скачать книгу бесплатно
Хоспис
Ольга Ильинская
Бывшая журналистка, осознанно отказавшаяся от светской жизни, устраивается сиделкой в хоспис и спустя время понимает, что попала в ад..1. «Ад пуст. Все демоны здесь». (Шекспир).2. «Дьявол в аду – образ положительный». (С. Лец)3. «Даже если вам предстоит пройти через ад – идите, не задумываясь». (А. Эйнштейн).
Хоспис
Ольга Ильинская
© Ольга Ильинская, 2022
ISBN 978-5-0056-2050-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Ольга Ильинская
«ХОСПИС»
повесть
ЛОГЛАЙН. «Бывшая журналистка, осознанно отказавшаяся от светской жизни, устраивается сиделкой в хоспис и спустя время понимает, что попала в ад».
СЛОГАНЫ. 1. «Ад пуст. Все демоны здесь». (Шекспир).
2. «Дьявол в аду – образ положительный». (С. Лец)
3. «Даже если вам предстоит пройти через ад – идите, не задумываясь». (А. Эйнштейн).
1
Она открыла глаза. Темно. Ощупала пальцами лицо. Да на нём – тряпка! Испуганно скинула её рукой. Это простыня! Облегчённо вздохнула. Нечего придумывать… Повернула голову и стала вглядываться в полумрак. Где она?.. Лежит на кровати. Рядом – каталка. А на каталке кто-то… как бы… тоже лежит.
Она медленно повела глазами, привстала и упёрлась руками в свою кровать. О! Да сама она ведь тоже на каталке. Лежит в одной сорочке под простынёй.
Прохладно однако.
Скосила вниз глаза. И неэстетично! Сорочка такая позорная! Застиранная насмерть, серо-буро-малинового цвета. Один плюс – хлопчатобумажная. Правда, всего этого не видно в полумраке, но она-то сама знает, и этого достаточно!
Что же это? Ведь скоро придёт он! И он не должен видеть эту мерзость.
Со злостью рванула на себе эту сорочку и тут же замерла. Зачем? Это уже ничего не изменит. Он ведь придёт только для того, чтобы осведомиться, умерла она или нет. Он ждёт её смерти. Как избавления! Он – немного Че Гевара. И она – препятствие на его пути к свободе и независимости.
Он увидит её и воскликнет: «Как? Ты ещё не умерла?» А она виновато подожмёт губы и… И промямлит невнятно: «Никак не получается…» Нет! Ничего она не ответит. А лишь подумает, как хорошо, что ещё денёк выпал на её такую непонятную, непродолжительную жизнь, в которой хотя и накопилось великое множество врагов, завистников и ещё другой нечисти, но есть и другое.
Или было?
Когда-то было много любовников! И когда-то был муж. Он, конечно, и сейчас есть. Но тогда, в той, другой жизни муж её любил, буквально носил на руках, дарил цветы. Он всегда дарил потрясающие букеты роз! И она гордилась, что у неё есть такой муж, настоящий джентльмен. Только у неё такой есть!!! Только у неё!
А теперь она в хосписе.
Она умирает.
И он к ней придёт. И, конечно, никогда, никогда, никогда, никогда не скажет: «Как? Ты ещё не умерла?…» Он только так подумает. И его мысли болью отзовутся у неё в голове. И захочется плакать и жалеть себя, но слёзы давно закончились, а силы иссякли. И она будет просто лежать. Лежать и тупо смотреть в потолок.
А раньше? Ну, не красавица она, да, не модельные параметры у неё, но фигуристая – факт! Мужики шеи выворачивали, только она на горизонте появлялась. Всё при себе: и талия, и грудь, и ноги. Есть на что посмотреть. И она всегда благосклонно разрешала собой любоваться. И в бассейн любила ходить. Там уж ничего не спрячешь. И в бассейне она была королевой! Кстати, там они с мужем и познакомились. Сразила его наповал! По уши втрескался! Влюбился, потому что есть во что. Она ведь и учёная немного, с университетским дипломом как-никак, разговор поддержать может, с ней не соскучишься. К тому же и бисквит испечёт, и пуговицу пришьёт. Она – клад, а не женщина! И ему несказанно повезло, и он всегда знал об этом и при каждом удобном случае это подчёркивал. А свадьбу какую заварганил – шик, блеск, красота! И дом в ипотеку взял, не просто хибару, а с четырьмя спальнями, гостиной, столовой и тремя роскошными санузлами. На вторую работу устроился, чтобы ипотеку выплачивать и достаток в доме был. Детьми, вроде, запахло. Обрадовался! Как обрадовался!!! А она пошла в больничку и – теперь в хосписе.
Он её бросил в беде? Нет! Приходит каждый день.
Смотрит на неё лысую, безбровую, худющую, пахнущую мочой. После химиотерапии что от неё осталось? Она, типа, простерелизованная. Она – бесполое существо (если посмотреть правде в глаза).
А он с трудом сдерживает свою брезгливость, своё отвращение к ней. Какая уж тут любовь! Или, может, любви никогда и не было? Было что-то другое. И она не знает, как оно называется. Но, оказавшись в хосписе, она вдруг поняла, что здесь никто никого не любит, лишь жалеют, страшно тяготятся твоим присутствием и ждут смерти как избавления от мук. В хорошем расположении духа только персонал, получающий деньги за каждого больного. Вот она, реальность.
Она то открывала, то закрывала глаза, прислушиваясь, больно ей или нет? И не понимала ничего. Может, всё кажется? Наркотический сон? Закончится он или нет? Боль сейчас вернётся? И что тогда? Она вспомнила, как доктор сказал, что к препарату привыкать нельзя. И это само по себе смешно, потому что уже не имеет никакого значения. Но доктор был хороший, заботливый, умный, и она безгранично доверяла ему.
– Эй!
Она позвала того, что рядом на каталке. Молчит. Укрылся одеялом с головой и дрыхнет.
– Эй!
Приподнялась на локте и потянулась рукой к молчаливому соседу.
Далековато однако.
Она покряхтела и свесила ноги. Ладно, соседа будить не стоит, надо сразу топать в коридор, искать сиделку..
Слезть сил не было. И она понуро сидела на каталке и смотрела вниз. Воспоминания беспардонно шуршали в её лысой голосе и доставляли немыслимые страдания. И она бы заплакала! Если бы были слёзы. Но всё пересохло. Глаза горят, рот горит. Пить хочется!!! Хотя бы глоточек, самый крохотный, самый… Прямо, пустыня Сахара, где ни одного оазиса!
И тут она засмеялась. Вспомнила, как от страха выпила весь спирт из бутылки, оставленной на тумбочке сиделкой. И было это… Не далее как вчера? Или сегодня? Ладно, проехали. Недавно, короче. Она тогда слышала уже отдалённо, как поливает её на чём свет стоит эта смешная полуграмотная сиделка. Словами какими смешными кидается: «Мне попадёт! Мне попадёт!» (Самые смешные слова в хосписе! Смешнее не бывает.)
Она неуклюже сползла с каталки и в одной сорочке и, шатаясь, босиком зашлёпала в коридор.
И вскоре страшный, звериный крик разорвал тихую равнодушную ночь.
2
«ХОСПИС»
2
Мария укладывала вещи в сумки. Она уходила из монастыря, где прожила почти два года, работая при кухне.
У неё когда-то был солидный дамский чемодан для ручной клади, но колёсики отвалились, да и крышка от сильного удара об пол треснула. В общем, сгинул чемодан в небытие. И сейчас персонально для неё монахиня Леонидия достала из кладовки две старые большие клетчатые сумки, в которых челноки возят свой товар, и Мария складывала туда как разное барахло, так и безусловные ценности: «Евангелие», молитвослов, акафисты, жития святых, увесистую подарочную книгу с портретом Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны. той самой, что основала в Москве обитель милосердия.
Щёлкнули «молнии» на сумках. Всё. Мария последний раз обвела глазами келью, ставшую родной. Семь кроватей стоят рядком. Старенькие подушки и одеяла. Старенькие покрывала. Видавшие виды занавески. Всё более чем скромно, но вместе с тем образцово аккуратно. Мария прощально вздохнула. Кто знает, может, ещё вернётся? И сразу тряхнула головой. Душа рвётся в мир! Устала от тишины. Хочется городского шума и суеты.
Мария повязала голову батистовым платочком и стала похожей на старушку. Она накинула чёрный потёртый плащик, подхватила сумки и направилась к выходу.
…
На улице вовсю резвилось солнце. Весенний ветер сильно поддувал, но он была тёплый и оттого до одури приятный.
Мария вышла и зажмурилась. Как хорошо! Потом вдохнула в себя побольше воздуха и быстро зашагала по дорожке, беспокойно вертя голой: вот Кресто-Воздвиженский храм, вот Иерусалимский, а вот Вознесенский собор – все три монастырских сокровища. Возле собора она остановилась и, перекрестившись, сделала глубокий поклон, как всегда делают монахини на службе.
– Мария!
Она оглянулась. Послушница Наташа плыла по дорожке. «Церковничать идёт в Кресто-Воздвиженский храм», – подумала Мария.
– А я на послушание иду; церковница сегодня в Кресто-Воздвиженском, – сказала Наташа.
Мария улыбнулась. Она знала много про Наташину жизнь и, если и не любила, то очень уважала её за выдержанность и доброту. Та была родом из Питера, осталась сиротой в четырнадцать лет и, чтобы не быть обузой сестре, рано начала работать, полностью обеспечивая себя, при этом умудрялась ещё и учиться и даже закончила институт, получив диплом метеоролога. А в двадцать пять приняла решение – уйти в монастырь, отмаливать свой род, и, чтобы обратного хода не было, уничтожила свои документы: диплом, трудовую книжку. Сначала несколько лет служила в Невской лавре, потом по благословению своего духовника приехала в подмосковный монастырь, сюда, где и встретилась с Марией.
Мирские знакомые не понимали Наташу; сестра ж у неё была замужем за весьма состоятельным человеком, и Наташе светила прекрасная возможность выгодно устроиться в северной столице, а она – в послушницы, где тяжёлая работа – норма.
Но для Марии всё было как дважды два. У Наташи не зарубцовывалась рана от потери в детстве. В монастыре она, как бы, чувствовала присутствие матери; здесь ей было не так больно и не так одиноко. Однако в инокини Наташа не постригалась; двадцать лет служила послушницей и при случае могла уйти обратно в мир.
А Марию «попросили» уйти. Игуменья благословила: «Так долго в монастырях не паломничают. Вам нужно идти в мир. Вас ждут». Да кто?.. Мария даже обиделась; вот не знают, а говорят; а она уже здесь привыкла. Хотела всплакнуть, да не стала воочию свою беспомощность всем показывать. Люди разные, далеко не идеальные, одна работница Зинка-пьяница, которая за словом в карман не лезет, чего стоит! Её терпят за то, что может самую грязную работу выполнять, но в основном из-за того, что игуменья заступается; понимает, что в миру Зинка вконец сопьётся, а здесь за ней присматривают.
А работница Люся-блаженная? Безобидная, безотказная, но и болтливая при этом; всё про всех знает и при случае выложит во всех подробностях тем, кому не положено знать, в общем…
– Уходишь, не простившись? – улыбнулась Наташа.
– Прощай, – кивнула Мария.
– Ты уже наша, своя. Иди в сёстры! Если в монастыре служить останешься, Господь может простить грехи твоему роду до седьмого колена, и у твоих близких жизнь наладится.
– Нет. Этот монашеский подвиг мне не по силам. Просто работать – одно, а обет давать – другое.
– А Рая?
– Рая пока здесь остаётся, – заторопилась Мария и подняла сумки. – К ней и иду сейчас.
– Ангела-хранителя в дорогу! – выдохнула Наташа и поплыла дальше.
…
Мария подошла к сестринскому корпусу и спустилась по лестнице в подвал, в овощную.
Рая сидела на маленькой скамеечке, рядом с ней стояли четыре ведра картошки, ведёрко моркови и несколько луковиц на полу. Рая чистила овощи. Сноровки ей было не занимать, и работа кипела.
Она подняла голову, услышав шаги, и замерла.
– Всё? – понимающе спросила Рая.
– Можно сказать, – отозвалась Мария и чуть не прослезилась.
В паломнической келье их с Раей кровати стояли рядом, и за столько месяцев они так привыкли друг к другу, что почти сроднились. Хотя близкими людьми их при всём желании назвать было трудно. Рая была с гонором. И мнительная. Она была уверена, что Мария считает себя пупом земли и её интеллигентность не более чем издевательство над её, Раиной, простотой. Как-то Марию прихожане монастыря угостили шоколадом, и она, конечно же, поделилась с Раей, на что та отреагировала своеобразно: вспыхнула, вскинула голову и демонстративно положила шоколад на тумбочку Марии со словами: «Сколько в вас яда! Вы же неискренне со мной делитесь, поэтому ничего мне от вас не надо».
Мария удивилась. Почему не искренне? Как говорится, от всего сердца и от всей души!
А Рая, сжав зубы, соорудила из длинного шарфа чалму и пошла бродить по корпусу, что никогда не приветствовалось в монастыре, потому как бессмысленные шатания ни к чему хорошему не приводят.
И вот пришла пора прощаться.
– Я тоже скоро уйду, – сказала Рая. – Раньше бы ушла, да некуда.
– Мама же у тебя в Подмосковье, в деревне, и дом у вас там, – начала было Мария.
– Э, нет! – оборвала её Рая. – Нервы матери мотать? Работы там для меня нет, никуда не возьмут, я же знаю. Получается, буду жить на её пенсию? Никогда! Мне бы куда устроиться с проживанием, вот это было бы здорово, но… А, ладно! Что будет, то будет.
Мария грустно улыбнулась.
– Как будто мне есть куда идти. Если бы не игуменья, то и я бы сейчас с тобой за компанию картошечку чик-чик.
Рая улыбнулась.
– Это можно. Смотри, какой у меня ножик! Маленький, удобный. Работа спорится.
– А я таким не могу. Мне побольше надо.
– У нас просто руки разные, – обрадованно сказала Рая и вытянула вперёд большие крестьянские кисти.
Мария посмотрела на свои тёмные огрубевшие пальцы с остриженными под ноль ногтями и быстро сжала их в кулачки. Зрелище не для слабонервных.
– Ну? – кивнула головой Мария.
Рая сделала шаг навстречу, и они обнялись.
– Звони, – сказала Рая. – Телефон мой знаешь: два-два-два, три-три-три.
Они рассмеялись, а потом смолкли, прислушиваясь, не идёт ли сюда грозная алтарница мать Сергия, с которой шутки плохи и которая за балагурство во время послушания по головке не погладит. Тихо.
– Пора! – выдохнула Мария.
Она уже вышла в коридор, закрыла дверь в овощную, и в спину ей полетел глухой голос Раи:
– Ангела-хранителя в дорогу!
Мария почти дошла до центральных ворот, как её вновь окликнули. Мать Митрофания! Маленькая, похожая на дюймовочку, старушка, которая приняла постриг ещё в далёкие советские времени. Сначала служила в обители в Москве, теперь здесь, в Подмосковье, и здесь, пожалуй, останется уже навсегда. Стоит обмолвиться, что в своё время она удостоилась чести служить в храме в Иерусалиме! Два года прослужила! Иногда, очень редко, она откровенничала и рассказывала, как трудно ходить в апостольнике в нестерпимую израильскую жару. «Пот ручьём!» Но она не роптала. И за терпение Бог вознаградил! Однажды на мать Митрофанию из лампадки вылилось почти всё масло! «И на лицо, и на апостольник, и на рясу! Вся в масле с ног до головы. Но это благодатно, ух, как благодатно! – улыбаясь, шептала она. – И потом чудо: на одежде никаких следов не осталось!» Безусловно, это был знак свыше, особая милость. И в жизни маленькой монахини и её близких произошли чудесные перемены, которые существенно облегчили их существование, но какие – это уже слишком личное. «Не разглашается».
– Уходишь от нас? – спросила мать Митрофания, слегка тряся головой.
Она давно болела, и голова у неё тряслась почти всегда. Когда монахиня особо волновалась, то всё тело её словно наполнялось мелкой дрожью. Вот и сейчас стоит перед Марией и дрожит как осиновый лист.
– Всё хорошо! – успокоила её Мария и поставила на дорожку сумки. – Я… я… я вас так люблю!
Она не знала, что сказать и брякнула первое, что пришло в голову. Но это было правдой! Мать Митрофанию нельзя было не любить! Ласковая, смешная, отзывчивая, ворчливая. Эпитетов на такую не напасёшься. Когда Марию отправляли мыть пол в сестринский корпус, то, проходя мимо неё, мать Митрофания, заговорщицки вращая глазами, частенько шептала на ухо: «Мешочек есть с собой?» И Мария уже знала, что к чему. Сейчас что-нибудь вкусное с кухни или с сестринского стола принесёт, что строго запрещалось уставом монастыря. Паломницы питались вместе с рабочими в другом корпусе и другой трапезной, и их стол, конечно, был куда скромнее: менее разнообразный, хотя и добротный, менее изысканный, но несомненным плюсом было то, что бесплатный. Деликатесы перепадали, но крайне редко, по праздникам. Но разве это неправильно?
Мать Митрофания наберёт всякой всячины: оладьев, конфет, дорогого печенья – в мешочек всё это, посмотрит тревожно по сторонам, не идёт ли кто, и пихает потом снедь Марии в карман.
