
Полная версия:
Журнал «Рассказы». Окна погаснут
В отстойнике размещалась душевая, и Макс помылся, хотя обычно делал это после возвращения с поверхности. Тут же стоял убитый в хлам кухонный стол – старый, советский. На нем пепельница, вполне живая микроволновка, бесконечный завал блоков сигарет (хотя эти заразы подходили к концу, видно придется все-таки бросать).
Макс сел за стол, снова закурил. Он страшно ссутулился – немудрено, весь верхний мир давил ему на плечи. Тревожно было, а в голове пустота. «Нет, – подумал он, – все-таки сраный япошка мог сделать лучше».
Затушил окурок, раздавил его о дно пепельницы в труху и вошел в следующую дверь, сразу за душевой. Здесь висело несколько РЗК желтого цвета и кислородные баллоны. Наверх, к люку, вела лестница. Макс переоделся в защитный костюм, открыл люк и вылез наружу.
Над ним громоздился заброшенный склад, где когда-то хранились материалы для обеспечения полигона. На этом полигоне испытывали технику, которую и сам Макс, и все «строители бункера по вечерам», и еще множество безвестных людей создавали на местном оборонном заводе. Военную технику, в основном самоходки, но было и что поинтересней. Этим «поинтересней» в секретной части предприятия как раз Лим и занимался. Точнее, он это возглавлял.
Путь до места, где сейчас Лим, был не очень близкий – около часа ходьбы в одну сторону. Сразу за границей полигона.
Макс осмотрел склад – просторное помещение с потолком на уровне двухэтажного дома, обшитое металлопрофилем, серое и тусклое. Под ногами мусор и осколки. В отдалении вход в еще одно убежище. Там, впрочем, не жил никто, да и убежища под вторым люком уже не было, одни развалины. Гриша строил на свои, так что первоначальный бункер на семнадцать семей (именно столько было строителей) делали, что называется, из говна и палок. Наследство, конечно, хорошо, но оно не особо спасало. Деньги ушли на то, чтобы выкупить саму землю.
Проблем не было только с котлованом, который Гриша вырыл в одиночку за неделю собственным экскаватором. Потом в ход пошли самые дешевые материалы, пустотельный бетон, ржавые трубы.
Через пару месяцев строительства кое-что поменялось. Появились деньги. Коммуникации быстро заменили, озаботились внешним видом и системой виртуальных окон для имитации улиц (чтоб детям было комфортно, и это тоже Гриша предложил, хотя, как позже стало понятно, и не Гриша вовсе). Рабочие допытывались, конечно, откуда деньги, но Гриша отшучивался – богатого инвестора, мол, нашел.
А потом выяснилось, что и вправду нашел. Какой-то сумасшедший, разбогатевший на виар-технологиях (то ли на разработке, то ли на продвижении на отечественный рынок – уж этого никто толком не понимал), вложил деньги в это сумасбродство. Кажется, он тоже был из долбанутых, завсегдатай форумов выживальщиков с бомбоубежищем под собственным особняком. Эти виртуальные окна он же и выдумал. Вроде как пилотная версия бункера с щадящей средой, комфортной для жизни и восприятия, – чтобы делать вид, будто ничего не произошло и жизнь идет прежняя, беззаботная.
Вот и вышло, что под складом появилось два спуска: один вел в полноценную имитацию квартиры, созданную по заказу Инвестора, а второй – в общий бункер, более тесный, менее красивый, чисто для выживания в суровых условиях. А как взрыв грянул – вся эта конструкция на дешевом полулегальном бетоне просто обвалилась. И под собой похоронила почти всех «строителей бункера по вечерам». Кто-то позже сумел выбраться. Но судьба их была незавидна.
Макса при осмотре склада второй люк, конечно, не волновал. Его волновал купол, возведенный неподалеку от второго люка – там Макс обустраивал подобие их старого двора, чтобы наконец-то погулять с сыном. Горку дома не поставишь, верно же. Работы оставалось не много, напрягало только, что бугристая серость, тянущаяся по всем стенам склада, пустила несколько корней и на купол.
Макс руками в защитных перчатках сорвал эти уродливые пульсирующие ростки. Из них потекла жидкость, похожая на густеющую кровь.
– Макс, здоро́во!
Это прозвучало сзади. Макс обернулся и увидел перед собой одного из тех, кому удалось выбраться из рухнувшей части бункера.
– Привет-привет, Лёх.
Вряд ли, конечно, появившуюся фигуру можно было назвать Лёхой. Скорее это было человекообразное продолжение серых бугров, ползущих по стенам. Руки вроде были на месте, темно-серые, опоясанные вспухшими венами, вместо ног тянулось что-то улиточное, и несколько тонких жил через все помещение крепились прямиком к буграм на складских стенах.
– Лёх, я ж вас всех просил – не надо мой купол гадить. Это для ребенка.
– Макс, ну тут сам пойми… по отдельности мы всё соображаем, но как единая штука мы безмозглые…
– Ну ты-то всегда безмозглым был, – пошутил Макс.
Серое месиво издало глухой смешок и продолжило:
– Да-да-да. Мы, слесаря, вообще тупые. Так это… клетки делятся бесконтрольно, ты давай уж сам чисти, убирай, отрывай… Ты знаешь, затягивается у нас все мгновенно.
Вот она, раковая форма жизни. Или раковые формы организмов, РФО. Такие же наши граждане, как говорили по телеку. Как какой-то сраный мегамицелий, ей-богу (Макс играл, Макс помнил).
Никто особо не понимал, как эта ерунда на свет появилась. Вроде от радиации один больной в местном хосписе переродился в огромную опухоль, которая постоянно росла и мутировала. Всех раковых больных она мгновенно заражала, принимала внутрь себя и уж не отпускала больше. Но сознание каждого отдельного человека в ней сохранялось, а вот была ли эта растянувшаяся через весь город «грибница» разумной в качестве единого организма – неизвестно. Да и вообще, черт разберет, как это работало. Просто в любой момент из этих серых бугров могло выползти переплетение щупалец с подобием головы и рук и представиться твоим знакомым. Жутковато, но Макс привык.
Из обвалов бункера выбралось пять человек. Лёха, слесарь с завода, раком заболел за год до катастрофы, и РФО его тут же приняла как родного. У его маленькой дочери, вероятно, мгновенно развился рак из-за воздействия ионизирующего излучения. Трое остальных выживших в обвале просто умерли от лучевой болезни. Прямо здесь, их трупы до сих пор валялись позади склада. Никто им не помог – некому было.
– Дядя, а я тозе тям буду игать?
Это появился другой серый сгусток и представился дочкой Лёхи. В прежней жизни они с Тёмой были ровесниками. А сейчас она не росла – ее речь не менялась, новых навыков не появлялось. Это наталкивало на мысль, что никакого настоящего сознания людей в раковой форме жизни не остается – так, отголоски чьей-то нервной системы, которые отомрут и заглохнут, как только клетки достаточно сильно перемешаются с общей массой. Хотя, может, это просто ползучий рецепт вечной молодости и сознание действительно жило внутри серой массы, просто не развивалось.
– Слушай, Катюх… Тёмка – он не такой, как вы. Вас нельзя сталкивать. – А про себя Макс подумал, что вот сын же вечно требует других детей. Чего бы и нет? Защитный костюм – и ну кататься с не пойми чем. Наверное, ему это было бы весело.
Конечно, такие мысли Макс быстро душил. Он строил вокруг сына старый мир, старый дивный мир, и ни о чем другом не думал.
– Жалко. Я бы хатела тям игать.
– Давай, знаешь… мы с твоим папой тебе тут горку забабахаем, хочешь?
– Дя.
И отросток с голосом девочки бешено задергался во все стороны – видимо, от детской радости.
– Зря ты тут построил, – сказал «Лёха». – Столько сыну придется объяснять…
– Ну не было внизу места! Сам уже всего себя извел. Ну не было! Скажу, что дом наоборот перевернулся, не знаю…
– Ему ж шесть, а не четыре. Не поверит.
– Ой, отстань! Не трави душу. Главное – соединить, чтобы галерея была от люка досюда. У нас не оставалось баритовой штукатурки?
– Да пес ее знает. Разве что вон, в развалинах. – «Лёха» немного отполз в сторону второго люка, как бы указывая на него.
– Надо найти. Только я… знаешь, к Лиму схожу. Хотя кому я это опять…
– Не гони. Много раз уже обсуждали – это я, Лёха, и пофигу, как мы выглядим. Чего тебе к Лиму? Душа требует?
– Вроде того.
Макс вышел на свет. Перед складом стояло штук пятнадцать искореженных автомобилей и шесть вполне исправных. Бензин в них кончился – надо было искать новый, ездить никуда пока не приходилось, и Макс пошел пешком. Через выжженный полигон к вышкам охраны и дальше, через двойной забор.
А за забором простиралось то, что по телевизору называли Пустошью – остатки пригорода. От застройки, выросшей вокруг оборонного предприятия и секретной лаборатории при нем, остались полуразрушенные здания с выбитыми окнами и черными от копоти стенами, кучи обломков, вывороченный наизнанку асфальт. И несколько ссохшихся трупов. От самого́ города в отдалении и вовсе осталась воронка. И трупов никаких там не было – взрыв своих покойников забрал с собой, буквально расщепил их на атомы.
Да, ядерная война была страшна. Но, пожалуй, не так страшна, как писали фантасты. Около полусотни городов по всему миру превратились в руины. Стало холоднее, на улице и вправду была зима. Летом. Хотя и не шибко лютая – минус пять и редкий снежок. Во всех крупных городах удары были отражены. Поговаривали, например, что в Москве вообще помнят разве что световую вспышку. Несколько десятков человек ослепли, но в целом там живут как раньше. Чуть беднее, чуть скромнее, но это мелочи.
Крупные очаги радиоактивного заражения окрестили Пустошами, всего их появилось пять по миру. И правительства, враждующие вчера, сегодня уже подписывали пакт о совместном контроле за такими очагами. Это, конечно, были огромные площади. Макс оказался посреди Пустоши, простиравшейся от Хабаровска до самого Урала. Непосредственно взрывы разрушили лишь четырнадцать городов, остальную территорию накрыло радиационным облаком. Его как-то контролировали, не давали идти дальше, на «живые» земли, – Макс в этом не разбирался.
Через неделю после того, как долбануло, восстановилось телевещание. Там обыкновенные люди в пиджаках демонстрировали обычную жизнь и рассказывали про мирные соглашения, про совместные действия. Кто-то без зазрения совести признавался, сколько заработал на произошедшем. Кто-то доказывал, что это принесло пользу. И не важно стало, кто ударил первым. И не важно стало, кто чьи интересы защищал.
Макс отыскал закуток между двумя разрушенными зданиями – там он после войны обустроил импровизированное кладбище. Там земля хорошо шла. И было-то всего три могилы.
На одной стояла деревянная табличка из горелого обломка с надписью «Лим Чэнь». Дата смерти – через месяц после бомбардировки.
Накатило что-то на Макса, нахлынуло – стащил он с головы защитный шлем, сел на каменный обломок возле могилы и затянулся – очень уж курить захотел. Да, Лим тогда совсем раскис, после взрыва. На родину хотел. Макс не такой был – очень быстро принялся строить, чинить, латать, создавать рай на земле вокруг сына, и весь рай-то – просто как прежде, ничего больше. Как прежде, солнце за окном, как прежде, люди во дворе, хоть и на голограмме. Живучесть. Непробиваемая и тупая живучесть Макса, проявившаяся в детстве, заставила его работать и цепляться за осколки старого мира.
– Лучевую болезнь захотел?
Макс обернулся.
– А… ты уж и сюда дополз, падла, – сказал он беззлобно.
– Надень шлем.
– Да. Курить захотел, Лёш. Просто курить.
– Дело привычки. Макс, а ты как, вообще, по ночам хорошо спишь?
– Не жалуюсь.
– С Лимом… зря ты, Макс.
– Ну-ну, сейчас буду перед навозной кучей оправдываться. – Макс надел шлем. – Извини. Просто этот япошка сраный плохо сделал свою часть работы.
– Сделал, как мог. Ничто не вечно, ты знаешь. И, Макс… я тебе все пять лет, что мы с Лимом работали, говорил одно и то же. Китаец он. Ки-та-ец, Макс.
– Да разница какая? Мертвый он, вот в чем суть.
Раковая форма жизни уползла. Макс посидел еще немного на обломке, выдохнул тяжело и больно и на негнущихся ногах подошел к другой могилке. Это мама его. Для Тёмки – бабушка, которая уехала домой. А может, и вправду домой – кто знает. Но Макс, конечно, в загробную жизнь не очень верил. В нее мало верится посреди Пустоши. Еще меньше верится в людей. А в себя… в себя вовсе не верится. Ты-то всегда знаешь, какая ты гниль. Никто не знает, можешь прикидываться заботливым отцом и добропорядочным строителем. Но сам ты всегда знаешь.
И к третьей могиле подошел Макс, и разревелся. Там даже настоящее надгробие вкопано было. И было на нем неумело и неаккуратно высечено «Варя моя».
ВаряМакс шел обратно через пустынный пепельный полигон. От химзащиты он вспотел, но снимать ее на улице больше не планировал. Вообще не стоит поддаваться минутным приступам отчаяния, думал он. Рядом ползло то, что называло себя Лёхой, и со всех сторон к нему тянулись серые жилы, вспахивая землю.
– Макс, – говорило оно. – Ты не думал, что дальше?
– Нет никакого дальше.
– Люди живут. За Чертой до сих пор живут нормально.
– Но нам путь туда закрыт.
– А ты пытался? Знаешь, Макс, по-моему, ты слегка помешался. Ты зачем все это настроил? Горку, двор? Думаешь, твой сын будет счастлив?
– Он болеет.
– И ты уверен, что его не вылечат там? Макс, у тебя два варианта. Всего два. Но ты уперся в создание иллюзии старой жизни посреди пустыни. Ты помнишь последние дни стройки? Мы думали, всему миру каюк. Мы строили это, потому что думали – всему миру каюк. Но это не так. А у тебя… вроде как затык, Макс.
– Он болен, – повторил Макс и дальше шел уже молча.
Внутри склада он осмотрелся, прежде чем поднять люк, зыркнул недобро на серые бугры, представляющиеся маленькой девочкой и бывшим сослуживцем, и сказал:
– Отползайте.
– Макс, да мы… – начал было Лёха, но Макс его перебил:
– А ну отползли все! И купол мой не смейте трогать!
Раковая форма жизни послушно скрылась в развалинах второго бункера, и Макс спустился в свое убежище.
Душ, перекур и быстрее вниз, быстрее к Тёмушке.
А Тёмушка вжался в угол, спрятался за тумбочкой и сидит ни жив ни мертв. И трясется.
– Ты чего здесь? – Макс схватил сына на руки.
Тот глянул на него мутно и спросил:
– Папа, ты настоящий? Ты настоящий папа?
– Да, да, – сказал Макс рассеянно и так, с ребенком на руках, ломанулся в комнаты.
– Там… – прошептал Тёма и заплакал.
Варя сидела на полу в кухне, вращая глазами. Нижней части лица у Вари не было, а была белая пластиковая челюсть на шарнирах, вмятина сбоку и куча шестеренок под кожей. Некоторые шестеренки валялись на полу, гнутые, ломаные, и Варя механически пыталась их собрать и вставить обратно в свое лицо.
– Нарушение целостности, – говорила Варя. – Нарушение целостности. Нару…
Макс поставил трясущегося Тёму на ноги, подошел к роботу, дернул у того что-то в шее. Робот поник и вырубился.
– Ну вот… вот, – невнятно сказал Макс и развел руками. К сыну не подходил. Вообще не знал, что делать. А Тёма все повторял и повторял:
– Ты мой настоящий папа?
Полулегальная стройка вскоре превратилась в настоящий инвестиционный проект, а «строители бункера по вечерам» – в нанятых рабочих. Инвестор давно уже искал случая проверить свою технологию «семейного убежища». Но, как любой фанатик, он искал не исполнителей, а единомышленников. И нашел в лице Гриши.
С любительской стройкой второго бункера закончили быстро и полностью переключились на воссоздание проекта безумного богача. Полная имитация старой жизни, одна двухкомнатная квартирка почти стандартной планировки под землей и бесчисленное множество помещений и технологий, имитирующих реальность вокруг. Почти – поскольку необходимо было сделать аварийный вход в серверную для экстренных настроек погоды, подачи тепла, температуры воды, картинки за окном. Так появился «папин кабинет», скрывавший вход в огромную серверную и генераторную.
Эти два помещения занимали такую же площадь, что и сама «квартира». Хранилище на двести квадратов ярусом ниже – запас питания и прочих материалов на пятьдесят лет вперед. Еще одно столь же огромное помещение для сохранности этого самого питания. Там же были котельная, выходы всех коммуникаций для обслуживания, контроллеры систем подачи воды и очистки и подачи воздуха, доступ к канализации (подключились к общегородской).
Лим, глава отдела интеллектуальных систем на их заводе, присоединился к проекту. Все они, все семнадцать строителей и Лим, подписали бумаги о неразглашении.
Война в мире стала делом привычным. И к завершению строительства уже никто, кроме Гриши, не боялся ядерной войны всерьез. Люди привыкли. Люди ко всему привыкают.
Инвестор принялся искать одобрения своего проекта в официальных кругах. Стройка была практически завершена, оставалось доработать систему виртуальной улицы, чтобы не сбоила, и провести испытания. На этапе испытаний, конечно, всем рабочим перекрыли бы доступ к проекту, вот только не дошло ни до каких испытаний.
Вновь об угрозе вспомнили за пару недель до взрывов. Резко сменилась телевизионная риторика – сытые ведущие стали говорить о том, что это необходимо, что апокалипсис предрешен самим Богом, что он красив и величественен.
Макс гнал от себя пугающие мысли, и жена его тоже. Жизнь шла и шла своим чередом, пока однажды не взвыла воздушная тревога. Ледяной голос с черного телеэкрана по всей стране транслировал одно и то же: выпущены боеголовки, запас времени двадцать семь минут, отыщите ближайшее убежище.
Так началась ядерная война. Пугалка из сомнительных антиутопий и дорогих блокбастеров стала явью.
Макс, внезапно собранный, соображающий, безэмоционально-живучий Макс погрузил в машину свою мать (они жили вместе с тех пор, как отец Макса умер), жену и пятилетнего сына и погнал в сторону бункера. Он знал, что половина подвалов заперты и никто не успеет их открыть. Знал, что в подвале можно и не выжить, попав в эпицентр ядерного взрыва. Знал, какая толкучка сейчас начнется на подступах к подземным бомбоубежищам. Да их и было-то два на весь город – никто всерьез к апокалипсису не готовился. Ну, кроме Гриши, кроме благословенного Гриши и Инвестора с прибабахом, дай бог им выжить.
На улицах творился какой-то ад. Люди бежали, люди обносили разбитые витрины магазинов. Впрочем, Макс заметил, что в магазинчике на углу продавец раздавал продукты сам. И груженные баулами жители бежали от него к близлежащим подвалам, надеясь там пережить катастрофу.
Крики, шум, столпотворение, ужасные заторы на дорогах. Водители сигналили как безумные. Несколько машин упали с виадука, через который надеялся проехать и сам Макс. Но проехать было невозможно. И все бросали свои автомобили и бежали, бежали что есть сил, в панике, не разбирая дороги.
Макс тоже решился бежать. Благо полигон начинался сразу за мостом, и склад, скрывающий под собой убежище, находился у ближайшей границы полигона. Его мать бежала первой, страх придал ей силы, несмотря на возраст. Сам Макс бежал с Тёмой на руках и потому немного отставал.
Варвара, испуганная и хлипкая, никогда не способная к борьбе, еле за ним поспевала. На спуске с виадука она угодила носком в решетку водоотводного лотка, крошечный размер обуви сыграл с ней злую шутку, ведь и вся Варя была тоненькая и миниатюрная. Да, Макс инстинктивно выбирал женщину, которую нужно защищать, но защитить в итоге не сумел.
Она подвернула ногу и упала на землю. Макс и сейчас это помнит урывками.
Крик Тёмы:
– Мама! Мама!
И Тёма бьет Макса крошечными кулачками по спине с требованием вернуться за мамой. Макс, тяжело дышащий, с залитыми потом глазами, загнанный, сосредоточенный, бежит, бежит и ускоряется. Он кричит на ходу:
– Подвал! Любой подвал!
Варя исчезает, Варю скрывает трепыхающаяся от паники толпа.
– Тёма, – сбивающимся, всхлипывающим от усталости голосом говорит Макс. – Мама… нас догонит. Мама… спрячется в другом месте. Мама…
У Макса толком и времени не было осознать, что он сделал. Инстинктивный выбор – спасай себя и потомство. Живи, любой ценой живи.
Тёма в его руках бьется в истерике, дергается во все стороны, детский гнев огромен. Макс сжимает его так крепко, что делает больно. А ребенок орет навзрыд, орет на второй громкости, до отрицания себя, кажется глаза вот-вот лопнут:
– Мама! Мама! Мама!
У полигона их ждет бабушка. Она не знает, куда идти. Макс показывает ей лазейку в заборе, еще несколько человек видят это и следуют за ними. У таких последователей нет плана, совсем нет, – эти бегут, чтобы к кому-то прибиться, чтобы спастись с кем-то.
На подходе к складу все и происходит.
Гремит далеко, в самом городе, в центре, но мир все равно озаряется слепящей световой вспышкой на несколько секунд. Воздух вокруг рвется в клочья, и дует ветер – бешеный горячий ветер. Макс видит, как у мужчины, бегущего рядом, сама собой загорается одежда. Повсюду взрывается бензин в машинах. Макс толкает ослепшую мать внутрь склада, Макс бежит, ему даже страшно смотреть на притихшего Тёмушку – ослеп, умер, переломало кости волной, потом, все потом, главное – добежать.
У Макса не было доступа в «семейное убежище», его отобрали на этапе завершения строительства. Макс бежал в общий бункер. Но краем глаза на лету он видит опускающийся люк именно «семейного убежища», он орет что есть мочи, надрывая всего себя изнутри: «Жди! Жди!..»
И вот он у края люка. Он бросает ребенка в чьи-то руки, он не соображает в чьи, прыгает сам, падает, съезжает задом по лестнице, кого-то сталкивает вниз, успевает схватить мать, буквально роняет ее (потом, все потом, разобьется о бетонный пол – черт с ним, черт с ним!), закупоривает люк и не верит, что смог. Он дышит. Дышит, главное – дышать. Оглядывается. У его матери разбита голова, но старуха жива. Жива и плачет. Тёма, ошалелый, безумный от грохота и света Тёма с ожогом под глазом таращится во все стороны и ничего не соображает. Его держит Лим.
– Почити готоуо, – объясняет Лим, коверкая слова до неузнаваемости (русский он знал хорошо, а вот акцент подводил). – Почити готоуо. У хиланилище есть запасы на тли года.
Тёма спит и похож на покойника. Мать Макса что-то напевает – она как будто слегка тронулась.
Лим спокоен. Пока еще спокоен.
– Гиде твоя Уаля? Жена?
Макс в ответ глядит молча и дико.
Лим все понимает, и он все еще спокоен:
– Не надо голеуать. Она сплячеся в подиуале, уидишь. Не надо голеуать.
Потом Лим ушел жить в отстойник.
– Уам надо пиливикнуть к обситаноуке, – сказал он. – Побудьите своей семьей.
Конец света случился в три часа дня. Тёмка проспал беспробудным, провальным сном весь день и всю ночь и проснулся только в полдень. Макс принялся было его успокаивать, но Тёма просто потребовал завтрак и спросил, когда мама вернется с работы. Спросонья он даже не понял, что не дома. И Макс догадался, что день, когда мир рухнул, вылетел из детской памяти – не было его. Тогда он рассказал, как привез Тёму спящего в их новую квартиру, а мама будет чуть позже. Хотя где брать маму, он пока не знал и принялся судорожно обдумывать версии.
Потом мальчик вспомнил, как мама упала посреди улицы, но без подробностей, и Макс выдал:
– Маме плохо стало. Мама поехала на лечение, чтобы больше не падать. Через две недели вернется здоровая. Потерпишь?
Тёма согласился. Собственный ожог под глазом его не очень беспокоил. Через два дня ожог разболится, с него слезет кожа кусками, и Макс расскажет Тёме, что тот заболел вместе с мамой, поэтому на улицу ходить очень долго будет нельзя. Ожог затянется со временем, но Тёма и вправду начнет постоянно болеть.
Макс, когда врал ребенку, надеялся отыскать Варю в каком-нибудь подвале и привести сюда. И на третий день после катастрофы они с Лимом влезли в РЗК, вооружились инструментом и вышли. Первое, что они увидели, – три трупа рядом со входом во второй бункер и сами развалины. Люк треснул и провалился, под ним начиналась горелая каменоломня. Трупы отнесли за склад – это были их бывшие коллеги и, как тогда казалось, единственные, кто сумел выбраться из-под обвала.
Начались долгие поиски выживших. Поначалу пешком, поскольку машины на поверхности разбиты вдребезги. Эпицентр взрыва, по расчетам Лима, был километров в пятнадцати от склада, но взрывной волны хватило, чтобы разрушить часть зданий, спалить все горючее в округе и выжечь землю.
Позднее они обнаружили несколько уцелевших автомобилей на одной из подземных парковок, а бензин раздобыли на придорожной заправке дальше от города – туда разрушения не дошли, хотя все было так же пусто и мертво. Несколько желтых тел на улицах намекали, что радиоактивное облако протянулось гораздо дальше пригорода.
Еще Макс обнес магазин детских товаров – точнее, то, что от него осталось. Надо же было Тёмушке во что-то играть. Во избежание расспросов Макс соврал, что старые игрушки потерялись при пересылке.
Нашли и Варю. В подвале жилого дома, совсем близко к виадуку. И еще несколько десятков тел вместе с Варей.