслушивалась в меня или, может, хотела, чтобы я вслушался в нее.
Последний год жизни в Питере я провел в сети нехило долбанутых отношений, сотканных из болезненной влюбленности, зависимости и умелых манипуляций. Странное, буквально содранное со страниц Мураками приключение. Долгие бессонные ночи этих эзотерических эскапад, перемежавшихся игрой на гитаре с глубоко ранящими, срывающими кожу песнями, сеансами оборотничества, внезапно возникающими стигматами и незащищенным сексом (если, конечно, не считать контрацептивом громкие вопли матом – клянусь, помогает!) – эта постоянная жизнь on the whiteheat[22 - On the whiteheat – означает «очень интенсивно и со страстью».] истощила меня и заставила сомневаться в собственном рассудке. Я выпал в осадок, измученный осознанием собственной глупости и бесполезности. Кладбище перестало быть видением. Просыпаясь среди ледяных могильных камней, я натягивал одеяло, чтобы не видеть их. Конечность этого мира стала обескураживающе очевидной уже в тридцать лет. Я ничего не знал про «кризис среднего возраста», да и не поверил бы, что это может быть применимо ко мне.
Слова из песни БГ об открывавшихся у наших дверей путях и нас, которые «только вышли, чтобы стрельнуть сигарет», били стальным стилетом. Еще глубже поражали его строки о пути, вписанном мелом в асфальт.
«Куда ты пойдешь, когда выпадет снег?»
Снег уже падал густыми хлопьями, а я все сидел, покрываясь изморозью и сжимая закостеневшими пальцами бокал с обратившимся в прах коктейлем, моля, чтобы не кончился сон, где я сижу на теплом морском берегу.
Я судорожно дергался, пытаясь выбраться, но ухватиться было не за что. Рассказывать о своих внутренних демонах я не умел и не мог. Да и кого это трогало?
Как ни странно, у меня шли подвижки в карьере, поступали заманчивые профессиональные предложения, в окружении появлялись люди, готовые продвинуть в академической среде. Оглядываясь на фотографии того времени, на юное лицо, понимаю, что если бы социальное признание и профессиональные амбиции что-то значили для меня, то выстроить вполне сытую и социально уважаемую жизнь не составило бы особого труда.
Почему я не сделал этого? Что так отчаянно искал и не находил? Вопросы остались без ответов.
Город считывал мой настрой и не обманывался внешней активностью. А может, он мудро знал, что искомое сокровище действительно скрылось во тьме. Однажды Питер подтвердил: время истекло. Я услышал послание: «Можешь остаться, но для тебя здесь больше нет ни даров, ни благословения». В тот момент я явственно ощутил запах дыма и принялся оглядываться, пытаясь понять, что горит. Лишь спустя несколько минут до меня дошло: это полыхали мосты прошлого, посылая меня в пространство уже разворачивающегося будущего.
Точку на этом глубоком раздрае поставила мама приятеля, которая, послушав вполуха наши кухонные разговоры, припечатала откровением:
– Ребят, а? Вы так и будете сидеть и говорить о мирах до седых яиц?
Последняя фраза обладала мощью окончательности и на многие годы оставалась источником бесконечного вдохновения. Я понял, что хочу жить на Востоке и если уеду, то, скорее всего, – навсегда.
Когда я увидел выданный мне в индийском консульстве квиток об оплаченных в счет визы тысяче двухстах рублях, тело отозвалось взрывом нечеловеческой радости. Волна горячего тепла рванулась вверх по позвоночнику. Я опустился на стул в приемной, прикрыл глаза и бесконечный час просидел, давая сорванной на радостях крыше вернуться и закрепиться.
Оскал Кали
Рывком меня вернуло в келью. Тело хотело убедиться, что оно существует здесь и сейчас. Поток воспоминаний прервался, оставив зияющую в сердце рану. Я сверлил темноту глазами в попытке вцепиться в хоть какую-нибудь опору. Не быть сметенным лавиной захлестывающих чувств и неполученных ответов, обрушенных на меня безжалостной памятью. Не знаю, сколько еще я таращился бы во тьму, оглушенный разверзшимся хаосом, если бы новая волна, более плотная и жизнеутверждающая, не накрыла меня, решительно уничтожив саму идею страдательного созерцания.
Кульминацией воспоминаний стал предвиденный давно во сне момент отлета в Индию. «Боинг» туркменских авиалиний устремился в облачное с просветами небо над Москвой. Когда он лег на курс, мою жизнь резко развернуло. Реальности, в которую я был так безнадежно и окончательно вплетен, больше не существовало. Обнулилась.
Воспоминания накатывали с огромной скоростью. Похоже на окончательную перемотку событий перед касанием смерти. Индийская кинолента крутилась еще быстрее, события и чувства вспыхивали и гасли, не оставляя времени на осмысление. Иногда движение замедлялось, развертывая трехмерную картинку.
Первые дни в Варанаси. Движуха, взрывные краски индийского базара, залитые солнцем домики и храмы, деловая суета на гхатах[23 - Гхаты – это набережные индийских рек, выполненные в виде огромных ступеней. На гхатах совершаются пуджи. На прачечных гхатах стирают одежду, лупя ее о камни. На гхатах-шмашанах жгут тела. Культурно значимые места.], Ганга, несущая кишащие людской живностью воды в Бенгальский залив. Что за карма смывать столько грехов! Люди, собаки, буйволы… Как мне вас не хватало! Только, стоп, почему мне так чудовищно хреново? Откуда этот раздрай, почему Бенарес разрывает меня? Давит прямо на клеточном уровне. Ах да, забыл – город-портал. Костры не гаснут три тысячи лет. Приветствую тебя, о город прибывших умереть, решивших навсегда оставить юдоль скорби, вырвавшись из бесконечной пытки смертей и рождений. А ты, вечный город, приветствуешь меня? О нет, Бхайрава, не так! Ты решил, что и мне туда же? Ты взялся за меня, Шив джи? Мне не сюда! Махадэв[24 - Махадэв – Шива.], а-а, Хар-Хар, Махадэв, а может, выкуп? Не хочу быть размолотым прямо сейчас, а, Махадэв?!
Индия той осенью – это взрыв мозга, священная помойка, неустроенность, ежесекундный напряг. Я скитаюсь по небольшим отельчикам. Где же мой уголок без пыли и шума? Несмотря на все попытки, найти место, подходящее для жизни и ученой работы, никак не удается. В комнате последнего гест-хауса, косо поглядывая на меня, шарахалась крыса, явно намекая на то, что погостили – и будет; снаружи атаковали полчища обезьян, пытаясь проникнуть во внутренний дворик через защитную сетку. С первого этажа доносились истошные вопли заезжих орисских[25 - Женщины из штата Орисса.] баб, угрожавших порвать кого-то в вакхическом безумии. У входа возлежал эпический, размером со слоненка, козел. Темным вечером писающие в придорожную канавку индийцы поворачивали головы и с энтузиазмом, но без отрыва от производства восклицали: «хеллоу!».
Я побывал в местных санскритских университетах, познакомился с пандитом Парамахамса Мишрой. С ним мы вгрызались в тексты кашмирского шиваизма[26 - Кашмирский шиваизм – группа йогических и философских учений, которые большей частью практиковались в Кашмире в период между X и XIII веками нашей эры. Передача текстов продолжалась до XX века.]. Я наконец – о боги! – сконцентрировался на своем проекте, переводе с санскрита.
В то же время исподволь покусывало осознание, что я опять занимаюсь чем-то не своим. Я второй раз в Индии, но касаюсь лишь поверхности, щекочу себя интеллектуальным знанием, тащусь от экзистенциальных переживаний, но по-настоящему не постигаю ее глубины. Практик во мне жаждет приключений на засиженный над текстами зад. И однажды, когда внутренний йог одержал победу, я отправился за шактипатом[27 - Шактипата – буквально «падение, нисхождение» шакти. Да, все не хухры-мухры. Это не что иное, как включение, раскрытие внутреннего потенциала человека. Термин использовался в традиции кашмирского шиваизма. Я нечасто слышал его из уст современных йогинов.] в Ришикеш и встретил там учителя-йогина. Гуру вперился в меня третьим глазом и непреклонно поручил найти бабу, мужика или так просто, то есть соло… – чтобы избавиться от внутренней скверны. Оскорбленный в лучших даосских чувствах[28 - Даже точка Хуинь возмущенно задрожала. А как же считать толчки, три легких, один глубокий? Сжатия тазового дна? Входить осторожно? Видимо, идеи горного колдуна были далеки от учения Лао Цзы.], искать бабу или «так» я отказался. В ответ на это раздался гомерический хохот Кришны, сопровождаемый издевательским комментарием: «Что, Марс, ты уж и по*рочить не можешь для собственного освобождения?» Сбежать от йога едва удалось: он буквально заставил мой автобус исчезнуть.
С Гималаев я вернулся с сияющими глазами и мантрой богини Дурги, в черной хламиде, с полированной бамбуковой палкой в руке. Люди – почтительно и со страхом – расступались, принимая меня за Кали-поклонника. После путешествия что-то изменилось: местная сеть зарегистрировала меня. Я сбежал от козлов и баб в приличную гостиницу на гхатах с видом на Гангу.
Первого марта 2003-го я открыл кошелек и обнаружил там последние двести долларов. Мой зад мгновенно вспотел. Да, финансы пели такие романсы, что мама не горюй! Кто бы мог подумать. И как я дошел до такого? По доброй русской традиции я принялся за самобичевание: можно было сделать значительно больше за это время! Находясь волею богов в центре санскритской учености, я должен был со слезами благодарности припадать ко всем доступным стопам пандитов и как минимум изучить Панини[29 - Панини – выдающийся грамматик санскрита.]. Я же вел себя как безвестный русский студент Саша Покрышкин, за три месяца житья в Калькутте отважившийся только выбираться ранними утрами на пруд, которым брезговали даже слоны, и совершать там омовения по системе Порфирия Иванова. Какая неблагодарность к ведущим нас силам!
Вышеупомянутые прегрешения вкупе с непочтительными шуточками про Шиву[30 - Сказанное в Варанаси слово становится реальностью. Я же имел несчастье пошутить: «Не виноват Шива, коли башка вшива». Милостью Благого результат копошился, кусаясь, только на голове.] и попытки малодушно сбежать из священного города оборачиваются кражей лэптопа с переведенным текстом. Ты взял свой выкуп, Махадэв?
Пытаясь справиться с безденежьем, я записываю мельчайшие траты в потрепанную тетрадь, сжимаю в потной ладони каждую банкноту. Вырвавшись из Варанаси, еду в Калькутту в один из известных ашрамов в надежде, что пустят пожить за так. Ведь видел же я когда-то сон: Глава этого индуистского ордена (он недавно ушел в мир Вишну) говорит, кивая на меня, другому монаху: позаботься об этом. Хотя ведь мог и повелеть: этого мудхаку[31 - Санскр.: глупец, дурак.] – гнать в шею! Но нет, я не сомневался, что меня приютят. И приютили: дали угол и время подумать.
Я в ашраме. Восстанавливаю по записям утраченный перевод. Работается хорошо, но нет ни заработка, ни внятных перспектив. Единственный вариант: купить на занятые деньги билет и возвращаться. Не могу. Тело леденеет – идет в полный отказ. Херня задача, piece of cake: купить билет на самолет до Петербурга. Дохожу до дверей агентства. Не могу войти, руке не взяться за ручку двери! Бреду назад. Тело знает лучше? Может, знает, но внутри сомнения и страшный душевный запор. Не могу решиться! Кажется, что если будет еще одна ошибка, то падет карающая десница богов. Черт, где же мой островок покоя и стабильности в этом океане хаоса?
Мостики в Сиам: Бой и откровения Сиддхартхи
Среди лавины беспощадно атаковавших меня картин прошлого возникло лицо азиатского парня лет двадцати. Он с испуганным видом вглядывался в комнату.
Я вспомнил его. Это был Бой[32 - Тайцы в дополнение к формальным именам, обычно на санскрите, имеют и краткие, типа кличек: Муу (свинка или свин!), Ноой (маленький / маленькая), Энт (ant, муравей), Boy, Bee (пчела), Мэу (кошка), Нок (птичка), Болл (ball), Пуу (краб), Биа (beer, то есть да, пиво!) и так далее. Краткие имена используются везде, в том числе в школе и на работе. По имени практически никто не обращается.] – встреченный в Калькутте таец. Он стал странным эфемерным мостиком, приведшим меня в Таиланд.
Момент знакомства: наша компания странствующих неприкаянных иностранцев, изучателей санскрита и философских текстов, расположилась в столовой ашрама. Туда забрел и, пересиливая себя, подошел к нашему столу робкая восточная юноша лет двадцати. Помялся, ожидая, что погонят в шею, неуверенно сел.
Он выглядел настолько потерянным, что захотелось поддержать его:
– How are you?
Потом выяснилось, что я задал единственный вопрос, который не повергает тайцев в ужас и глубокий транс, ибо у них имеется заученный с двухлетнего возраста ответ: «I am fine, thank you. And you?» Парень, однако, одарил меня хитрым взглядом, как бы оценив шутку, но и предупреждая: «Не на простачка напал!» Он горделиво и многозначительно произнес: «No!» И, изменившись в лице, бросился прочь из столовой. Мы переглянулись, пожали плечами и продолжили обедать.
На следующий день, столкнувшись со мной в холле, парниша схватил меня за рукав и торжествующе объявил:
– Халло!
Так я познакомился с Боем.
Происходил он из Исана, северо-восточного региона Таиланда. Рядом с ним витало ощущение хаоса, отсутствующего центра, суровой даосской деконцентрации. Он вполне логично приехал учиться английскому в Индию и с нашей помощью быстро осваивался: очаровал местного тайского консула и закорефанился с поваром тайского ресторана. Еду Бой почитал почище священной коровы. Он таскал мне жареное мясо и не без повода считал вегетарианство разновидностью опасного извращения.
Обретя уверенность в себе, Бой затеял флирт с японкой Минако на десять его старше, а как-то в порыве дружеских чувство хлопнул меня по заду.
– Гей? – ввела его в краску Минако.
– Нет! – возмутился Бой, посинев лицом.
Высказывания Боя вообще отличались глубиной и оригинальностью. Например, однажды он, пожевывая цыпленка, с пафосом заявил:
– Люблю я тампакс![33 - «I like Tampax» – звучало это так: «I lie tampax».]
– ???
Выяснилось, что его любовь отдана индийской шипучке тхамз-ап (thumbs-up). Особенности тайского произношения, блин. Я довел до Боя смысл его реплики, но тот отгородился своим сакраментальным: «Но-о-оу»[34 - Потом оказалось, что «ноу» было визитной карточкой тайских студентов. Простой вопрос «What is your name?» вызывал ту же реакцию, которую продемонстрировал при первой встрече Бой: робкий смех, понимающая улыбка и милостивое, снисходящее к недогоняющему фарангу: «Ноо-у!»].
Однажды Боем овладело желание похвастаться успехами в английском и новыми друзьями перед сестрой. Он позвонил ей и передал мне мыы-тхыы, т.е. мобильник.
– На, поговори с Джой.
– Hallo… – сказал я.
Перепуганная Джой прощебетала робкое «Хай!». Ее слова вылезали из трубки в виде лапши розово-романтических флюидов. Разговор получился, прямо скажем, нехитрый. Но по сияющей физиономии Боя казалось, что мы уже шли вокруг свадебного костра.
Как бы то ни было, иметь маячки в стране, куда уедешь, значило очень много. Брат и сестра стали эфемерными, но работающими мостиками.
Бой был не единственным виновником моего окончательного решения уехать в Таиланд. Приложился и старый приятель йог Сиддхартха, ?волею Будды оказавшийся в Таиланде. Я попросил его просканировать меня, посмотреть, что, собственно, не так. После нескольких месяцев випассаны сделать это для него было как раз плюнуть. Он не судил, просто констатировал: я с энтузиазмом рвался в нескольких направлениях, каждое из которых требовало огромных энергозатрат.
– Марс, есть предел человеческим возможностям. Смертному не дано смочь выполнить все, что ты хочешь: это не конфетку, а целую шоколадную фабрику сожрать и залезть, покряхтывая, на целый лес елок. Здесь и академиком стать, и просветления, и, вуаля, танцевать сальсу на белом песке. И постоянно – бабы. Опять за какой-нибудь юбкой ухлестываешь?
Прикусив губу, я сознался, что втюрился в озабоченную тайванку, которая, вопреки моим воздыханьям, стала трахать израильского журналиста.
– Ну, молодец. Что тут сказать… Ничто так не отрезвляет влюбленного безумца, как женщина, которая просто хотела старого доброго фака. Без привязок и прочей романтической лабуды. Марс, отпусти все и приезжай сюда, – сказал он. – Я чувствую, у тебя здесь все наладится. Как – не знаю. Приезжай.
* * *
Индийское воспоминание наполнило отчаянным смехом. Во всем имелась внутренняя структура и смысл. Хотя… какой смысл? Иди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.
Тело включило режим глубоко сосредоточения. Какое-то время я парил между сном и явью в хрустальной пустоте, пока не коснулся точки сияния в сердце. Она вобрала меня в себя[35 - Это особый йогический способ засыпания, когда уходишь в глубь ума.].
Глава 3.
Два храма
Я пробуждался. Сознание примирялось с лежащим на полу телом. Первый день в Таиланде, правда? После всех проблем с визами – я здесь.
Ощущения бесконечно изменились. Вчерашнее путешествие в прошлое выбило из меня годы жизни во грехе самоосуждения. Пафосно, прям обделаться можно. Хотя, что это меняет? Да, нет греха, нет ошибок! Чтобы это понять, пришлось проснуться в состоянии новорожденного, беспомощным, невинным младенцем. Мир Сиама, его правила и законы были пока неизвестны. Только что огромная часть меня, сотканная из напряжения и переживаний, отмерла и растворилась. Ее сведенные судорогой и болью пальцы и испепеленные нервы превратились в легкий ветер, невесомый поцелуй на губах. Напряжение и страх последних лет, насильно вырванные у судьбы поцелуи, надрывные экстазы среди щелкающих зубов демонов в адских глубинах – все просто ушло. Я лежал на полу, тридцатилетнее дитя, у которого забрали его историю, багаж опыта; которому нужно растить все заново: органы чувств, смыслы, видение мира. Я чувствовал себя как никогда слабо. И в то же время нелепый, в ошметках рассыпающейся на мне одежды и с вонзившимися в кожу осколками старой жизни, я знал, что доплыл до своего берега.
Робинзону осталось лишь подняться и собрать сундуки с разбитых кораблей. Ну, и неплохо бы выжить. Назойливый тонкий голосок нашептывал, что шестьсот бат в моем кармане вряд ли долго продержат жизнь в этом бади. Что ж, будем выживать. Господи, неужели только выживать?!
От этих мыслей меня отвлёк шорох: Пим, монах, доставивший меня сюда, молча собирался на священный виндабад – утренний сбор подаяний. Он перебросил через плечо оранжевую платяную суму и, открыв дверь, растворился в свете зарождающегося утра. Я продолжал лежать на полу в прострации, пока монах не вернулся с сумкой, под завязку набитой едой. Её пухлые бока нашептывали, что голодной смертью я не помру.
Хотелось сдаться глубокому покою, наполнявшему место. Тепло нагретого дерева излучало уют. Мелькнула мысль: «А ведь я стал дек-ватом[36 - Так в Таиланде называют не особо смышленых детей из бедных, многодетных семей, которых родители отправляют в монастырь, когда нет денег на их содержание и образование. По поводу их несмышленности, это моя личная гипотеза. Когда я упоминал тайцам что я – дек-ват, они начинали очень хулигански, заговорщицки посмеиваться и подмигивать. Однако никогда не выдавали коннотации, которые находили столь уморительными. Современные монахи, правда, сетуют, дескать, дек-ваты нынче пошли не те, будешь с ними строг – сбегут. Дек-ваты, как правило, не горят желанием становиться монахами. Лен май даи, – «играть тут нельзя» – поясняют они, задумчиво наморщив носики. Ну, да, вскакивать надо рано, не забалуешь.], мальчиком при храме!» То есть учеником и служкой. Неужели придется делать монахам массаж и бегать за покупками? Завернулся каламбур «Нелегка и сучковата жизнь российского дек-вата».
Вчерашнее чувство опустошенности, затягивающей черной дыры все витало надо мной. Что это? Буддийские тексты упоминают «уход из дома в бездомность». «Бездомность», отвязка от всего? Ничья земля сродни самой смерти? No-man’s land. Костяная рука сжала сердце. Я в чужой стране. В кармане копейки. И я надеюсь, что найду работу? Работодатели что, уже выстроились в очередь с предложениями? Что за идиотизм!
Окончательно выдохнув из себя вчерашнее ощущение хаоса и отчаяния, я соскреб тело с пола. А стоит ли вставать? Пол саркастически подмигнул. Да куда ты, лежи, потом унесут! Я в ужасе уставился на пол. Ой, крыша, что с тобой? Все в порядке, ась? Чтобы сбросить морок решительно помотал головой и выглянул из домика в небольшой внутренний двор. Лица коснулся мягкий воздух. Сердце оттаяло. Внутри развязался узел. Через полчаса я выбрался из кельи и осмотрелся, прошел меж маленьких домиков по залитой утренним солнцем территории храма к причалу. Над храмом царила огромная пагода, которая представляла архитектурную мандалу Вселенной, гору Меру и четыре континента. Все было залито и растворено солнечным светом. А о чем я недавно нудел? Бездомность? Точно не сегодня. Да, вчера во мне зиял неистощимый погреб тьмы и бессилия, а сейчас я распахнул дверь, полностью открываясь свету и теплу. Хочу наполниться, испепелить темницы зимних вечеров, закрытых глаз и сердец. Вчера я был бесплотной душой, несомой бурной огненно-черной рекой Стикс – сегодня же мановением палочки дирижера Вселенной декорации сменились: оглушенный солнечным ливнем, я вдыхал пронизанную лучами безмятежность, уничтожающую корни тоски и уныния. Гонимые жаром Сурьи глубокие тени и мелкие бесы, мерзко визжа и держась за обожженные задницы, выскакивали из сердца и растворялись под этим сиянием. Небо и река свивали для меня световой кокон. Я взобрался на покачивающийся у причала паром. Суденышко постепенно нагрузилось офисными девушками в белых блузках, хоронящимися от них монахами[37 - Монахи не должны касаться женщин. В этой связи существует известная история в разных версиях. Короче, бредут два монаха – хинаянский и махаянский – по брегу реки. Видят, в реке тонет прекрасная баба, махаянский монах кидается и спасает ее, кладет на берег и продолжает свой путь. Через час потрясенный хинаянский монах, придя в себя, говорит: «Брат, что ты сделал, ты коснулся женщины, ты нес ее на руках?!» На что махаянский монах отвечает: «Кто сейчас несет женщину?» А есть еще и просто нравоучительный вариант типа «я оставил женщину там на берегу, а ты, мудила, все несешь ее в своем уме».] в оранжевых робах и восторженно улыбающимися туристическими парочками.
Отдавшись весело бултыхающейся реке, я пил глазами открывающиеся просторы. Пространство взмывало вверх, следуя направлению острия ступы на правой стороне реки. Вдалеке виднелась китайская пагода. Еще ниже по течению, почти на горизонте, собрались на тусовку небоскребы. Они ощущались как проводники, указывающие путь в просторное и свободное измерение, несли намерение правильной посюсторонней силы, благословленного изобилия, которое воплощалось и в виде ступы, и роскошного здания.
Выгрузившись на причал, по дощатым мосткам мы устремились в узкий проход, ведущий в город. Бангкок ворвался в виде звуков, запахов, легкой суматохи и ветра, веселой собакой гоняющего пустой пакет по асфальту.
Минуя дощатый ресторанчик с лапшой, расположенный у самой воды, я оказался на улице с лавками и домами в колониальном стиле. Прошелся вдоль лотков с липким рисом, жареными кальмарами, свинскими палочками и куриными крылышками. В нос ударил соленый запах рыбы, которую тут в обилии продавали. У стен одной из лавок развалились мешки, наполненные вялеными креветками и сушеными морскими каракатицами. Потоки солнца отражались глыбами нерастаявшего льда с замерзшими морскими гадами. Сурья Дэв[38 - Сурья Дэв – индуистский и брахманистский бог солнца.] даже умудрялся дотягиваться до меня, отражаясь в воде открытого кокосового ореха. Солнце сияло, отражаясь с асфальта, который поливал из шланга широколицый мужик с нехилым голым пузом.
Приметив продавца дринков, я улыбнулся ему и ткнул пальцем, указывая на спрайт. «О-о-о-о-о, САПАЙ!» – загорелся тот, воодушевившись так, словно прекраснейшая из апсар[39 - Апсара – небесная дева.] кокетливо подмигнула ему из-за облаков.
Он деловито залез в огромную пластмассовую купель, где плавали колы, соки и кокосы. Набив льда в пакет, он залил туда «Сапай» и элегантно воткнул пластмассовую соломинку.
– Десять бат, тен бат, на крап, – сообщил он, осветив три мира лучезарной улыбкой.
– Соломинка? Ну, да, а как же? – пояснил потом Пим. – Это вежливо так пить воду.
Немного в стороне, пощелкивая щипцами, продавец свинских палочек призывно вопил: «Му пинг[40 - Свинья на гриле.]». Произношение этих слов доставляло ему особенный кайф.
Жизнь на монастырском берегу напоминала созерцание, на этой же стороне реки все обращалось в медитацию действия.
* * *
Мятежное беспокойство о том, как все обернется, оставило меня. В прогулках по монастырю и разговорах с Пимом проходили дни. Я влился в размеренно текущую жизнь монастыря. Каждый раз, переправляясь через реку и входя в калитку, я чувствовал, как физически погружаюсь в глубокое плотное безмолвие. Я позволил себе плыть по течению. Если планы найти работу не осуществятся, ну и ладно. Что-то да будет. Переживание золотого солнечного света, другой атмосферы, иного намерения, дыхание в унисон с миром, где радость – часть жизни, вершили важную работу внутри. Как мне сказали, оставь, не гони, don’t rush it, your new life is coming after you.
Я принял это как факт. Динамика взаимодействия с миром менялась.
Глубокое погружение в безмолвие, с другой стороны, не защищало от всполохов отчаяния и безнадежности. Меня не прикрывали обычные мирские щиты (или шиты от слова shit?): конкретные проблемы, озабоченность, дедлайны. Не здесь. На меня смотрела сама пустота, требовавшая, чтобы я услышал. Вечером я вышел к реке, ожидая какого-то откровения. Река учила меня способности слушать.
Откровение главного храма
Пим посоветовал мне чаще сидеть в центральном храме. Я послушался и стал много времени проводить в зале храма. Чего-то ждал, не отдавая себе в этом отчета. Миряне приходили и уходили, слушали молитвы, обращались за благословением к монахам, совершали простирания, а я просто сидел неподвижным истуканом без мыслей, без чувств, без ясности. Мне надо здесь быть, телесно, тупо, как у парней из кунг-фу фильмов 90-х: стоять коленками на кирпичах, пока учитель не соблаговолит принять тебя.
На третий день сидения внутри вспыхнул вопрос. Он молнией прошил тело от пяток до макушки, выжигая вялость и муть, служившие мне фоном и постелью в последнее время.
– Чего ты хочешь?
Услышанное прозвучало несколько насмешливо, с вызовом. Ну да, я остервенело отсиживал зад, не понимая, что приходить надо с просьбой, вопросом, намерением. Но ведь просить для себя — это стыдно, ненормально, неправильно. Разве не так?
Перед глазами промелькнули последние три года жизни, яркое переживание того, как все начинания уничтожались на корню неведомой силой.
– Хочешь знать, какой силой? – осведомился тот же ироничный голос.
– Нет, секундочку.
Я не хотел знать. Почему – не могу ответить. Сейчас важнее другое. «Чего я хочу?» – простой вопрос, который я не осмеливался себе задать. И еще больше не решался услышать ответ. Чего же? Ясности. Дома. Стабильности. Перспектив. Уверенности. Сосредоточенного мощного действия. Ухватиться за него и никогда больше не терять! Отсутствия сомнений. А конкретно – работы! Чтобы ввести это безобразие в русло. Начать жить. В полноте и полнотой.
Но голос вошёл во вкус и явно решил провести воспитательную беседу:
– Ты годами убегал от того, чтобы серьезно посвятить себя чему-то. Была ли у тебя цель?
Цель явила себя во всей своей безжалостной невинности: причаститься тайнам Востока, овладеть его магией. Это звучало романтично и по-юношески наивно, но очень искренне. Я не сомневался в этом. Что произошло? Когда я успел растерять сокровище уверенности, заложить в ломбард меч и пропить латы? Я же отдал годы погружению в язык, чтению текстов в оригинале, вгрызался в культуру и философию Востока. Так почему чувствую себя растерянным, безнадёжно упустившим нечто важное? Что случилось с этим сильным, ясным, непобедимым намерением?
– Тебе дали возможность прийти сюда подготовленным. И что сделал ты? Вдохновенно красуясь, послал все эти шансы. Теперь ты там, где ты есть. С крохами нерастраченного везения в кармане.
Я похолодел, признавая жестокую правду. Упущенные возможности, как на параде, выстроились передо мной, прыгая, жестикулируя, привлекая внимание. Мне бы это льстило – да только парад чествовал мою глупость.
