Вы меня не знаете

Примерно так можно ответить на вопрос, почему у меня в квартире был «Байкал». Типичное бандитское оружие, как говорит обвинитель. Я вам честно скажу. Пистолет мой. Я пошел и купил его, но не для того, что вы думаете. Я его купил не за тем, чтобы пацанов стрелять. Я его купил, чтобы защитить семью.

Кроме пары друзей у меня есть мама, девушка и младшая сестра. Они – самые важные для меня люди.

Мою сестру зовут Блессинг[2], и это странно, потому что вообще-то она – настоящее проклятие. Да не, я шучу! Она и правда благословение. На каждое мое плохое качество у нее десять хороших. У нас разница всего два года. И только эти два года мы не были вместе. Уже больше двадцати лет она проходит через все, что и я, и помогает мне. Это она сидит рядом с моей мамой. Моя младшая сестра. Это она, если вы заметили, плачет, пока идет весь процесс. Вон она. Если кто-то обижает меня, то обижает и ее. Она не может по-другому. Так уж она устроена.

Я не хотел, чтобы она была здесь, тем более все время. Но она решает сама за себя, и, что бы я ни говорил, она все равно поступит так, как посчитает нужным. Посмотрите ей в глаза и поймете, что я имею в виду. У нее стальной взгляд. Но там, где вы видите только сталь, я вижу кое-что еще. Я вижу в ней маму. Маму, которая может схватить туфлю и отдубасить тебя, но любить не перестает. Может, каждая мать такая, но уж точно не каждая сестра.

Так что я почти всегда был окружен только женщинами. Я вырос с мамой и Блесс. Отец то появлялся, то пропадал. Это лучшее, что о нем можно сказать. Под кайфом он был норм. Иногда он оставался с нами день, иногда – неделю или около того, но потом всегда уходил. «Я ж перекати-поле, сын. Если буду сидеть на одном месте, со мной точно что-нибудь стрясется».

Но, блин, когда он юзал, это было нечто. Если мама была дома, мы еще могли спастись. Но обычно он приходил, когда она была на работе. Выглядел он просто пиздец как плохо. И лицо у него еще было такое – умоляющее. Дайте мне немного, чтобы перекантоваться. Хотя бы немного, чтобы полегчало. Даже когда мне было десять, а Блесс – восемь, он колотил в дверь и требовал денег. Что это вообще за херня, мы же дети, откуда у нас деньги? А иногда он юзал что-то другое и как будто взрывался.

Однажды на каникулах, когда мне было около пятнадцати, мы с Блесс пылесосили, убирались и все такое перед маминым приходом. Уж поверьте, если мама сказала убраться, а ты не убрался, тебе влетит по первое число. И вот мы спорим, кто будет пылесосить старым уродским пылесосом, который сделали еще в двадцатых, а кто будет просто пыль вытирать, как вдруг раздается звонок.

Это отец. Глаза у него такие красные, будто он побывал в аду, а потом его оттуда выпнули. Отросшая борода с проплешинами того же цвета, что и его грязная шапка, – обе, похоже, несколько дней валялись в грязи. Он что-то бормочет об «очень срочном» деле, и хотя мы знаем, что он под кайфом, все равно впускаем. Это единственное, что остается, иначе он не уйдет, а мы вообще не хотим, чтобы мама пришла домой и увидела, что он обдолбанный валяется на пороге.

Ну так вот, он вламывается в квартиру, едва стоит на ногах. Сбивает все, что попадается ему под руку. Вещи летят направо, налево, во все стороны. Я ни разу не видел его таким. «Папа, что тебе надо?» Никакого ответа, ничего. Ну или ничего, что я могу разобрать. Потом он начинает везде рыться, как будто что-то ищет. Кожаный диван перевернут. Наш здоровый телик летит на пол. Ящики вылетают из кухонных шкафов. Все это время он что-то бубнит себе под нос. «Где эта хрень?» – или что там он думает, что потерял у нас в квартире. «Говори, где она».

Мы пытаемся его успокоить. Блесс говорит, что сделает ему кофе, но он не слушает. Я хожу за ним и то подбираю вещи, которые он разбросал, то помогаю ему подняться. Если бы у нас была камера, эту запись можно было бы загнать телевизионщикам. Без звука сошло бы за комедию.

И тут лязгает замок и открывается дверь. Мама пришла. Что касается мамы. Она чисто типичная нигерийка, и, если вы знакомы с такими, вы знаете, что с рассерженной нигерийской мамой шутки плохи. Она сразу выходит из себя и орет: «А ну, вали отсюда, быстро! Ничтожество. Убирайся!» Но она не оценила ситуацию. Он не такой блаженный, как обычно под кайфом. Он принял что-то другое. И тут он смотрит нее так, будто впервые видит. Таращится минуты две. Потом подходит, запинаясь, так близко к ней, что она, наверное, чувствует, как от него пахнет выпивкой.

«Ты всего лишь баба», – говорит он, хватает ее за шею и валит на пол. Я такой: какого хера? Я бросаюсь ему на спину, колочу и пинаю его, но он сдергивает меня и отшвыривает, как игрушку. Блесс кричит, мама на полу без сознания. Отец сидит сверху и вдруг начинает бить ее по лицу так, будто гвозди кулаком заколачивает. Еще и еще, он бьет по-настоящему, по серьезке. У мамы не лицо, а кровавое месиво. А я сижу, как парализованный. Не знаю, что делать. Мозг как будто перестал работать, а тело отказало.

А дальше было вот что. Блесс берет утюг и бьет им отца. Но ей всего тринадцать, и она мало что о нем помнит, чтобы по-настоящему ему навредить. Если бы такое произошло сейчас, она бы точно довела дело до конца, но тогда в ней еще не было столько запала. В ней не было злости, которая появляется, только когда ты уже достаточно повидал жизнь, понимаете? Короче, она бьет отца утюгом, но он только отскакивает от его плеча. Отец хватает ее. Отнимает у нее утюг – и вот тогда это и случилось. Он бьет Блесс утюгом по лицу. Раз – и повсюду кровь. Блесс падает как будто замертво. Я думал, она умерла. И отец замирает. Он словно вдруг очнулся. Роняет утюг. Подходит к маме. Берет ее сумку. Потрошит кошелек. Уходит.

Не-а. Не смотрите на нее. Смотрите на меня. Только на меня. Это я виноват. Я же мужик. Это я должен был схватиться за утюг или за нож. Я и хотел. Потом, когда мы были в больнице, я только об этом и думал. Я мог бы сделать то. Мог бы сделать это.

Они лежали на соседних койках. Несколько недель. У мамы была раздроблена глазница. У Блесс – сломана челюсть, а еще она лишилась половины зуба. Но я тоже кое-чего лишился. В каком-то смысле я лишился сестры. Да, обстановка в семье давно уже была хреновая. Но не настолько. В тот раз, когда он сделал то, что сделал, он забрал ее голос. Она не говорила несколько лет. Частично из-за травм, но в основном потому, что у нее не стало слов. Случившееся никак не объяснить, никак не исправить, никак не выразить то, что она чувствовала. Но я чувствовал. Чувствовал тоже. Как будто кто-то наступил тебе на сердце и давил, пока оно не стало всего лишь куском мяса.

В те недели, пока они поправлялись, со мной тоже что-то происходило. Не могу объяснить точно, это типа как когда можешь думать только об одном. Сосредоточенность. Вот что это было. Я знал: я больше ни за что не допущу ничего подобного. Так что я пошел, поговорил кое с кем и достал пистолет. Тот самый «Байкал». Ага, типичное бандитское оружие. Но не потому, что это типа крутой, особенный пистолет. А потому, что он дешевый. Просто переделанный чешский или какой там, российский, сигнальный пистолет. Без серийных номеров. Помещается в карман. К нему подходят практически любые патроны. Пистолет для нищебродов.

Так что он прав, когда говорит: «О, смотрите-ка, мы нашли у него в квартире пистолет, а Джамиля убили как раз из такого, это гангстерский пистолет, и наверняка он у него не просто так». Это гангстерский пистолет. Но еще это значит, что в Лондоне у любого пацана из любой банды может быть такой пистолет или возможность его достать. И если Джамиля, как я думаю, убили из-за какой-то гангстерской херни, в которую он влез, то неудивительно, что его застрелили из такого пистолета. И еще он прав, что пистолет у меня не просто так, а из-за «намерения совершить убийство» или как там он сказал. Я собирался убить отца, если он еще раз подойдет к сестре или маме. Клянусь. Я бы убил его в ту же секунду.

Он может сделать, что сделал, это вопрос выбора. Он может сделать выбор и сломать сестре челюсть и разбить лицо маме. Это его выбор. Свобода его выбора. Но за свободу надо платить. Как по мне, если ты собираешься сделать выбор, сразу начинай копить, чем будешь расплачиваться. К счастью, больше отец не приходил. Но семь лет я ждал, держа пистолет в кухонном ящике. Он не пришел. Тем лучше для него. И тем хуже для меня, что полиция этот пистолет нашла.

Но знаете что, а? Зачем бы я хранил этот пистолет, если я только что застрелил из него человека? Это тупость. Это, пожалуй, бесит меня больше всего. Он, господин обвинитель, считает, что я тупой. Для него я идиот, у которого в голове ни одной извилины. Убить пацана и не избавиться от пистолета за пятьдесят фунтов, потому что вдруг я захочу еще раз им воспользоваться? Да ну на хрен.

Это он сам башкой не думает. Почему я, проходя мимо Джамиля, назвал его конченым? Об этом он подумал? Еще раз говорю: ищите причину. Причина вас направит куда надо. Я тут записал его слова: «…и вот что хуже. Очевидно, это была случайная встреча с незнакомым человеком, которая впоследствии привела к жестокому преступлению». Случайная встреча с незнакомым человеком, он реально так считает? Открою вам и ему маленькую тайну. Это встреча не была случайной, а он не был незнакомцем. Я его знал. Знал Джамиля. Не так знал, как его знали, к примеру, родственники. Я имею в виду, мы были знакомы. Думаю, пора мне кое-что рассказать.

Не знаю.

Слушайте, я устал, и у меня мысли путаются. Я знаю, что вы все думаете, что я сам виноват. Не надо было самому говорить эту речь. Может, вы и правы. Но, знаете, когда на кону ваша жизнь, вы сделаете все, чтобы ее спасти. Я сейчас борюсь за свою жизнь. Ну да, я могу вот так пройтись по всем уликам. За это короткое время я успел сколько, четыре? Четыре сраных улики, на основании которых меня обвиняют. У меня есть что сказать о других четырех, и я хочу это сделать. Но на самом деле этого недостаточно. Вы должны узнать подробности всей херни, которая случилась. И что происходило у меня в жизни. Иначе как вы поймете? Как вы поймете меня, если вы меня не знаете? Как вы будете меня судить?

Все время, пока идет суд, я слушал, и вы тоже слушали. Вы рассматривали улики, а я рассматривал вас. Когда вы смотрели на очередную улику, я смотрел на ваши лица. И они как будто говорили: «Херня, чувак». И частично я с вами согласен. Некоторые улики реально ставят меня в херовое положение. Но дело не в каком-то там худи или моем телефоне, сигнал которого засекли рядом с пацаном. Дело в том, совершил я убийство или нет. А я его не совершал. Это был не я. Его совершил другой человек.

Длинный перерыв: 16:45

Центральный уголовный суд Т2017229

Дело рассматривает: ЕГО ЧЕСТЬ СУДЬЯ СЭЛМОН, КОРОЛЕВСКИЙ АДВОКАТ

Заключительные речи

Суд: день 30

Среда, 5 июля 2017 года

ВЫСТУПАЮТ

Со стороны обвинения: К. Сэлфред, королевский адвокат

Со стороны защиты: Подсудимый, лично

Расшифровка цифровой аудиозаписи выполнена Закрытой акционерной компанией «Т. Дж. Нэзерин», официальным поставщиком услуг судебной стенографии и расшифровки

6

10:15

Так, мне просто продолжать с того места, где я остановился вчера?

Как я вчера и сказал, я знал убитого пацана, Джамиля. Правда, на улице никто его так не называл, его называли Джей Си. Может, потому, что он был худой, или потому, что борода у него была как у Иисуса[3]. Я его знал именно под этим именем. Он был из таких, псевдогангстеров. Тощий, как двенадцатилетка, но всегда вел себя так, будто он здоровяк. Я его знал, потому что мы из одного района, но не только. Он знал Киру, мою девчонку. Можно сказать, что все, что со мной случилось – это дело, убийство, – все связано с Ки.

Как бы мне вам рассказать, какая она, Кира? Никого красивее просто на свете нет. Она из тех девушек, которые идут по улице, а десять парней пялятся так, будто мимо них прошла Рианна. У нее серые глаза, которые приковывают, когда она на тебя смотрит. И если она на тебя смотрит, ты даже не заметишь, что у нее длиннющие ноги или что она идет так, будто покачивается на ветру, нет, ты будешь смотреть ей прямо в глаза. Как прикованный. Раскосые серые глаза, которые доходят до самых краев лица. Серые глаза – это само по себе необычно, но на лице у черной девушки, даже если она смешанного происхождения, они выделяются, как у кошки. Правда, у нее они выделяются не так уж сильно, ей такие глаза как бы подходят. Они сочетаются с ее широким ртом и высокими скулами. И с кожей. Ее невозможно представить без этих глаз, и других глаз у нее и быть не могло.

Первый раз я увидел ее восемь лет назад, когда мама и Блесс лежали в больнице после того случая с отцом. Я только что вышел от них и был реально расстроен. Их только что осмотрел врач и сказал, что одна половина лица у Блесс всегда будет чуть ниже другой. Блин, да не смотрите вы на нее, пожалуйста!

Он сказал, что, может, все потом само придет в норму, но, вероятнее всего, останется примерно так, как есть. Но в конце он с такой типа обнадеживающей полуулыбкой сказал: «Говорить ей ничто не мешает. По крайней мере с точки зрения физиологии. Попробуй сделать так, чтобы она не замыкалась в себе».

Вот что он сказал. Как будто это проще простого. Как будто у нее внутри есть дверь, которую она может отомкнуть, выйти наружу и снова заговорить.

Я сел в автобус, чтобы ехать домой, и, скорее всего, опять думал, какую бы подлянку устроить отцу. Блесс до сих пор была в каком-то своем мире. Она так и не произнесла ни слова. Она лежала в больнице уже несколько недель, но не издала ни звука. Она просто отгородилась от мира и ушла в себя. Я понятия не имел, что с ней будет, так что можете представить мое состояние. Уставился вниз, погрузился в свои мысли.

Обычно я сижу на втором этаже, в конце или как можно ближе к концу. Но из-за всего происходящего на старые привычки мне было насрать, поэтому я сел в конец на первом этаже и уставился в окно. Прошло, может, пятнадцать-двадцать минут, я поднял голову и увидел напротив ее. Она была в наушниках и слегка покачивала головой в такт музыке, которая из них прорывалась. На ней были простой белый жилет и джинсы, но я глаз не мог от нее оторвать. Глаза у нее были закрыты, и казалось, что она видит какой-то сон. Вот так она сидела, закрыв глаза, чуть улыбалась и покачивала головой.

Я пялился на нее, наверное, минут десять. Это было не очень, как будто я подглядывал за ней в замочную скважину. Но я все равно пялился. Не мог перестать. Помню, я думал, что если она так и не откроет глаза, то все обойдется. Но не успел я эту мысль додумать, как ее глаза распахнулись и приковали меня. Блин. Спалился! Эти глаза. Серые, ослепительные. Почти как серебро. Если они посмотрят на тебя, ты пропал.

Я не мог отвести взгляда. И сказать ничего не мог, потому что шумели наушники. Так что в итоге я просто засмеялся. Она вскинула бровь, продела пальцы в провода и вытащила наушники.

– Чего смеешься? – спросила. Я ей точно не понравился.

– Да ничего. – Я все еще смеюсь. – Как ты меня круто засекла, а?

– Тебе что, делать больше нечего, кроме как пялиться на девчонок? – Она снова надела наушники, закрыла глаза и сидела так, пока мы не доехали до моей остановки.

Она так сидела еще десять минут. На лице – вообще никакого выражения. Ноль эмоций. Когда я наконец поднялся на выход, я хотел было дотронуться до нее, чтобы попрощаться, но зассал.

Но по дороге домой я только о ней и думал. Она красотка, но дело не в этом. Я как будто уже видел ее или типа того. Так продолжалось несколько дней. Мыслями я был далеко. Даже когда я был в больнице, я в основном думал о ней. Каждый раз, садясь в автобус, я садился на нижнем этаже, надеясь снова ее встретить. Я делал так лет сто, хотя больше ее так и не видел. Не представляете, как это было отстойно. Но однажды мне повезло.

Сижу я в конце, и вдруг в автобус влетает она, как будто ее ветром принесло. Было солнечно, и она была в лете, как в одежде. На ней была короткая клетчатая рубашка, кожа сияла. Фигура у нее точно что надо. И она пахла как шоколадка, серьезно. Но в этот раз я был готов. Я протянул руку и поздоровался. Она посмотрела так, будто я ей какую-то рыбу предложил.

– Я не пожимаю руки незнакомым. – Она надела наушники и закрыла глаза.

Я опять вышел раньше, чем она их открыла. Я капец как расстроился. Столько дней о ней думал, а сейчас взял и профукал свой шанс. Блин. Но я не из тех, кто легко сдается, так что я долго придумывал план, чтобы в следующий раз не облажаться.

Я сделал вот что: на всякий случай носил с собой бумажку. Честно говоря, фиг знает сколько носил. Наконец я снова увидел ее в автобусе. На этот раз я знал, что делать. Правда, она сидела через два сиденья от меня, а рядом с ней – какой-то жирдяй, так что я не мог к ней подобраться. Я ждал и ждал, и когда жирдяй вышел, я подорвался и сел рядом с ней. Она меня как будто и не заметила, но я повернулся к ней и протянул бумажку. Она взяла ее, развернула и наконец на меня посмотрела. Я снова попался. Эти глаза.

– Какая мне разница, как тебя зовут?

– Ну так ты сможешь пожать мне руку, потому что незнакомым же ты руку не жмешь? И тут еще мой телефон, если вдруг захочешь позвонить, – смеюсь я. – Ага, у меня получилось. Ты совсем чуть-чуть улыбнулась, но улыбнулась же.

– Не важно. – Она закатила глаза. Но бумажку взяла, а даже идиоту понятно, что это хороший знак.

Правда, прошло целых два месяца, прежде чем она согласилась на свидание. И даже тогда она обставила все так, будто согласилась из жалости.

– Тебя, судя по всему, плохо кормят, – сказала она. – Приходи ко мне ровно в семь. Если опоздаешь – ты опоздал.

Ха. Я до сих пор в точности помню, что она сказала.

Оказалось, она живет недалеко, так что я пошел пешком. Это был конец октября, но было довольно тепло, и все выпивали и тусовались на улице. Я тогда только купил новые кроссы и решил их затестить, и выглядел я, честно сказать, классно. У ее подъезда на лестнице собралась компашка, и я прошел мимо нее. Там был и этот Джамиль, хотя тогда я не знал, как его зовут. Тогда он был для меня обычным мальчишкой, который тусуется с друзьями. Правда, одного из них я знал и с ним поздоровался. Он тоже мне кивнул и отвернулся, я проскользнул мимо них и взбежал по бетонным ступенькам к ее двери.

Она открыла – как голливудская звезда, в длинном платье с открытыми плечами, от нее, как и тогда, пахло шоколадом.

– Заходи. – Она поворачивается и идет по коридору. Я – за ней.

Я не особо знал, чего ожидать. Иногда ты приходишь в гости к другу, и там все точно так же, как и у тебя: те же окна, те же двери, такие же комнаты, такая же планировка, но в то же время ты вроде как шагнул в другой мир. У некоторых все по-современному, всякие гаджеты, плазма, все дела. А у некоторых все то же старье из восьмидесятых, ну знаете, все эти журнальные столики разного размера, громадные слащавые постеры в черных пластиковых рамах. Так что я понятия не имел, что сейчас увижу, но ко всему приготовился и решил, что отреагирую так, будто все в порядке.

Кира жила одна лет с пятнадцати. Матери у нее нет, отец хрен знает где, а брат – Спукс – живет от срока до срока, тут все обычно. Но вот квартира ее меня конкретно удивила. Так-то все было как везде: квадратные комнаты, низкий потолок, окна с железными рамами, старые радиаторы. Короче, стандартное муниципальное жилье. Необычной ее квартира была из-за книг. Они занимали все поверхности – сложенные настолько аккуратно, насколько возможно, и в такие высокие стопки, какие только можно составить, чтобы они не рухнули. Книги лежали не только на столах, стульях и так далее, но и на полу. Ими было занято практически все пространство, кроме того, которое нужно, чтобы открывались двери. Книги лежали вокруг дивана, ножек стола, телевизора, везде, куда ни посмотри. Она будто библиотеку ограбила.

– А у тебя тут неплохо, – говорю я, потому что не знаю, что еще сказать. Сердце у меня пошаливало, я вам скажу.

Она ничего не ответила, только плечами пожала, типа «как есть», и села на кожаный диван. Места там хватало только-только.

– Нормально так у тебя книг, – говорю я.

Она тянется к тому, что, видимо, раньше было столиком, а теперь превратилось в гору книг, и передает мне пиво.

– У тебя один шанс, чтобы меня впечатлить, – говорит она и сверкает на меня своими серыми глазами.

Я это расценил как команду начинать чесать языком и следующие четыре часа этим и занимался. До сих пор не знаю, что я ей наговорил, но что-то, видимо, сработало, потому что с того вечера она, судя по всему, стала моей девушкой.

Перерыв: 10:55

7

11:05

Когда мама и Блесс с ней познакомились, они сразу ее полюбили. И Кира их тоже. Иногда с тобой ни с того ни с сего случается что-то хорошее. Она стала таким хорошим для нас всех. Не поймите неправильно, она ни разу не ангел. Иногда она впадала в мрачное состояние, которое могло длиться неделями. Она могла сорваться из-за мелочи и беситься так, будто наступил Судный день, а она – твой судья. Но если отбросить все это, отбросить красивый фасад и раскосые глаза, то в душе она хорошая. Когда она приходила к нам, она всегда готовила что-нибудь для мамы с Блесс и немного прибиралась перед уходом. И хотя Блесс практически все время молчала, присутствие Киры действовало на нее хорошо, и иногда даже казалось, что вот-вот к нам вернется прежняя Блесс.

За те семь лет, что мы встречаемся, Блесс и Кира стали почти как сестры. Блесс нравилось проводить с ней время. Ей нравилось Кирино спокойствие. Иногда они сидели вместе, Ки читала ей книги, а Блесс просто была собой. Она умеет просто «быть», ну вы поняли. И иногда казалось, что им и слова не нужны, чтобы разговаривать. А что касается нас с Кирой, я себе представлял, что мы типа Ромео и Джульетта, ну или Ромео и другая девчонка, которая как Джульетта, но иногда ведет себя как сучка и может тебе вломить, если захочет, особенно если ты называешь ее сучкой, но я так делал очень редко. Но если серьезно, мы правда были близки.

Это странно, но мы сразу сошлись. Мы не слишком похожи. Вообще-то, можно сказать, что мы как мел и сыр-косичка. Мне тогда было шестнадцать, и я бросил школу. Она поступила в колледж. Когда мне исполнилось восемнадцать, я занялся всей этой покупкой-продажей машин. Она сдала выпускные экзамены и пошла в Открытый университет. Я люблю тачки. Она любит книги. А я тогда книги терпеть не мог. Можно даже сказать, что мы на все смотрели по-разному.

Вы сейчас примерно поймете, что она за человек. Года полтора назад она еще жила у себя вместе со своими книгами, частенько приходила ночевать к нам, но все равно в основном это я оставался у нее. Ей в нашей квартире было не особо комфортно, если вы понимаете, но я всегда говорил: «Почему это я всегда остаюсь у тебя, а ты у нас оставаться не хочешь?» – так что время от времени она оставалась. Короче, один раз днем в субботу она приходит и начинает заваривать чай. Я играю в PS3, она подходит, садится рядом со своей кружкой. Через минут пятнадцать я начинаю понимать намек, что игру надо заканчивать. Я такой: «Дай я пройду этот уровень и сохранюсь», но ей вроде как все равно. Сидит и сидит.

Я выхожу из игры, и тут она говорит:

– Ты ведь знаешь того мальчишку, младшего брата такого-то?

Я такой:

– Знаю, ага.

– Он только что вскрыл твою машину.

– Че?

– Ту, красную. С откидным верхом.

– Ты что несешь? Он вскрыл мою Z3?

Я вскакиваю и ищу ключи.

– Не знаю. Красную.

– Ты, что ли, сама видела?

– Да.

– И че ты сразу не сказала?

– Вот сейчас говорю.

– Твою мать, Кира! И ты его не остановила? Полицию вызвала?

– Нет! С чего мне вызывать полицию?

– Ки, он только что влез в мою тачку, а ты ничего не сделала? Да ты че вообще?

Я несусь к машине. Стекло, блин, разбито, бардачок обчищен, он даже мелочь из пепельницы забрал. Но главное – стекло. Разбитое, сука, стекло. Вы, может, думаете, что я слишком бурно отреагировал, но стекла в машине почти нереально заменить как надо. Они уже никогда не будут как заводские. Уплотнитель не поставишь, как было, и каждое утро эти уродские стекла будут запотевать. А эти сраные кусочки стекла ты будешь находить по всему салону еще лет десять. Сука. Извините, я как об этом подумаю, сразу завожусь.

Кира идет за мной на улицу, я все еще психую и ору на нее. Чем она, блин, думала, ну скажите?

– Ты куда? – спрашивает она, видя, что я сажусь в машину.

– Я его прибью, – говорю.

– Никуда ты не поедешь, – говорит она, садится в машину и оставляет свою дверь открытой, так что я не могу тронуться. Я смотрю на нее.

– Назови, блин, хоть одну причину его не прибить.

– Ты не знаешь, что у него в жизни творится, – говорит она. – Может, у него тысяча причин вскрыть твою машину.