Реальная жизнь

скачать книгу бесплатно


Опять молчание. Глупо было заводить с ней этот разговор.

– Мне нужно обсудить это с отцом, – сказала мама. Голос звучал глухо, словно она вот-вот расплачется. Она повесила трубку.

* * *

Я включила запись с занятия, чтобы переслушать, и дошла до того места, где сказала Анджеле, что найду деньги. Она ответила: прекрасно, молодчина.

Мне вдруг сделалось тошно в этой комнате. Голые унылые стены, низкие потолки. Светлая мебель. Шкаф перекосился так, что дверцы не сходятся. Толстый слой пыли, покрывающий все вокруг, сколько бы я ни убирала. Скрежет машин на улице – раздражающе постоянный, под самыми окнами. Я надела наушники и погрузилась в «Манон». Первый акт. Она говорит шевалье, что любит удовольствия – по крайней мере, так считал ее отец, потому и отправил ее в монастырь. Словно удовольствие – это самое ужасное, чего может пожелать женщина. И словно всякая женщина по умолчанию знает, в чем оно заключается и как его получить.

Я принялась разбирать кучу одежды на полу.

Как вошла Лори, я не слышала, но, когда обернулась, она сидела на моей кровати. Губы у нее шевелились. Я сняла наушники.

– …Собралась замуж за этого своего постного толстячка, – говорила она. – Нашла что праздновать!

– Прости, – сказала я. – Ты о ком?

– Да не суть. Об Аманде. Мы с ней дружили в школе. Знаешь, эти девчонки, которые говорят: ой, ты так хорошо на меня влияешь, все кругом такие бескультурные! Как будто культура – это овощ такой. Съешь суточную норму – и можешь дальше обжираться всякой дрянью.

– Ну, ты и сноб.

– А ты как будто нет! В общем, она помолвлена. И сегодня вечером объявила об этом нам. И тут все как начали вспоминать свадьбы, на которых бывали, да рассуждать, что из подсмотренного у других людей они бы и сами не прочь использовать, а что – полная чушь. Короче, я весь вечер провела в разговорах о цветочном оформлении чужих бракосочетаний. Какой же все-таки жалкий народец женщины, а? Ничего удивительного, что всем в мире по-прежнему заправляют мужчины! Они этого достойны.

Я добралась до основания кучи. Одежда, лежавшая внизу, вся была в липкой кошачьей шерсти. Я закинула вещи в мешок с грязным бельем и села на кровать.

– По-моему, – проговорила я, – тебе пора смириться с тем, что женщины имеют право сделать выбор в пользу патриархального уклада. Почему бы не рассматривать это как акт феминизма – свобода соучаствовать в собственном угнетении.

– Куда катится мир, – вздохнула Лори.

Она взяла с моей кровати блок стикеров. Переслушивая занятия, я иногда писала на бумажках сказанные Анджелой фразы, а потом клеила их на зеркало. «Певец не должен угождать публике, – было записано у меня. – Истина идет изнутри».

– Что за чушь? – скривилась Лори. – Там, кстати, миссис П. брызжет слюной.

– Что такое?

– Кот закрылся в гостиной. Загадил весь диван.

– Да неужели? – сказала я. – Удивительно! Ума не приложу, как это произошло.

Лори усмехнулась:

– Когда ты плохая девочка, я тебя особенно люблю.

– Достаточно сильно, чтобы одолжить мне денег?

– Сколько?

– Да прилично. Как минимум пару сотен.

– Одолжила бы, если б они у меня были, – сказала она. – Однако увы.

– Но ведь ты мне должна! Ты у меня занимала в прошлом месяце.

– Это твой хахаль воспитывает в тебе капиталиста? – ласково поинтересовалась она. – Может, еще и проценты брать начнешь?

Я заткнулась.

Лори подошла к зеркалу, наклонилась к нему поближе и принялась выдергивать седые волосы надо лбом. Они приводили ее в неописуемое отчаяние, хотя я их даже разглядеть не могла, когда она пыталась мне их показывать.

– А зачем тебе деньги? – спросила она.

Я рассказала о прослушивании.

– Я даже попросила миссис П. отсрочить арендную плату за этот месяц, – сказала я.

– Серьезно? Не сомневаюсь, что успешно. А почему ты хахаля своего не попросишь? Это же так легко! Он за один вечер запросто спустит двести фунтов на стриптизершу – так почему бы не потратить их на тебя?

– Ты можешь перестать его так называть? – попросила я. – Ты с ним даже как следует не говорила ни разу!

– Я думала, мы обе считаем, что он тот еще придурок, разве нет?

Я совершила классическую ошибку: слишком откровенничала с Лори в самом начале, – а теперь не могла удалить из ее памяти обширную подборку его мыслимых и немыслимых недостатков.

– Как сказать, – пробормотала я. – Уже не совсем.

– Ты же знаешь, что необязательно влюбляться в него только потому, что вы трахаетесь? – уточнила она. – Слава богу, секс – лишь часть быта, в чем бы нас ни убеждали романтические комедии.

– Так Оскар говорит? – поинтересовалась я с деланой невинностью.

Оскар был новым парнем Лори, хотя мне его так называть не разрешалось. Они оба спали с другими людьми, или по крайней мере он спал, потому что, по его словам, не хотел быть «одним из этих». Из тех мужчин, которые предъявляют права на женщину. Он считал, что все должны иметь возможность заниматься сексом, когда хотят и с кем хотят, а пока общество не научится жить по этому принципу, мы так и останемся рабами патриархального уклада. Будем и дальше пытаться контролировать женщин и их желания – ничуть не лучше тех мужчин, которые в былые времена запирали своих сексуально озабоченных жен и дочерей в приютах для душевнобольных и объявляли их истеричками. Или что-то в таком духе. Лори объяснила мне все это, когда они только начали встречаться, и, когда я выразила сомнение, заявила, что я слишком старомодна и у меня рабское сознание. Вероятно, тут она права.

– Оскар – настоящий революционер, – говорила Лори. – У него многому можно научиться. Он ниспровергает систему.

– И поэтому живет в квартире, которую ему купили родители?

Лори фыркнула.

– Квартира, между прочим, обалденная, – сказала она.

– Короче, я и не думала влюбляться в Макса.

– Но он тебе нравится, так ведь? – спросила она с таким выражением, словно, если тебе кто-то нравится, это особая форма полового извращения.

– Да. Нравится.

– И чем же?

Я попыталась подобрать правильные слова. К примеру: мне с ним тепло, когда он смотрит на меня; я словно в свете софита, и все, что я говорю, он слышит, слушает, считает важным. Или так: он хладнокровен и невозмутим; когда я с ним, мне спокойно, я чувствую, что нахожусь на своем месте, и надо просто с него никуда не сходить, и тогда все будет хорошо. Скажи я так, ни то ни другое не будет соответствовать истине – то есть будет, но не совсем. Я не могла составить о нем какое-то цельное представление. Края все время размывались. Я понимала только, какое чувство он мне внушает, – словно раньше моя жизнь была низенькой и узенькой, а я об этом и не догадывалась. Словно я бродила кругами по комнате с голыми стенами и думала, что за ее пределами ничего нет, а он открыл дверь и выпустил меня в мир, а там, снаружи…

– Он хороший, – сказала я.

– Хороший? – переспросила она. – Знаешь, в чем твоя проблема? Ты слишком много беспокоишься о том, что другие думают о тебе, поэтому тебе некогда разобраться, что о них думаешь ты сама.

Тогда я спросила, не приходило ли ей в голову, что так переживать из-за своего возраста недостойно феминистки, и она велела мне заткнуться.

* * *

Мама оставила голосовое сообщение, пока я была на занятиях. Сказала, что денег они мне дать не смогут. Слишком большая сумма.

– И знаешь что, Анна, – добавила она, – мы тут с отцом поговорили… может, лучше тебе во все это не ввязываться? По-моему, это перебор – требовать, чтобы ты платила такие деньги за одно только прослушивание, да еще ехала в такую даль, ну и вообще, ты в Лондоне-то недавно, а тут…

Мама очень старалась, чтобы ее доводы звучали естественно, разумно; я это понимала – но меня не провести. В детстве она стремилась научить меня видеть мир таким, каким он был для нее. В нем было то, что безопасно, – наш городишко, наша улица, наш дом; и то, что опасно, – категория широкая и расплывчатая, к которой относились и микробы на руках других детей, и пятна на сиденьях в автобусе, и мессенджеры в телефоне, и немытые фрукты, и это еще далеко не полный список. На мгновение я представила себе Париж таким, каким он рисовался ей: тускло освещенные переулки, уличные перестрелки, запутанная транспортная сеть, хищные мужчины. Я дослушала ее сообщение до конца и тут же удалила. И написала в оргкомитет фестиваля, что с радостью приму участие в прослушивании.

Вечером у меня была репетиция «Манон» – первый фортепианный прогон на сцене. До выступлений оставалась неделя с небольшим. Я сидела в темноте задних рядов и слушала, как поет Софи.

– По-моему, это пустая трата времени, – говорил Макс, когда репетиции спектаклей, где я числилась во втором составе, выпадали на его свободные вечера. – Тебе ведь даже петь там не дают? Вообще никак?

Я пыталась объяснить, как это важно. Манон – серьезная партия, говорила я. Быть дублером тоже нужно уметь. Я так это подавала, словно сам факт, что тебе дали роль, – уже достижение, делала вид, что первокурсники – это всегда второй состав, не желая, чтобы он заподозрил, что между мной и другими певцами есть какая-то разница. Свое разочарование я держала при себе, хотя в глубине души считала, что он прав. У меня не было чувства, что я занимаюсь чем-то важным. Я входила в концертный зал консерватории – громадное пространство, в помещениях такого размера мне раньше петь не доводилось, – направлялась в партер и сидела молча, часами конспектируя мизансцены, в которых никогда не сыграю. Глядя, как режиссер злится на Фрэнки и Софи, хихикающих над поцелуем.

Когда я приехала к Максу, он был в тренажерном зале на двадцать первом этаже, там же находился и бассейн. Иногда, если ему нужно было поработать, я приходила туда поплавать, и бассейн всегда был в моем личном распоряжении. Однажды я спросила у Макса, почему там никогда никого нет. Иностранные инвестиции, ответил он. Насколько ему известно, во всем здании живут только два реальных собственника: он да еще один человек. Остальные квартиры либо сдаются менеджерам из Сити, которые сюда добираются редко, потому что круглосуточно торчат в офисе, либо пустуют, пока цена на них растет.

Тренажерный зал был отделен от бассейна стеклянной стеной, и я видела, как Макс выжимает штангу. Наконец он бросил ее на пол, взял бутылку с водой и тут увидел меня.

Чувствуя, что он за мной наблюдает, я сняла пальто и свитер. Расстегнула сапоги, стянула колготки, через голову стащила платье. И уселась на бортик бассейна, опустив ноги в воду. Самая длинная стена была из стекла, и город сверкал вдали, удивительно стерильный и нереальный, словно картинка. Я понимала, что теперь мне некуда деваться и придется его просить – раз уж я подтвердила участие. Я соскользнула в бассейн и проплыла его весь под водой, закрыв глаза и вытянув руки по швам, двигая только ногами. Уткнувшись в стену, я перевернулась и поплыла обратно. Макс сидел на бортике.

– Эксгибиционистка, – сказал он. – Ты же знаешь, что здесь повсюду камеры?

– Ну и что? Это все равно что ходить в бикини. Да и потом, тебе же нравится.

– Такое кому угодно понравилось бы. Как репетиция?

– Хорошо, – ответила я и, помолчав, добавила: – Впрочем, сегодня не очень.

– А что такое?

Я принялась объяснять… и быстро поняла, что строю из себя жертву.

– Зла не хватает, – сказала я. – Так обидно! Такое замечательное предложение, а у меня все упирается в деньги. Вечно все достается богатым, будь ты хоть талантливее всех. Бесит!

– Хм, но ведь будут и другие, – откликнулся он.

– Другие что?

– Другие возможности. Другие прослушивания.

– Наверное, – сказала я. – Но не такие, как это.

Я перевернулась на спину и оттолкнулась ногами от края бассейна.

– Бикини не промокают насквозь, – сказал он.

Вода доходила до самого окна. Казалось, один мощный гребок – и нырнешь в город, раскинувшийся внизу. Он молчал, и я вдруг поняла, что не готовилась просить всерьез и поэтому не сочинила никакой речи. Думала, что достаточно будет упомянуть прослушивание и – судя по тому, что он сорит деньгами, словно это просто бумажки, я своими глазами это видела, – он сам предложит. Я задержала дыхание и погрузилась под воду, повисела там, пока не кончился воздух.