Американская история любви. Рискнуть всем ради возможности быть вместе

Что чувствовала Эллен, покидая дом Смитов, трудно представить. Возможно, в душе этой много страдавшей девушки жила тоска по матери, научившей ее любви. Но было и другое: та, кого некогда изгнали из дома за физическое сходство с отцом-рабовладельцем, чего не могла выносить его супруга, теперь использовала это сходство в свою пользу. Двойственность облика играла на руку. В момент выбора она поднялась с низшей ступени социальной лестницы на высшую[35]. Сохранить бы эту решительность надолго…

* * *

Притворившись сыном белого человека, Эллен обрела абсолютную свободу передвижения по улицам, где ранее не могла появляться без пропуска. Но некоторых улиц следовало избегать. Неподалеку от дома матери, на Поплар-авеню, находился открытый хлопковый рынок. Вдоль всей Поплар-авеню, до самой Четвертой улицы, расположились конторы работорговцев Мейкона. В некоторых городах рабами торговали в любом переулке или на углах, но в Мейконе дела должны были вестись в помещениях – того требовал закон[36]. Даже рабовладельцы признавали нечистоплотность подобного занятия. Живой товар следовало держать вне улиц, в «рабских загонах», как называли эти тюрьмы. Человек, побывавший в подобном заведении, навсегда запоминал вид мужчин, женщин и детей там: «Их можно было покупать по одиночке или группой – исключительно по собственному желанию»[37].

Эллен могла двинуться в северную часть города, где на холме находился женский колледж. В окнах будущего Уэслианского колледжа было темно. Это учебное заведение стало первым в мире[38], где женщины могли получить высшее образование, – отец Эллен приложил руку к его появлению: он способствовал основанию женской семинарии. Обращаясь к первым бакалаврам, президент семинарии – проповедник, хорошо известный порабощенной семье Эллен, – восторженно провозгласил: «Женщина способна на большее! Это ее дело, ее право, ее долг…»[39]

«Идите же и живите! – призывал он. – Пусть понимание ваше возрастет до всей полноты своих естественных измерений и выйдет за пределы величественной мысли!»

Будучи рабыней-горничной, Эллен этих призывов не слышала. Для нее все двери просвещения оставались закрытыми. Закон запрещал учиться грамоте, однако они с Уильямом тайком изучили алфавит – хотя и не в достаточной мере, чтобы читать[40]. Это стало одной из причин бегства Эллен: она хотела учиться, хотела уметь писать свое имя и читать вывески – без этих навыков она оказывалась в еще большей опасности. Как бы то ни было, слова проповедника-президента прозвучали. И переодетая мужчиной молодая женщина, которой запрещали учиться, ухватилась за них.

* * *

К шести утра в окнах отелях Мейкона загорался свет – люди просыпались, чтобы успеть на утренний поезд в Атланту. Где бы Эллен ни блуждала, настало время перейти мост и направиться к поезду. Улицы города были грязными – все отбросы отправлялись прямо туда, как было принято в те времена. Вывески магазинов привлекали взгляд; особенно одна, с большой меховой шапкой[41]. Но были и более необычные, запоминавшиеся надолго, пусть даже в этот час закрытые.

Гости Вашингтон-холла и других мест, проходившие близ угла Малберри и Второй улицы, запоминали чернокожего, который вылавливал из бочки с водой книгу. Когда его спрашивали, что он делает, тот отвечал, что ловит рыбу для хозяина, и направлял покупателей в ювелирный магазин. Вывеска рекламировала услуги Уильяма Джонстона, «уроженца Джорджии, гения-самоучки». Те, кто видел его, запоминали имя, и это было на руку Эллен – в путешествии она намеревалась назваться Уильямом Джонстоном (или Джонсоном)[42].

Молодой мистер Джонсон неприметного статуса и в неприметной одежде направлялся к вокзалу. Эллен была знакома эта дорога: в качестве горничной она сопровождала хозяйку, неся сумки и пакеты или присматривая за детьми. Костюм был явно велик миниатюрной Эллен – жилет прикрывал бедра[43]. Когда она впервые примерила костюм, Уильям расстроился, однако Эллен отлично знала, что просторное пальто прекрасно скроет жилет. Главное, брюки сидели хорошо (иначе и быть не могло, ведь Эллен сшила их сама).

Новым ощущением для нее стала свобода от корсета – и мужские трусы. Как мы знаем, американские дамы обычно белья не носили. Некоторые состоятельные дамы порой носили трусы без ластовицы, чтобы иметь возможность без труда облегчиться – непростая задача, учитывая пышные платья и нижние юбки. Те, кто мог позволить себе подобную роскошь, носили под юбками своеобразные сосуды, напоминавшие соусники, куда можно было облегчиться, а затем отдать горничной, чтобы та вылила содержимое.

Отсутствие юбок, легкость прически, не скованный корсетом торс, бинты на груди – ощущения странные, несмотря на предварительные тренировки. Как специалист по одежде, она отлично осознавала проблемы: костюм на ней сидел плохо. Хотя ей было жарко, снимать пальто нельзя, чтобы не показать абсурдно длинный и широкий жилет. Принять ее за стильно одетого мужчину можно было лишь издали.

Однако Эллен могла рассчитывать на другие сигналы костюма, демонстрирующие статус: сапоги из телячьей кожи со шпорами повышали положение, показывая, что молодой человек ездит верхом и имеет лошадей настолько стремительных и диких, что требуются шпоры, чтобы справиться с ними. Они говорили о готовности к движению, несмотря на все слабости. А еще показывали, что человек готов использовать силу и причинять боль другим, если необходимо.

Никто не помешал Эллен в пути. Она приблизилась к площади суда и направилась к мосту. Вслед за конниками, повозками и пешеходами преодолела мост и прошла мимо магазинов и отелей восточной части города, как и Уильям. Ей предстояло решающее испытание – реальная покупка. Держа правую руку на перевязи и прищурившись, она направилась к кассе купить билеты.

Вокзал[44]

Уильям ждал в вагоне для негров, расположенном прямо за паровозом. Сюда залетали искры и вонючий дым. Вагон более напоминал товарный, чем пассажирский. Здесь перевозили не только рабов, но и багаж. Кто-то, как и Уильям, сопровождал хозяев, других перевозили для продажи.

На рассвете вокзал заполнился пассажирами, направляющимися в Саванну. Чемоданы, тюки, платья к Рождеству, подарки близким… Уильям тихо сидел в единственном вагоне, доступном для чернокожих, с ключом от коттеджа и пропуском. А еще у него (или, возможно, у Эллен) был пистолет. Как Крафты раздобыли оружие, категорически запрещенное рабам, нам неизвестно – они не рассказывали. Неясно, у кого находился пистолет. Но спустя десятилетия Уильям рассказал о его наличии – для защиты или самоубийства. Тем утром он надеялся, что нужды в оружии не возникнет, хотя и был преисполнен решимости убивать или покончить с собой, лишь бы не возвращаться в рабство[45].

Оживление на вокзале постепенно стихало. Пассажиры толпились вокруг поезда, готовые к посадке. Некоторые сдавали чемоданы, шляпные коробки и тюки в обмен на маленькие медные жетоны. Кто-то прощался с провожающими. Рабы в последний раз видели близких, – если, конечно, тем позволили их проводить.

Паровоз заправили, емкость для воды заполнили. Кондуктор дал последний свисток. Только тогда Уильям осмелился выглянуть. Он знал: где-то там, за несколько вагонов от него, сидит Эллен – к этому времени она уже должна была расположиться в вагоне первого класса.

Уильям не мог увидеться с ней до остановки. Переходить из вагона в вагон опасно даже для опытных кондукторов – неудивительно, что на вокзалах и в вагонах размещали изображения надгробий в качестве предостережения. Однако он мог взглянуть на кассу, где Эллен, изображавшая его хозяина, должна была приобрести два билета.

Но заметил не жену, а другого знакомого человека, направлявшегося к кассе. Сердце упало. Мужчина о чем-то спросил кассира и решительно направился к платформе, пробираясь сквозь плотную толпу. Это был столяр, у которого Уильям работал с детства, и он явно искал его.

* * *

Узнать Эллен было нелегко. Глаза ее (кто-то называл их карими, кто-то ореховыми) скрывались за цветными очками. На голове красовался цилиндр. Разглядеть лицо сердечком и маленькую впадинку на подбородке было почти невозможно. Любой, кто заметил бы ее у кассы, решил бы, что перед ним хилый молодой человек из приличной семьи, скорее всего, направляющийся домой из колледжа[46].

Денег у Эллен было более чем достаточно – по некоторым оценкам 150 долларов (в пересчете на нынешние это более пяти тысяч)[47]. Уильям заработал их, трудясь в мастерской сверхурочно и обслуживая столики в качестве официанта. Да и сама Эллен кое-что заработала шитьем. Деньги она припрятала на теле. Билет от Мейкона до Чарльстона (включая поезд, пароход, омнибус и питание) стоил около десяти долларов, плюс половина этой стоимости за Уильяма[48]. Эллен заранее потренировалась говорить низким голосом и вести себя уверенно. Подойдя к кассе, она попросила билет для себя и своего раба. Ей их вручили. С одной стороны на бумаге были напечатаны названия станций, которые предстояло проехать. Поскольку Эллен читать не умела, требовалось внимательно слушать объявления кондуктора. К счастью, Саванна была конечной. Ее могли попросить расписаться, но кассир не сделал этого, заметив руку на перевязи и страдальческое выражение на лице.

Они заранее позаботились о багаже – небольшая коробка или саквояж, которую Эллен могла бы нести на «здоровой» руке. Больше проблем возникло с чемоданом или даже с парой чемоданов, о транспортировке которых следовало позаботиться заранее. Содержимым никто не заинтересовался бы; и уж точно вопросов не стал бы задавать носильщик, в тот день помогавший мистеру Джонсону. На самом дне чемодана была спрятана женская одежда. Эллен знала носильщика – когда-то он даже хотел на ней жениться. Теперь же он назвал ее «молодой хозяин» и поблагодарил за чаевые – тайный прощальный дар от женщины, которую он когда-то любил[49].

Эллен постаралась сесть в вагон как можно быстрее, насколько это возможно для инвалида. Она постояла на платформе и вошла в закрытый вагон, внимательно присмотревшись к противоположному выходу – на случай бегства. По обе стороны длинного центрального прохода располагались ряды сидений. Одежду предполагалось размещать на вешалках, багаж – на верхних полках. Дымящая угольная печь обогревала вагон: те, кто сидел подальше, мерзли, а ближние пассажиры могли угореть.

Эллен устроилась на свободном месте у окна и устремила взгляд перед собой. Она видела восточную часть Мейкона. Если все пройдет хорошо, скоро она покинет огромные холмы, где многие поколения индейцев мускоги и крик жили, молились и хоронили мертвых. Пожилые жители Джорджии еще помнили утро, когда народы, населявшие эти земли, силой заставили покинуть дома. Крики мужчин, женщин и детей все еще звучали у них в ушах[50]. Рельсы прошли по священным землям, которые теперь стали популярным местом для пикников. Хозяин Эллен Роберт Коллинз лично руководил строительством. Его рабы обнаружили под землей множество гончарных изделий, ложек и человеческих костей, в том числе кости семи- или восьмилетнего ребенка. Брат Коллинза Чарльз сохранил кое-какие предметы и выставил в городе.

Роберта Коллинза считали настоящим героем – он сумел достроить последние километры железной дороги. Ее с самого начала преследовали проблемы[51]. Чернокожие и белые (преимущественно иммигранты из Ирландии и Германии, а также несколько итальянок) рабочие, нанятые подрядчиками-конкурентами, враждовали между собой. Со временем подрядчики полностью перешли на рабский труд – это было надежнее, дешевле и полезнее для местных рабовладельцев, которые с радостью поставляли рабочую силу. Затяжные сильные дожди размывали мосты и дороги, рабочие болели и умирали от болотной лихорадки – от нее же умер молодой президент железнодорожной компании. Потом биржевые цены рухнули, подрядчики разорились, и все предприятие казалось обречено на провал.

Именно в это время на помощь компании пришли Коллинз и его друг Элам Александер. Они вложили 21 тысячу долларов в акции и сумели заставить рабочих в рекордные сроки закончить последние 80 километров. В 1843 году состоялся торжественный банкет в честь постройки самой длинной в мире железной дороги, принадлежащей одной компании. Через два года жители Мейкона получили роскошную железную дорогу, лучшую в Северной Америке.

Они праздновали это событие в роскошных вагонах первого класса, где сейчас сидела Эллен. Дамы и джентльмены звонко чокались бокалами с ледяным лимонадом, дивились грохоту огромного железного коня, звону колокола на платформе, безумной скорости в 32 км/ч. Конечно, как у всего, были и недостатки. Пожары и жирная сажа. При приближении поездов лошади сбрасывали наездников или вставали на дыбы. Противники железных дорог подбрасывали на пути бревна. Под обвалом на финальной стадии строительства погибли двое рабочих, еще двое пострадали. Коллинз нес финансовые потери, которые преследовали его и после завершения строительства. Однако первый поезд стал триумфом. Как гласил огромный баннер, установленный на площади суда, Центральная железная дорога была «спасением Джорджии»[52].

Для Эллен наступил решающий момент. Она сумела неузнанной пройти через весь Мейкон; убедила кассира, что является джентльменом, достойным проезда в первом классе. Заплатила за себя и своего раба. Еще до рассвета сумела преодолеть важные линии, по которым люди определяют себя и оценивают других: раса, половая и классовая принадлежность, здоровье[53]. Если все пойдет хорошо, удастся сбежать по дороге, построенной и оплаченной жизнями и трудом рабов – мужчин, женщин и даже детей[54].

Что сказал бы Коллинз, если бы увидел ее сейчас – себя в молодости? А мать? Их разлучили очень давно – и теперь это было даже хорошо. Эллен не нужно было бояться, что мать начнут допрашивать или даже пытать, как это часто случалось с близкими тех, кто сбежал в поисках свободы[55].

Ожидая отправления поезда, Эллен думала, что после поездки рассчитывать больше не на что. Если она вернется, то окажется в цепях. Если все получится, она вряд ли когда-нибудь увидит близких, – если Бог услышит ее молитвы, она воссоединится с Уильямом. Если удастся выжить, она сделает все, чтобы освободить мать, но сначала им с мужем нужно самим обрести свободу.

Внимание Эллен привлекла суета у одного из выходов: она никак не ожидала увидеть знакомую фигуру столяра, у которого работал Уильям, внимательно осматривавшего вагон. Он заметил ее, но не узнал – ведь молодая женщина превратилась в элегантного белого мужчину, а не разыскиваемого раба. Столяр резко развернулся и вышел.

Эллен вздохнула с облегчением. Ее охватил восторг: не узнали – еще одна удача[56]. Но теперь угроза нависла над ее единственным спутником, любовью всей жизни. Оставалось только ждать и молиться не услышать криков из соседних вагонов.

* * *

Уильям надвинул бобровую шапку на глаза и забился в самый дальний угол, отвернувшись от входа и с трепетом ожидая появления столяра. Он видел, как тот заглядывает во все вагоны – вот-вот доберется до негритянского и вытащит его. Уильям не представлял, как тот узнал, что они собираются сбежать, но чувствовал: план раскрыли.

Все утро Уильям был свободен. Теперь же его могли обвинить в краже ценного имущества мистера Айры Хэмилтона Тейлора и доктора Роберта Коллинза. Он чутко прислушивался к происходящему – слух стал его верным помощником. Неужели этот человек сначала схватит Эллен? Однако никакого шума в поезде не было – значит, ничего не случилось. И тут раздался благословенный колокол. Уильям в изумлении почувствовал, что поезд тронулся. Путь в Саванну начался.

* * *

Поезд тронулся, и Эллен приникла к окну. Муж на платформе не появился, никто не гнался за беглецом, не стрелял. Она увидела лишь, как столяр сходит с платформы.

Позже она узнала, что утром столяр почувствовал, что надежный помощник сбежал, и направился к вокзалу. Времени было мало – ему удалось лишь осмотреть пути и несколько вагонов, заглянуть в вагон для негров он не успел. Впрочем, с вокзала столяр ушел довольным – подумал, что тревожился напрасно.

Поезд двигался вперед, тело Эллен привыкло к движению. Наконец она могла собраться с мыслями. Поездка предстояла нелегкая. Сиденья были жесткими, с тонкой обивкой, которая не смягчала тряски «бешеного дракона», как когда-то назвал американские поезда Чарльз Диккенс[57]. В вагоне было душно, воняло табаком – вокруг курили, жевали, сплевывали на пол. Плевки редко попадали в плевательницы. Кроме того, было шумно – кто-то сравнил звук движущегося поезда с сипением десятка ослов-астматиков. Эллен отвернулась от окна. Летом же пассажиры высовывались оттуда или даже выставляли в окна ноги, чтобы немного освежиться. Эллен впервые заметила: прямо за ней сидит знакомый, которого она знала с детства и видела накануне за ужином – он гостил в доме Коллинзов. Пожилой мужчина вежливо поздоровался.

– Прекрасное утро, сэр, – с теплой улыбкой сказал он.

* * *

По этой дороге Скотт Крей путешествовал не в первый раз[58]. Жил он в Дэриене, штат Джорджия, и часто ездил из Мейкона в Саванну еще до появления железной дороги, в которую тоже вложил деньги. С Робертом Коллинзом он был знаком очень хорошо – оба приехали из Северной Каролины, и Крей считал Роберта сыном. Они сотрудничали более десяти лет – основали мейконскую библиотеку и Лицейское общество. Крей действительно знал Эллен с детства: она имела все основания опасаться, что он захочет вернуть ее хозяину.

Крей мог взять на себя подобную обязанность. Когда-то он был городским олдерменом, участвовал в строительстве канала, занимался банковским делом и аукционами. Ему часто поручали управлять чужой собственностью, в том числе и рабами. В 1818 году А. Г. Пауэлл разместил в Darien Gazette объявление о сбежавших рабах по имени Носко и Ченс, где говорилось: «Доставившему их к Скотту Крею будет выплачено вознаграждение в размере 10 долларов за каждого»[59]. Летом Крею поручили розыск трех беглых рабынь: Китти, Мэри и Полли[60]. Эллен могла не знать об этом, но поскольку он сел так близко, была уверена: мужчина получил заказ, – ведь он гостил у Коллинза накануне вечером. Если кто и мог узнать ее и вернуть хозяину, это Скотт Крей.

Он повторил фразу громче и настойчивее:

– Прекрасное утро, не правда ли, сэр?

Уйти Эллен не могла. Что же делать? Вдруг он начнет расспрашивать ее, как это всегда делали джентльмены в дороге? Сможет ли она поддержать разговор, не выдав себя? Если он до сих пор ее не узнал, не узнает ли по голосу?

И тогда Эллен выбрала опасный путь, который мог стоить рабыне здоровья, а то и жизни. Однако она надеялась, что в нем спасение, – попросту не обратила внимания на вопрос, притворившись глухой[61].

* * *

Крею это не понравилось. Молодой человек по-прежнему не обращал внимания на соседа, уставившись в окно. Крей дважды обратился к нему, но без ответа. Другие пассажиры начали посмеиваться, один рассмеялся довольно громко. Крей разозлился.

– Я заставлю его услышать, – пробормотал он, а потом громовым голосом повторил: – Прекрасное утро, сэр!

Молодой человек наконец-то повернулся к нему, вежливо склонил голову, пробормотал:

– Да…

И снова отвернулся.

Мужчина, сидевший поблизости, пришел на выручку пожилому джентльмену – и, сам того не желая, помог и молодому человеку.

– Как тяжело быть глухим, – вздохнул он.

– Да, – согласился Крей, – не буду больше тревожить беднягу.

Гордость его была удовлетворена. Мужчины заговорили на привычные темы: рабы, хлопок, аболиционисты.

Аболиционисты! Эллен уже слышала это слово от тех, кто пытался заставить ее поверить, будто они желают ей зла. Поезд ехал, разговор продолжался, и смысл слова менялся. Эллен поняла: в стремлении к свободе она не одинока, и окончательно поверила в свое право быть свободной.

* * *

Поезд остановился в Ларксвилле, потом в Гордоне. Скотт Крей вышел и направился в Милледжвиль, тогдашнюю столицу Джорджии. Эллен с чувством глубокого облегчения смотрела, как он идет по платформе. Теперь она точно знала: Крей не охотится за ней.

За долгий первый час они проехали 29 километров. Хотя времени прошло немного, беглецы, – теперь они официально могли считаться таковыми, – сделали для своего спасения очень многое. Каждый прошел первые испытания с тремя людьми, хорошо их знавшими. Владелец мастерской, близкий друг хозяина и даже бывший жених их не узнали. Мейкон остался позади.

От Саванны их отделяли одиннадцать часов пути и более 274 километров. Прибыть супруги должны были затемно. Они двигались вперед и вспоминали о прошлом.

Джорджия

(1799–1848)

Крафты

Скотт Крей направлялся в Милледжвиль, где родился Уильям. Он сам, его родители, братья и сестры принадлежали некоему Хью Крафту[62], который продал их по отдельности, оставив Уильяму лишь фамилию. Хью Крафт и сам понес немало семейных потерь. Он родился в 1799 году на восточном побережье Мэриленда, в месте под названием Крафтс-Нек. Это суровый одинокий край – почти здесь родились Фредерик Дуглас и Гарриет Тубман. Здесь Хью рос рядом с другими семьями Крафтов, каждая из которых отметила время постройки своих домов на печных трубах. Рабство было для него нормой – когда он был совсем малышом, в их доме было пять рабов.

Вообще-то, фамилия его могла бы быть Чарльзкрафт[63], но крепкий фермер, его отец Бенджамин, решил сократить ее и попросту отбросил частицу «Чарльз». Бенджамин Крафт отличался огромной силой и физической мощью, но смерть это не устрашило: он умер, когда сыну было семь лет. А через несколько месяцев умерла мать Хью.

В четырнадцать Хью Крафт отправился в Джорджию, чтобы стать доктором. Но, недолго проучившись в университете в Афинах, бросил учебу и стал помогать дяде в его бизнесе. К двадцати годам сирота из Крафтс-Нек женился. Рабы у него тоже были. По данным переписи 1820 года он владел четырьмя мальчиками и одной девочкой в возрасте до четырнадцати лет, а также мужчиной и женщиной от двадцати шести до сорока пяти лет. По-видимому, это были родители и старшие братья и сестры Уильяма.

Мы не знаем, когда и как Крафт приобрел родителей Уильяма. Об их жизни ничего не известно. Лишь то, что Уильям родился у них 22 сентября 1823 года[64]. Он был одним из пятерых (а то и более) детей. Имена и даты рождения четырнадцати детей Хью Крафта тщательно фиксировались в семейной Библии, а информация о рождении и смерти рабов не отмечалась. Удивительно, что сохранилась дата рождения Уильяма.

Его детство совпало с непростым временем для семьи Крафтов. В то время Хью только начинал карьеру[65]. Когда Уильям учился ходить и говорить, молодой торговец часто находился в разъездах – Чарльстон, Саванна и даже Нью-Йорк, где он любовался скалами над рекой Гудзон и тратил кучу денег на стильную одежду для себя и своей жены Мэри.

Через три дня после первого дня рождения Уильяма Крафт отмечал открытие нового магазина, товары для которого доставили из Нью-Йорка. Среди них были два огромных тюка «одежды для негров» и триста пар «негритянской обуви»[66]. Сшитая на фабриках Севера одежда была сделана из южного хлопка, который по морю доставили на Север и вернули на Юг в другом виде.

В отсутствии Хью домом управляла его жена Мэри. Но без мужа эта молодая женщина, некогда ходившая в школу Чепел-Хилл в Северной Каролине, грустила и тосковала. Особенно тяжело приходилось зимой. Лучшей подруге Марте Мэри писала, что у мужа это самое напряженное время. Да и летом приходилось нелегко: она страдала от жары и приступов лихорадки.

В течение года Мэри потеряла двух маленьких детей. Марта утешала подругу тем, что мать не должна оплакивать детей: после смерти они отправились прямо к Богу. Однако Мэри замкнулась в себе, что расстроило мужа. Хью занимался делами в столице, но пообещал по возвращении отправить жену на горячие источники и привезти сладости сыну Генри.

Мэри Крафт умерла молодой, у нее остался сын и две младшие дочери. Вскоре привлекательная подруга Мэри Марта вышла замуж за Хью Крафта, но и она умерла от родов. Третьей миссис Крафт стала Элизабет Колльер – лишь ее Уильям запомнил хозяйкой. Она тоже потеряла первого ребенка, а затем родила восемь детей.

Крафт, как вспоминал Генри, переживал утраты стоически: никогда не целовал детей и не плакал, иначе проявляя любовь – в теплых письмах и привезенных из поездок сладостях. Генри так же сильно отличался от отца, как отличался его изысканный почерк от отцовских каракулей. Придирчивый, требовательный, порой чрезмерно жесткий по отношению к сыну и бесконечно стойкий перед лицом постоянных утрат, Хью Крафт, по словам сына, обладал «самым странным сочетанием черт характера, какое мне довелось встречать в жизни»[67].

Другие запомнили Хью Крафта иным[68]. Прихожане той же церкви считали его добрым и щедрым. Он всегда был готов оплатить обучение детей бедных родственников, преподавал в воскресной школе, был церковным старшиной. В конце жизни долго болел и был частично парализован, и на похоронах все говорили о том, как любили его.