Открытки от незнакомца

– Молодец, – повторяет он. – Будь умницей, сделай старику папочке чашку чая.

Покидая кухню, он ослабляет узел галстука, что обозначает завершение этой части его дня. Энни послушно кивает и откладывает нож, чтобы налить чайник. Грязная вода брызжет на ее кофточку, оставляя на синей ткани бурые потеки. Она даже дышать перестает, но отец уже отвернулся и не видит непорядка. Энни в панике ищет решение, способ не допустить появления пятен. Пожалуй, она отнесет ему чай в жакете, так он ничего не заметит. Она с трудом водружает тяжелый полный чайник на конфорку и осторожно ее зажигает. Тут хлопает дверь, это вернулась Урсула.

– Старый жулик в лавке на углу опять пытался продать мне треснутые яйца. Воображал, что я не замечу. Но я всегда начеку. «Хоть я и молоденькая, – говорю я ему, – но не дура. Дайте-ка мне полдюжины ваших лучших яиц. И чтоб ни одного треснутого!» Он, верно, думает, что я только вчера родилась.

– Папа дома, – предупреждает Энни сестру, чтобы та говорила потише, но Урсулу трудно унять. Она оставляет на столе свою покупку и горсть мелочи. – Ничего, он в себе, – добавляет Энни.

Урсула пожимает плечами – мол, какое ей дело, в себе ли их отец. Но морщится, когда снимает пальто, чтобы повесить его на крючок на задней двери, и Энни это замечает.

– Еще болит? – тихо спрашивает она. Урсула недовольно хмурится, и Энни уже готовится к новым неприятностям, но в этот раз Урсула решает сменить гнев на милость.

– Ничего страшного, – отвечает она. – Так, самую малость.

– Может, лучше сказать маме? Вдруг перелом?

Недовольная гримаса возвращается так же быстро, как пропала.

– Что толку ей жаловаться? – Слова летят изо рта старшей сестры, как раскаленный жир со сковородки. – Само пройдет, – говорит она уже спокойнее. – Болит, если неудачно повернуться. Заживет, просто нужно время.

– Можно рассказать кому-нибудь в школе, – не отстает Энни. – Миссис Уильямс советует обращаться к ней, если нас что-то беспокоит.

– Это для младших классов. В средней школе все иначе, там всем плевать, у всех свои проблемы. Да не волнуйся ты, Энни, говорю же, пройдет. Подумаешь, невелика беда. Главное, не попадаться ему под руку. Ты займись картошкой, а я накрою на стол.

– Он хочет чаю, – говорит Энни.

Урсула опять хмурится, и Энни становится страшно, что сейчас будет взрыв, но сестра берет себя в руки.

– Предоставь это мне, – произносит она сквозь стиснутые зубы.

Энни выуживает из бурой воды недочищенную картофелину и уверенными движениями возобновляет прерванную работу, не поднимая головы.

4

Кара, 2017

– Так ты думаешь, что сиделка – это то, что тебе нужно? – спрашивает меня под конец недели Бет, когда мы с ней встречаемся за чашечкой кофе в нашем любимом кафе в Илкли. Бет – моя лучшая подруга, мы с ней неразлучны с младшей школы, и я доверяю ей как самой себе. Мы вместе справлялись со всеми трудностями взросления, у нас много общих воспоминаний. Может прозвучать высокопарно, но она заменила мне сестру, которой у меня никогда не было.

Кафе прячется в закоулках, о нем знают только местные жители. В его декоре преобладают приглушенные серые тона, столики и стулья самые разномастные. Толстые стекла высоких окон вечно затуманены из-за пара от кофемашин и дыхания посетительниц. Спертый воздух пропитан ароматами жареных кофейных зерен и вкусных кексов.

– Полагаю, да, – отвечаю я, мысленно представляя нашу сиделку. – У нее соответствующий опыт, она по-хорошему прагматична, и она мне нравится. Думаю, у нас взаимная симпатия.

– У нее есть имя? – спрашивает Бет. – Нельзя же постоянно называть ее сиделкой.

– Анджела Партингтон, – говорю я. – Но у меня язык не поворачивается называть ее Анджелой, это как-то неуважительно. А «Партингтон» – язык сломаешь.

– Что-нибудь придумай, – советует Бет и в задумчивости морщит нос. – Может, миссис Пи? Дистанция соблюдена, но все-таки не так официально, как по фамилии.

Я мысленно проговариваю ее предложение и улыбаюсь.

– Ну как? – спрашивает Бет.

– Миссис Пи? Прямо как Мэри Поппинс! Я принесу еще кофе, и ты поделишься со мной своими новостями.

Я забираю пустые чашки и несу их на стойку. К моему возвращению Бет успевает скинуть туфли и подобрать под себя ноги. Она смотрит в свой телефон, темные волосы падают на лицо.

– Вечно Грег не отвечает на мои сообщения, – жалуется она, подождав, пока я сяду. – Иногда я сомневаюсь, что он вообще их читает. Наверное, он не придает им значения. Конечно, это не вопрос жизни и смерти. Но когда я пишу, а он меня игнорирует, я чувствую себя навязчивой.

Она горбится на стуле, словно из нее выпустили весь воздух. Моя обязанность – вернуть ей оптимизм.

– Наверное, он просто занят с пациентом или в операционной, – щебечу я максимально жизнерадостно.

Подозреваю, Грег играет с ней в какие-то игры. По-моему, это как раз в его духе, но если я поделюсь с Бет своим подозрением, это делу не поможет. Она закатывает глаза и в раздражении поджимает губы.

– Я не совсем дура, как-никак тоже работаю в больнице, – обиженно бормочет она, и до меня доходит, что рассуждать о Греге лучше с осторожностью. Но Бет есть Бет, долго сердиться не в ее натуре: не успеваю я сдать назад, как она сама меняет тему, и я чувствую, что атмосфера уже разрядилась.

– Что Майкл думает об этой сиделке? О миссис Пи?

Вместо «Пи» у нее получается какое-то фырканье.

– Ты знаешь Майкла, – говорю я. – Он предоставил мне решать все самой. В принципе он согласился, но у меня такое впечатление, будто он считает, что я не справилась.

Бет опять негодует, возмущение, которое она испытывала пару минут назад, теперь направлено на моего брата.

– Это чушь, ты же знаешь! Если он и правда так считает, то пусть приедет и попробует сам совладать с вашим папашей. Посмотрим, надолго ли его хватит. Хорошо ему судить издалека, из Лондона. Посмотрела бы я на него спустя недельку, проведенную на передовой.

Я подношу чашку ко рту и держу ее там, пока кофе не обжигает мне губу.

– По-моему, у них с вашим отцом всегда были напряженные отношения, – говорит Бет, и у меня по позвоночнику пробегает холодок.

Беда с этими подругами детства! Чего они только не помнят!

Мы пьем кофе, не желая нарушать установившуюся тишину. За нашими спинами шипит кофемашина, звенит посуда, тихо гудят голоса.

– Какие у тебя планы на выходные? – интересуюсь я.

Бет мигом веселеет.

– Грег обещает куда-то меня свозить. – Ее темные глаза сверкают, я боюсь, что это самая что ни на есть любовь. – Он не говорит куда, – продолжает она, – просто сказал захватить с собой что-нибудь шикарное.

– И паспорт? – подсказываю я.

Ее плечи слегка опускаются.

– Про паспорт ничего не сказал. Как я понимаю, он мне не понадобится. Что ты об этом думаешь?

Я вынуждена согласиться.

– Здесь тоже есть уйма сказочных мест, куда он мог бы тебя свозить.

– Знаю! Вот сижу и гадаю, куда именно. Недалеко, потому что в воскресенье у него дежурство. Может, «Болтон Эбби», вилла и спа, знаешь такую? Или какой-нибудь бутик-отель в Харрогите? – Бет прикусывает губу. – Обещаешь не проболтаться?

– Бет! – Я изображаю возмущение. – Я твоя лучшая подруга. Я знаю все твои секреты.

Она озирается, как будто нас могут подслушивать, и переходит на шепот.

– Кажется, он собирается сделать мне предложение. Он ни на что такое не намекал, но похоже именно на это, ты так не думаешь?

Как я могу что-то думать? Я не знаю, что такое влюбленность, но на всякий случай утвердительно киваю.

– Что ты ответишь, если он спросит?

Под столом, так, чтобы Бет не увидела, я крепко скрещиваю пальцы.

Она смотрит на меня широко распахнутыми глазами.

– Конечно, я отвечу «да»!

5

Энни, 1976

В свои семнадцать лет Энни знакомится с двадцатипятилетним Джо Фернсби. Его появление в ее жизни – словно взорвавшийся ящик с петардами. Из-за него у нее бешено колотится сердце и потеют ладони, она никогда не знает, что случится в следующий момент. Энни думает, что эти отношения во многом отражают всю ее жизнь. Только вот с Джо выходит иначе: она не трясется в ожидании серии взрывов, а буквально их предвкушает. Он восхитительно непредсказуем, от одного его вида у нее перехватывает дыхание; она не знает, куда ее это приведет, но там ей наверняка будет лучше, поэтому она набирается отваги и следует за Джо.

Место их знакомства – автобус. Она едет на работу, в отдел дамских перчаток универмага «Селфриджес». Ее устраивает эта работа: не бог весть что, ну и ладно. Вместе с ней в автобусе едет лучшая подруга Катрина, продавщица из отдела мужских рубашек.

– Не смотри! – шепчет ей Катрина, прикрывая ладошкой рот. – Вон тот парень на нас пялится.

Энни, конечно, смотрит в ту сторону. Катрина права. Она тут же замечает его среди моря офисных сотрудниц и школьников. Его голова и плечи выступают из пучины, будто он Посейдон. У него непокорная грива длинных темных волос, падающих на воротник, и щетина, хотя на часах половина девятого утра. А еще очень уверенный вид, как будто ему известны все чужие секреты. Энни встречается с ним взглядом, и он подмигивает – самодовольно, чуть заметно повернув голову. Энни опять опускает взгляд, злясь на себя за то, что краснеет как школьница – не только щеками, но и всей шеей. Автобус тормозит, он спрыгивает с подножки, машет рукой водителю и провожает взглядом вроде бы отъезжающий автобус, но на самом деле – ее.

– Он на тебя запал! – усмехается Катрина.

Энни вместо ответа пожимает плечами. «Как пришло, так и ушло», – думает она, хотя никак не может забыть его подмигивание. На следующей неделе она опять видит его в автобусе, в этот раз он сидит, не отрывая глаз от спортивной газеты «Рейсинг пост» и зажав в зубах огрызок карандаша. Энни проходит мимо него и садится немного поодаль, он сначала не реагирует, но потом, когда она ерзает, изображая скромницу, поднимает взгляд от газеты, любопытствуя, чего это ей не сидится. Он узнает Энни как раз в тот момент, когда она отворачивается, и улыбается так сладко, что она чуть не катится со смеху. Правда, в этот раз она уже готова противостоять соблазну. Она холодно кивает, как будто они познакомились на вечеринке, но она не запомнила его имя.

Он встает и, покачиваясь, движется по проходу в ее сторону, зажав газету под мышкой. Добравшись до Энни, он опускается на краешек сиденья напротив нее, перегораживая проход и касаясь коленями бедра Катрины. Энни замечает, что подруга не отстраняется, и готова на нее разозлиться, но парень не проявляет к ней интереса, все его внимание отдано Энни. Теперь, когда он рядом, она видит, что у него светло-голубые глаза – не совсем естественный контраст с темной шевелюрой. Чем-то он похож на Джорджа Беста[1].

– Мы уже встречались, леди, – заводит он разговор. – Джозеф Фернсби.

Он самоуверенно протягивает руку. Энни колеблется, она не уверена, как на него реагировать, но при этом чувствует, как ее против воли затягивает на его орбиту. Пока она сопротивляется, не желая терять самоконтроль, вмешивается Катрина.

– Я Катрина, а это Энни, – говорит она.

И она подает незнакомому парню руку. Он легонько целует ей костяшки пальцев. Энни морщит нос. Он, может, красавчик и гораздо старше парней, знакомых ей еще со школы, но эта выходка кажется ей тошнотворной.

– Привет, Катрина и Энни. Куда путь держите?

– На работу, в «Селфриджес» на Оксфорд-стрит. Она продает дамские перчатки, я – мужские рубашки.

Энни пихает Катрину локтем. Она против того, чтобы рассказывать столько всего непонятно кому, но Катрина не обращает не нее внимания, она не видит в этом ничего дурного.

– Надо же! – откликается Джозеф Фернсби, его брови взлетают на лоб и теряются за густыми волосами.

Несмотря на то что беседу взяла на себя Катрина, собеседник смотрит на Энни. Она борется с желанием отвернуться и выдерживает его пристальный взгляд, чуть вздернув подбородок.

– Что ж, вот и моя остановка, – вдруг говорит он и встает. Внешне Энни – сама сдержанность, но у нее щемит сердце, пока она смотрит, как он идет по автобусу и выходит. Автобус отъезжает, Джозеф оглядывается и машет ей.

– Какой самодовольный! – говорит она Катрине, изображая равнодушие.

– Зато какие глаза! – бормочет Катрина. – В таких недолго утонуть.

– Брось! Я тебя не узнаю, – говорит Энни, хотя отлично понимает подругу.

Спустя неделю он заявляется к Энни на работу. Торговля идет ни шатко ни валко, она лениво сметает с прилавков пыль, чтобы чем-то себя занять: водит метелкой из перьев между перчатками, стараясь не сдвигать их с места. Минуты тянутся так медленно, что Энни задумывается, не остановились ли часы.

Услышав странный звук в первый раз, она не обращает на него внимания. Когда звук раздается снова, она поднимает взгляд и силится понять, что это такое.

– Эй!..

Больше всего это напоминает шипение газа.

– Эй!

Это он: прячется за колонной и высовывает голову.

– Энни!

Джозеф подзывает ее быстрыми жестами, словно он в беде. Энни озирается на заведующую секцией, но та беседует с клиенткой. Энни делает шажок в его сторону, потом другой.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она, приблизившись достаточно, чтобы он разобрал ее шепот.

– Захотелось тебя повидать, – отвечает он.

– Не могу сейчас разговаривать. Если заведующая застукает, мне не поздоровится.

У него удрученный вид.

– Я ехал-ехал, переправлялся через бурные реки, дрался с медведями, чтобы…

– Да ладно тебе, – машет она рукой.

Он, конечно, болван болваном, но есть в нем что-то, заставляющее ее улыбаться, несмотря на решительный настрой этого не делать.

– Тогда притворись покупателем, – шепчет она ему. – Хватит прятаться за колонной. – И она продолжает уже громче: – Чем я могу вам помочь, сэр?

С него слетает привычная самоуверенность, новая роль ему незнакома. Энни приходится его тормошить.

– Вы ищете перчатки, сэр? Для вашей… девушки?

– Собственно… да, – спохватывается он.

– Какие она предпочитает? – интересуется Энни, стараясь не засмеяться.

– Ну, какие…

Судя по его гримасе, ему нужна подсказка.

– Полагаю, кожаные, сэр?

– Да-да, именно, – подхватывает он и кивает, одобряя предложенную игру.

– Какого цвета, сэр? Только что поступили очаровательные розовые. Она любит розовый цвет, сэр? Ваша девушка?

– Да! – выпаливает он, цепляясь за подсказку. – Розовый – самый ее любимый цвет.

– На подкладке, сэр?

Опять он в замешательстве. Энни эта ситуация доставляет удовольствие, ей нравится в кои-то веки оказаться главной.

– Какая подкладка в перчатках, сэр? Шелк, кашемир?

Джо вскидывает руки – мол, сдаюсь, – и Энни довольно улыбается.

– Будьте добры пройти сюда, сэр.

Она приглашает его к ящикам в стороне от центральных витрин. Заведующая не проявляет к ней интереса. Энни наклоняется ко второму от пола ящику и негодующе шепчет:

– Что ты здесь делаешь? Я работаю.

Джозеф и не думает понижать голос.

– Я уже сказал: я ищу перчатки для моей девушки.

Он подмигивает, и ей делается дурно. Каким же он был тогда сердцеедом! У Энни не было ни малейшего шанса перед ним устоять.

– Какой размер вам нужен, сэр? – осведомляется она.

– Размер? У перчаток бывает размер?

– Разумеется, сэр. Какая у вашей девушки рука?

Не давая ей опомниться, он хватает и внимательно разглядывает ее руку.

– Изящная!

Энни выдергивает у него руку, боясь, что их увидят, но никто не обращает на нее внимания. Никто, кроме него.

– Сходишь куда-нибудь со мной? – торопливо спрашивает он. – В пятницу, после работы? Я зайду за тобой сюда. В шесть часов.

– В четверть седьмого, – уточняет она. – А размер у меня седьмой – так, на всякий случай.

– Вряд ли у вас найдется то, что мне нужно, – говорит он громче. – Что ж, ничего страшного. Благодарю вас.

Он улыбается, гордый своим представлением, и, шагая прочь от ее прилавка, умудряется оглянуться и произнести одними губами: «Пятница, шесть пятнадцать».

Они встретились и сходили выпить. Неделей позже побывали в кино. Дальше их встречи стали регулярными. С ним было весело, она все время хохотала. Благодаря ему ей было о чем поговорить с девушками на работе, а кроме того, она начала понимать, какой может быть ее жизнь вне дома. Постепенно Энни позволила себе думать, что Джо – ее возможность вырваться. С первой же минуты, увидев его в автобусе, она знала, что он – само очарование, но в этом очаровании присутствовал какой-то подвох. Ей нравилось, когда за ней ухаживают, и он ухаживал, да еще как: выдвигал для нее стул, прежде чем она сядет, всегда стоял, если стояла она. Немного старомодно, но что в этом дурного? Тогда ей казалось, что она диктует ему свои правила. Ночами, слушая доносившийся из-за стены негромкий храп Урсулы, она строила захватывающие планы на будущее. Ровно в половине двенадцатого вечера хлопала входная дверь, и отец шаткой походкой брел по коридору, чтобы бросить ключи не в деревянную чашу на столике, а прямо на кафельный пол; Энни при этом замирала, чтобы он не смог понять, спит она или еще бодрствует, и мечтала о жизни, в которой больше не нужно будет притворяться.

6

Кара, 2017

Миссис Пи с нами всего неделю, а мне уже кажется, что она работала у нас всегда, и я удивляюсь, как раньше без нее справлялась. Она без труда подстроилась под наш распорядок и ничего не пытается менять, что крайне важно в папином состоянии. Простейшее обстоятельство – появление в доме нового человека – способно все перевернуть вверх тормашками, но она такая деликатная, что даже отец умудряется к ней приспособиться.

Вокруг нас быстро выстраивается, как строительные леса, целая система. Куда-то девается привычная мне паутина, окна теперь сияют чистотой. Поражаюсь, где она находит время на возню по дому, и не перестаю ее благодарить.

Как-то раз, на второй или на третьей неделе, я сижу у себя в мастерской и стараюсь дошить свадебное платье. За окном сереет дождливый день. В это время года наша улица смахивает на продолжение унылой вересковой пустоши, что неподалеку; солнце никак не вскарабкается достаточно высоко, чтобы его лучи попали в садики при домах, и его света хватает только для холмов вдали. Вереск, так красиво розовеющий ранней осенью, уже вовсю вянет, скоро пустошь накроется тоскливым бурым саваном.

Это подвенечное платье – истинный шедевр, твержу я себе. Материал – традиционный сатин-дюшес цвета слоновой кости; невеста всякий раз примеряет его с восторженным хихиканьем. Корсаж на китовом усе будет усыпан мелким жемчугом, каждую жемчужину мне приходится пришивать вручную. Это медленная кропотливая работа, и она усугубляется тем, что моя правая рука недостаточно подвижна из-за натянутой в поврежденном месте кожи, но мой труд – это именно то, что отличает мои изделия от тех, что висят на плечиках в магазинах. Я не против повозиться, когда меня не торопят. Это сродни психотерапии, есть что-то умиротворяющее в нанизывании каждой бусинки на иглу, в том, как они, успокаивая меня, скользят по нити к своему месту на платье.

Я собираю иголкой бусины одну за другой, как вдруг раздается телефонный звонок. Оказывается, это очередной зануда из колл-центра, зарабатывающий таким презренным способом на неказистую жизнь. С этой публикой я всегда вежлива, но тверда. Возвращаюсь – а дверь в мастерскую распахнута. В панике я перехожу на бег. Посреди комнаты стоит отец: в одной руке у него платье с волочащимся по полу длинным подолом, в другой – коробка из-под мелкого жемчуга, пустая… Жемчуг рассыпался, как рисовая крупа, по паркетному полу.

Я уже не могу держать себя в руках и срываюсь на крик. Все навыки обращения с больным Альцгеймером человеком мигом улетучиваются, остается только гнев.

– Папа! – кричу я. – Что ты здесь вытворяешь? Боже, посмотри, что ты наделал! Положи платье, ты совсем его погубишь!

Отец смотрит на меня в полном недоумении. Он не знает, куда девать платье, не знает, что сделал не так. Обычно в такой момент я смягчаюсь, его замешательство гасит мой гнев, но в этот раз происходящее настолько выбивает из колеи, что меня несет.

– Отдай! Дай сюда! Господи боже мой! – Я пытаюсь вырвать платье у него из рук. Отец неуклюже бредет мне навстречу, бусины разлетаются во все стороны от его шлепанцев. Он наступает на подол, и я пугаюсь, что сейчас порвется ткань. – Посмотри, что ты делаешь! – Я срываюсь на визг. – Черт побери, папа! Ты все расшвырял!

У него обиженный вид, но я ни капельки ему не сочувствую. Я вижу только грозящую платью опасность и то, как он успел накуролесить за короткое мгновение, проведенное в одиночестве. Я в таком состоянии, что и до убийства недалеко.

Я высвобождаю отца из платья, которое кладу на рабочий стол, от греха подальше. Потом падаю на колени и пытаюсь собрать бусины. Отец стоит столбом, а я продолжаю кричать на него, пока не появляется миссис Пи.

– В чем дело, что происходит? – спрашивает она с порога. Оглядев комнату, она быстро смекает, что стряслось, ласково берет моего отца за руки и медленно ведет к двери. Их уход сопровождается хрустом бусин у них под ногами. Он что-то бормочет, некоторые слова я могу разобрать, но слова «прости» среди них нет. Я отпускаю их и продолжаю собирать бусины: облизываю указательный палец, бусины прилипают к нему, я по одной, вся дрожа, ссыпаю их в коробку. К счастью, платье почти не пострадало – помялось, но не испачкалось и не порвалось.

Я собираю жемчужины, закатившиеся под стол, когда в комнату возвращается миссис Пи. Я не слышу ее шагов, поэтому вздрагиваю, увидев вдруг у самого своего носа ноги в тапочках.

– Он в порядке? – осведомляюсь я из-под стола.

– Вполне, – звучит ответ. – Дремлет. Вам нужна помощь?

Не дожидаясь ответа, она опускается на четвереньки, принимается подбирать бусинку за бусинкой и складывать их себе в ладонь.

– Я сорвалась и повела себя дурно, – обращаюсь я к ее спине.

– Непростая ситуация, – тихо отвечает она. – Не следует ли вам запирать дверь, когда вы выходите?

Ее благоразумие окончательно меня отрезвляет.

– Обычно я так и делаю, – говорю я, как ребенок, ищущий оправдание, чтобы избежать наказания. – Я вышла всего на секунду. Так мне и надо!

Миссис Пи выпрямляется, упирает руки в бока, потягивается.

– Старовата я, чтобы ползать по полу, – ворчит она.

– Кажется, мы почти все собрали, – отвечаю я. – Бусины такие мелкие, по всем щелям раскатились.

Миссис Пи подходит к платью и гладит ладонью кремовый атлас.

– Какая красота! – вздыхает она еле слышно. – Я и не знала…

– Спасибо, – отзываюсь я, чувствуя, как по моим жилам пробегает электрическая искра гордости.

– А что это? – Она указывает на ситцевую заготовку на манекене.

– Это заказ на следующее лето. Платье будет розовое с желтоватым отливом. Подождите! – Я встаю. – У меня есть образец ткани.

Я выдвигаю ящик и достаю клочок розового шелка, настолько бледного, что цвет кажется игрой освещения. Я протягиваю клочок миссис Пи, и она берет его, осторожно, как мотылька, которому так легко причинить вред. Она гладит ткань, шуршащую от прикосновения.

– Вы такая талантливая, Кара, – говорит она, и я от похвалы раздуваюсь, как индюк. – Отец должен вами гордиться.

Пузырь сразу лопается.

– Дело в том… – начинаю я.

Я вдруг чувствую потребность все честно выложить, чтобы она узнала, какой была жизнь в этом доме долгие годы. Хочется поделиться обидой на отца, отвадившего своими выходками моих друзей и так принижавшего мою работу, что мне потребовалась вся имеющаяся решимость, чтобы не махнуть на нее рукой. Хочется признаться, что его болезнь облегчила, а не усложнила мою жизнь. Но я быстро передумываю и ограничиваюсь стандартными безопасными ответами, которые могу дать всякому проявившему интерес к моим занятиям.

– Честно говоря, отец всегда считал мою работу несерьезной, пустой тратой времени, – начинаю я рассказывать, пытаясь улыбаться. – Он никак не мог понять, зачем женщины тратят сотни, а то и тысячи фунтов на платье, которое наденут раз в жизни, раз браки все равно чаще всего кончаются разводами. Когда я поступила в художественное училище, он заявил, что я пренебрегаю возможностями, которые он мне предоставил, и что лучше бы мне заняться чем-то полезным.

Я небрежно пожимаю плечами, имея в виду, что такова суровая реальность жизни – ведь так оно и есть, – но миссис Пи, вижу, с сомнением качает головой.

– Но он видел мою решимость и в конце концов уступил и позволил мне устроить здесь мастерскую. Поначалу я зарабатывала недостаточно, чтобы арендовать отдельный дом, не говоря о мастерской, поэтому меня все устраивало. А потом он заболел, и, живя здесь, я убивала сразу двух зайцев. Но он так и не начал относиться к этому как к нормальной работе. Для него все это, – я обвожу рукой мастерскую со всеми рабочими столами, рулонами ткани, банками с бусинами и катушками ниток, – просто хобби, на которое он дает деньги.