Нейлоновые хомуты

В небе, полускрытая деревьями, показалась красавица-радуга – словно издёвка природы над теми уродством и мерзостью, на которые способен человек, а точнее, существо, считающее им себя.

– Квадрат двадцать четыре ноль восемь заняли. На месте живой силы не было, обнаружены трупы киборгов со связанными руками! – доложил командир руководству. – А кто вообще начал первым стрелять? – обратился он к группе.

– Это я! А вот и каска, которую я видел! – ответил «Философ», подбирая в окопе пробитую пулей каску, по которой он стрелял и которую автоматной очередью снесло вниз. – Вот же мрази, в глаза лезут! – чертыхнулся он, отмахиваясь от мух.

– Ладно, «Философ» – он-то, понятно, куда метился, а остальным что померещилось? – спросил командир. Со всех сторон посыпались ответы:

– Ну, я лишь ради поддержки, что тут скажешь!

– Все стреляли, и я стрелял!

– Понятно!

– Ну а я гранату кинул!

– Гранату – это правильно! Так и надо было! Кто знает, что тут нас поджидало?! – успокоил командир.

– Кто же киборгов грохнул?

– Свои! Видимо, отказывались воевать или ещё что, кто сейчас разберёт! – ответил командир.

– Да уж, чего только не увидишь! Мужики, будьте осторожнее: могут быть ловушки, растяжки всякие. Особенно холодных не трогаем: под ними могут быть мины или гранаты!

Миномётные прилёты стали усиливаться, артиллерия всё точнее била по окопам. Бойцы присаживались после каждого прилёта, взрывной волной сверху забрасывало землю, камешки, ветки.

– В укрытия, парни, разбежимся, наблюдать не забываем! – отдал команду командир.

Бойцы спрятались по блиндажам, внимательно осматриваясь, чтобы не нарваться на какую-нибудь растяжку, ловушку. Где-то недалеко послышалась перестрелка, звуки автоматных и пулемётных очередей то усиливались, то стихали на несколько минут. Миномёты продолжали работать, порой мины взрывались совсем рядом с окопами. Мир и Алекс скрылись в одном блиндаже. Мокрая одежда на них, подобно холодному компрессу, быстро остудила разгорячённые тела. Скрючившись, друзья сидели, чуть ли не стуча зубами: их бил озноб. Перед блиндажом валялся труп, усеянный мухами; крыса-упырь лакала кровь. Почувствовав рядом живых людей, она заметалась, скрывшись под мёртвым телом.

– Вот же грёбаная война! – не удержался Мир.

– Эта чёртова война, скажу я так! Всю душу вывернула, когда же ты закончишься уже! – поделился Алекс своим видением ситуации.

Находясь на войне больше полугода, оба изрядно подустали, вымотались морально, психологически, физически. Грезившийся Алексу романтический ореол доблестного героя, которому не мешают любовные похождения на освобождённых территориях, померк в первые же дни его пребывания на войне. Друзья присели в блиндаже и, невольно бросая взгляды на труп перед входом, повели диалог, продолжая вздрагивать всем телом от непрекращающегося озноба.

– И не говори. Когда эта грёбана закончится?

– И сразу наш Мир помчится к Надежде! Или нет, не так: вначале, конечно, к своей ба, а уж потом к Надежде. Да, Мир?

– Конечно, к бабушке, дай ей бог здоровья!

– Так и не рассказываешь мне про неё, Надежду свою, ничего, ещё друг называется! Я вот тебе про всех своих рассказывал и рассказываю!

– Да нечего там рассказывать! Давай лучше ты о своих: у тебя историй много, и болтать ты умеешь знатно!

– А давай! Помнишь, когда вы с отцом моим всю ночь в полиции провели, показания давали, из-за драки там всё было?!

– Помню, конечно!

– Всё этот было из-за девушки!

– Естественно! Другого я и не ожидал от этой истории!

– Да слушай ты! Нравилась там мне одна, а у неё парень был. Да и парень-то хороший, спортивный такой, видный – не то что я, дрыщ обыкновенный! Я тогда тусовался в компании, в которой ты никого не знал, только в полиции, наверное, и видел их! Да и откуда тебе знать о них, домоседу такому?!

– Это тот видный стал инвалидом потом?

– Да! Слушай ты уже, домосед, что дальше было! Нравилась она мне безумно, прям до чёртиков её хотел, ночами заснуть не мог, всё она грезилась! Любовь, как я тогда думал, подкралась незаметно, сжимая душу, сердце мне: всё время думал только о ней! Подло, как же подло потом я поступил…

Зависла пауза. Алекс молчал, уйдя в себя. Крыса, вконец оборзев, вновь появилась в роли трупного кровососа. Мир, шуганув её, выбрался из блиндажа и, осмотревшись вокруг, оценил обстановку. Рация молчала, значит, оставалось пока сидеть и ждать. Прилёты от минометов становились всё реже. Мир залез обратно и продолжил разговор:

– Говоришь, подло. В чём же подлость, друг?

– А я стравил их! Парня объекта моего вожделения с боксёром одним! И ведь я-то знал этого боксёра, знал, как он отлично дерётся и что он безбашенный, покалечить может! А он – нет, не знал! Он ведь тоже был спортсменом, уверенным в себе. Только одно дело лыжи – он лыжником был, бегуном, – а другое – когда умеешь бить, сильно бить, точно бить по человеку! Я как опытный манипулятор столкнул их лбами на каком-то пустяке, зацепившись за слова, сказанные невзначай, я их сейчас даже и не вспомню! Я, хитрожопая сволочь, не полез сам драться, понимая заранее, что могу быть опозоренным в её глазах, что, скорее всего, буду битым, а сделал это чужими руками! Как подлец! И что теперь? Одного посадили, другой стал инвалидом!

– Я ведь и не знал всего. А ты молчал про это!

– Вот видишь, не такой уж я и болтун, оказывается, каким ты меня считал! Да и как такое расскажешь, тут похвастаться-то нечем!

– Да уж!

– Да уж! И ведь это не всё! – Замолчав, Алекс достал пачку сигарет и закурил, выпуская клубы дыма, – на войне он стал очень много курить. Дым попал в лёгкие. Прокашлявшись, Алекс продолжил рассказ:

– Она стала моей! Я добился её! Добился после того, как её парень стал калекой! Понимаешь, Мир, насколько всё гадко! Ну каков я человек? Интерес у неё к инвалиду как-то быстро поутих, пропал. И тут на сцене появляюсь я, остальное даже неинтересно рассказывать: дело техники… А теперь у меня перед глазами «Тайд», да и не только он, ты сам помнишь, сколько парней покалечило! Представляю теперь себя на их месте: кому бы я нужен был такой, а? Как бы я хотел вернуться обратно, в ту ночь, когда ты с моим отцом просидел в полиции, и всё исправить! Даже не исправить, а просто изначально ничего не делать, не делать этой подлости, этой гадости!

– Алекс, этого не вернуть! То, что ты уже осознаёшь, что совершил тогда плохое… – попытался было успокоить Алекса Мир, но тот перебил:

– Что уже? Да понимаю я всё! Что было, того не вернуть уже! Уже не быть мне не подлым, коли был им! Уже? Это уже? И ведь как только и уже я добился её, обожаемую мной, желанную, восхитительную… На следующий же день как всё отрубило, пропал всякий к ней интерес! Даже больше скажу: появилось отвращение, омерзение! Отвращение к ней, к самому себе!

– Алекс, я уверен, что ты не хотел, чтоб случилось именно так, чтобы парень тот так сильно пострадал, а другой вообще в тюрьме оказался.

– Разве теперь это важно, как я хотел?! Важно то, как оно получилось! И ведь знаешь, что интересно: настоящую вину за собой я почувствовал только здесь! Это надо было обязательно самому оказаться в жопе, чтоб понять, в какой жопе из-за тебя оказались другие, видимо, это только так работает!

– Здесь многое переосмысливаешь! – подтвердил Мир. Мокрая одежда немного подсохла, согреваемая теплом тела, и стало не так холодно. Поэтому голоса друзей уже не так дрожали, как вначале, когда у них зуб на зуб не попадал.

– Я уже устал всё переосмысливать, как же я устал! Хочется просто ни о чём не думать, а не получается, всё время думается! Мама, папа перед глазами – мне бы сейчас просто перед ними извиниться за всё! Да мне бы перед всеми извиниться за всё!

– Вот вернёмся домой – обнимешь родителей и всё скажешь!

– Конечно, скажу, лишь бы в этой жизни успеть! – ответил Алекс.

– В этой, обязательно в этой, что за пессимизм!

Миномётные прилёты наконец-то перестали досаждать. Перестрелка, время от времени ведущаяся где-то вдали, тоже утихла. Командир заговорил по рации:

– Парни, все ко мне: поступила новая вводная!

Группа собралась подле командира.

– Сейчас выдвигаемся в квадрат четырнадцать ноль девять, на подходе сапёры, они нас проведут!

– Это где какие-то старые руины, что ли?

– Да, верно, руины древней крепости. Враг немного отступил, наша задача – там укрепиться и оборону держать. Ещё несколько групп выдвигается туда!

– А что с этими холодными? Так и останутся тухнуть связанными?

– Пока да. Сапёры нас проведут, потом сюда вернутся. Обследуют трупы на ловушки. А дальше… Командование в курсе, пришлёт кого-нибудь их захоронить!

Пришли два сапёра. Командир жестом показал на трупы, которые их будут ждать по возвращении. Те в ответ кивнули, не останавливаясь, и продолжили следовать к квадрату четырнадцать ноль восемь. Группа, растянувшись цепочкой, последовала за ними.

* * *

Руины древней крепости располагались на небольшой возвышенности. Всё, что ниже её уровня, было пересохшим болотом, плотно заросшим высохшим, мёртвым кустарником с острыми, как пики, ветками. А редкие, некогда живые деревья были обломаны, изорваны осколками артиллерийских снарядов. Местами лес был обгоревшим, почерневшим. От крепости остались лишь небольшие участки каменных стен немногим выше человека. Подразделение, командированное на оборону руин крепости, занималось рытьём траншей, прокладкой связей и строительством блиндажей и наблюдательных пунктов как внутри седых развалин, так и за пределами. Бойцы, по-муравьиному суетясь, вгрызались в землю лопатами, махали кирками, таскали брёвна. Прошёл месяц, как они заняли на этом месте оборону, много успев накопать и построить. Временами досаждали вражеская артиллерия и жужжи с яйцами или камикадзе, от которых бойцы прятались в укрытиях.

– Чтоб я после войны пошёл к бате на работу, опять на стройку? Да ни в жизнь! Я здесь столько накопался и настроился, что всё – с меня хватит! – жаловался «Философ», бросая кирку на землю после утомительной работы: вместе с товарищами он прорубал в каменистой земле яму для будущего блиндажа.

– Теперь можно смело идти в могильщики, копать научился! – подытожил один из его напарников, положив лопату и тоже собираясь отдохнуть.

– Учиться и ещё раз учиться! Тебе это много раз отец твой талдычил, помнишь, «Философ»? Жалуется он теперь! – напомнил Мир. Сам он не был занят копкой, а находился на посту поблизости, время от времени всматриваясь вдаль через оптический прицел, дабы не подпустить врага. В отличие от землекопов он был в полной экипировке.

– Не сыпь мне соль на рану, она и так болит! – ответил Алекс, разглядывая свои полопавшиеся от мозолей руки. – Разве такие руки должны быть у философа? Он должен мыслить, творить. Могли бы меня и освободить от физических утех с киркой да лопатою, мне бы и умственных хватило!

– Да ты и так больше языком мелешь, чем работаешь, ещё чего!

– Так в этом и суть! Ничего вы не понимаете: философ – он и должен много говорить, доносить до масс, так сказать, истину, разжёвывать её!

– Ну, началось, не остановишь! Сейчас нам будет разжёвывать, пока мы копаем! Знаем, проходили! – авторитетно изрёк один из копателей будущего блиндажа. Остальные усмехнулись.

– Да ну вас, тёмный лес! Я, между прочим, песенку – военную, жалостливую – сочинил! Услышать не хотите ли?

– Просим, просим вас, маэстро! Как тут откажешь!

– Песня лирическая, мечтательная, я бы сказал, черновой вариант пока. Называется «Эта грёбаная война!». – объявил «Философ».

– Ну, слушаем, не отстанешь ведь, «Философ»!

Алекс деловито достал свою губную гармошку, чем вызвал у всех очередную порцию улыбки. Из внутреннего кармашка вытащил миниатюрную записную книжку и положил её перед собой. И начал было играть на губной гармошке, попытавшись читать слова с бумаги, но ничего не получилось. Тогда он убрал гармошку, взял в руки кирку, словно гитару, и стал петь, подыгрывая себе на воображаемом инструменте:

Эта грёбаная войнушка,Эта грёбаная война,Отпусти ты меня,И пойду по воле я.Сильно мира ждём мы здеся,Здеся мира ждём мы сильно.Враг отступит, верю я,И мы вновь задышим вольно.В этой грёбаной войне,В этой грёбаной войнушкеПолюбил заочно всех я,Что дома попадутся мне любя.

Припев он повторил несколько раз, причём довольно забавно растягивая выдуманное слово «сильня», и только в последний раз спел правильно – «сильно»:

На воле вольной и раздольной,Там, где девки ждут меня,Буду жить я жизнью полнойИ любить всех очень сильня.

В конце он и вовсе разошёлся: оставив на месте записную книжку, стал разгуливать с воображаемой гитарой, словно настоящий артист, по окопам, подходя всё ближе к посту, где находился Мир. Наконец, взобравшись на небольшую возвышенность, он закончил песню. Бойцы оценили столь артистичный этюд, похлопав в ладоши. Артист, держа в руках свой «музыкальный инструмент» – кирку, отвесил публике несколько поклонов.

– Эту песню я посвящаю своему другу Миру! Это его вечное «эта грёбаная война» меня вдохновило на это!

– Точно, он так и говорит!

– Постоянно, я тоже не раз слышал! – подтвердил другой боец.

И тут случилось то, чего никто не мог ожидать. Лишь только артист начал спускаться с постамента, как прозвучал выстрел. Пуля, выпущенная снайпером, прошла сквозь голову Алекса, брызги крови и серого вещества окатили лицо Мира. Тело Алекса мёртвым камнем упало в руки Мира, так что тот под его тяжестью присел в окопе. Бойцы, пригнувшись и похватав своё оружие, заняли стрелковые места, пытаясь разглядеть врага.

– Никому не высовываться, где-то, сука, снайпер!

– Надо бы нашу жужжу пускать! Смотреть, что там?

– Да, конечно, уже запускают! – прокричал кто-то из числа осведомлённых бойцов.

Мир смотрел на Алекса, не веря собственным глазам, не веря в страшную действительность, в то, что друга больше нет. Нет, этого не может быть, это какая-то нереальность, сон; в конце концов, навороченная виртуальная игра, в которой тот погиб. И вот, как только она подойдёт к финалу, всё вернётся на круги своя. Мир будет вновь слушать этого болтуна Алекса, его истории, жалобы, откровения, излагаемые мысли, шутки, рассуждения. По праздникам или ещё каким событиям они вместе будут сидеть за сытным столом его родителей, выпивать, вести беседы. Как всегда, этот сачок Алекс будет забивать на работу, хотя, возможно, ему и не надо уже будет туда ходить: он же твёрдо решил, что пойдёт учиться. А после учёбы и всяких там похождений он обязательно будет заглядывать к нему, Миру, и его «ба», которая всегда его, мягко говоря, недолюбливала, но всё ж таки в дом пускала: как-никак, внука же друг, что тут поделаешь? И, конечно, он будет рассказывать о своих похождениях, о красотках, каждая из которых у него непременно небесной лепоты и лучше её он никого и не встречал. А ещё он, прекрасно зная, что Мир скуп на откровения, всё равно будет допытываться, чем тот живёт, каковы его мысли и планы на будущее, и разумеется, так и не получит ни одного внятного ответа на все свои расспросы. Но с каким удовольствием сейчас Мир пооткровенничал бы с другом, если бы всего этого не случилось! Он прямо сейчас стал бы рассказывать Алексу обо всём, что у него на душе; о том, что когда-то в его жизни было, но во что он друга никогда не посвящал. И даже если рядом будет кто-то ещё, ничего страшного – секретов нет! Алекс внимательно выслушал бы Мира, а потом, высказав своё мнение, непременно стал бы подтрунивать над какими-либо моментами, а он это умел, ох как умел! И как же этого теперь будет не хватать… И каким бы хитрецом, шутником, разгильдяем со стороны Алекс ни казался, он всегда был любящим сыном и настоящим другом. Другом, которого больше нет, и, к сожалению, это суровая и трагическая действительность; настоящая, а не виртуальная реальность – без всякой возможности отмотать плёнку обратно и всё исправить, изменить, не допустить.

И всё это натворила эта грёбаная война, думал Мир, вспоминая все моменты жизни, связанные с Алексом, его слова, поступки и даже мимику и жесты. Время как будто остановилось для него. Перед глазами бегали и суетились бойцы; порой кто-то присаживался рядом, всматриваясь в лицо Алекса и пытаясь нащупать пульс, которого не было. Убедившись в том, что уже ничего не поделаешь, очередной боец уходил, оставив друзей, находившихся теперь по разные стороны света, наедине. Мир хотел было вытереть рукавом лицо, вспомнив, что там кровь Алекса, но только сейчас заметил, что за то долгое время, что он здесь просидел, она успела высохнуть и въесться в его поры. А по лицу кашицеобразной липкой субстанцией размазалось серое вещество. Мир ощущал запах крови и плоти лучшего друга.

– Мир, ты как? Пора «Философа» уносить! Твоё время на посту закончилось, тебя сменят, а ты помоги нам с «Философом»! – отдалённым эхом услышал Мир крик одного из бойцов, а за спиной были ещё другие – те, что с жёсткими носилками, и тот, кто останется на посту. Боевому товарищу пришлось сильно напрячь голос: Мир настолько ушёл в себя, что не хотел слышать, что происходит вокруг. Наконец он посмотрел на крикуна, постепенно и с трудом возвращаясь в реальность, на грёбаную войну:

– Да, что? Куда? А, Алекса надо? Понял, понесли! Кто стрелял, киборги? Их обнаружили?

– Конечно, киборги, кто же ещё! Никого не нашли, жужжей пролетели – ничего не увидели! Похоже, одиночный снайпер – скрылся незаметно, падла! На, вытри лицо! – протянул Миру боец чистую тряпку.

– Хорошо! Вытру! – ответил Мир, взял тряпку и стал с какой-то невероятной силой тереть лицо, как будто надеялся, что тряпка не только выполнит привычную ей работу, но и напрочь сотрёт последние события, которые хотелось бы навсегда предать забвению. От этих избыточных стараний его лицо даже покраснело. Тем временем боец осмотрел одежду «Философа» в поисках документов и, забрав их, обратил внимание на нелепые действия Мира.

– Хорош уже! Надо «Философа» нести! – произнёс боец, видя странное поведение товарища, и протянул руку, чтобы забрать тряпку, – только ради того, чтобы это остервенелое движение руки по лицу прекратилось.

Мир вернул тряпку, приподнялся, помог закинуть тело «Философа» на носилки. Вместе с товарищами они понесли его по окопам, а выбравшись из них, – по лесной тропинке, в сторону фронтового тыла. Лес в этом месте сохранился лучше, хотя и здесь хватало исковерканных осколками и огнём деревьев. Мир шёл четвёртым сзади. Он хорошо видел погибшего друга, его окровавленное лицо с застывшей улыбкой на лице. Кем-кем, а улыбакой он был всегда, вспоминал Мир. И снова не удержался:

– Эта грёбаная война!

– Согласен! – подтвердил рядом идущий боец, услышав сказанные вслух мысли Мира.

– Эта грёбана война, и никуда от неё не деться! – вновь ожесточённо сказал тот.

Бойцы, посмотрев на Мира, переглянулись между собой, но на этот раз никто не стал ему вторить, лишь каждый кивнул в знак согласия. В этот день было облачно, сухо и прохладно: лето уступало место осени. Листва по большей части оставалась зелёной, жёлтого цвета было совсем немного. В небе послышалось: «кур-лы – кур-лы». Это стая журавлей клином улетала на зимовку в тёплые края, крича: «А нам пора, а нам пора, но мы вернёмся, мы вернёмся». А вторил им барабанной дробью дятел, утверждая, что каждому своё: он лично птица оседлая, дом у него один, ему не до всяких там «кур-лы – кур-лы», ему нужно оставаться здесь, по крайней мере до тех пор, пока людишки окончательно не угробят его лес. Послышался гул истребителей, стремительно пронзивших небо и скрывшихся вдали, перебивший то ли спор, то ли разговор столь важных птиц.

– Всё, пришли, кладём! – скомандовал впереди идущий боец.

Они положили тело «Философа» в лесу недалеко от дороги, по которой должен был приехать транспорт и забрать тело, и присели перекурить. Мир остался стоять подле тела друга, думая о родителях Алекса, о том, что их ожидает, когда узнают столь горькую для них новость. А что же он? Что скажет им он, если, конечно, вернётся живым в родной город? Да ничего, потому что и сказать-то ему будет нечего. Он лишь молча вручит им записную книжку их сына. Именно этот неодушевлённый предмет теперь будет самим Алексом: там его мысли, переживания, запечатлённые в строчках, написанных его почерком; там его запах. Записная книжка… Рисуя себе картину встречи с родителями Алекса, Мир вдруг судорожно спохватился: а где же сейчас этот маленький блокнот, этот столь дорогой его другу дневник?

– Мужики, кто помнит, кто видел, где записная книжка Алекса?

– Я видел, она там осталась лежать, где мы блиндаж копали! – откликнулся один боец.

– Где он прощальный концерт устроил! – подтвердил другой.

Послышался шум подъезжающего автомобиля. Бойцы встали и быстро закинули тело погибшего Алекса в транспорт. Автомобиль сразу же помчался обратно. Неожиданно в небе появилась жужжа, скорее всего, вражеская.

– В небе тварь, жужжа!

– Уходим, парни, по-быстрому, сейчас начнутся прилёты!

Бойцы успели пройти совсем немного, как и в самом деле начались миномётные прилёты в ту сторону, куда уехал транспорт. Оказавшись в окопах, Мир отправился обратно к посту – искать записную книжку. Нашёл он её быстро и стал пролистывать, пытаясь разобрать слившиеся буквы. Оказалось, что почерк у Алекса был тяжело читаемый, а он этого раньше и не знал. Мир поймал себя на мысли, как много он вообще не знал о своём друге. В записной книжке попадались картинки, нарисованные рукой Алекса. Довольно изящные наброски женских образов чередовались с рисунками забавных зверюшек – то нереально зубастых, ушастых и рогатых, то одноглазых или, наоборот, многоглазых. Все они когда-то были придуманы неуёмным воображением друга. На одном рисунке была изображена до пояса голая девушка с винтовкой на плече, внизу подпись: «Эта грёбаная война». На обратной стороне листка был написан текст недавно сочинённой песенки…

«Как же всё-таки странно: он так красиво рисовал, а почерк ужасный, причём я не знал ни о том, ни о другом», – в очередной раз поймав себя на этой мысли, Мир закрыл записную книжку. Она была небольшого размера, с ладошку, но листочков в ней было много – в большинстве своём пустых. А сколько бы друг ещё всего нарисовал и написал, останься он в живых!.. Миномётные прилёты добрались и до окопов. Мир убрал драгоценный дневник и скрылся в ближайшем укрытии.

Грёбана война

Этот холод сковывал всё тело, ступни были как ледяные, и сколько их ни три, они не желали согреваться. Наступила зима, а вместе с ней суровая окопная жизнь без тепла, без печки, без горячих лучей солнца. Костёр был неосуществимой мечтой: разведённый, он сразу же стал бы подобен красной тряпке для быка, только здесь вместо разъярённого животного была вражеская артиллерия или ещё что-то вроде неё. Невольно начинаешь считать ночи, пережитые в холоде. Вот и Мир, проснувшись настоящим мороженым куском и выбравшись из блиндажа, принялся интенсивно бегать, приседать в окопе на одном месте, разминая суставы и разгоняя кровь, пока наконец-то ступни-ледышки не согрелись. В небе то и дело появлялись жужжи; вот одна из них зависла рядом, всматриваясь вниз. Услышав её характерный звук, который ни с чем нельзя было спутать, Мир спрятался в укрытии стрелкового наблюдательного поста, где дежурил боец с позывным «Кубик-рубик».

– Ну что, измёрз, суслик, жужжа не дала согреться? – с улыбкой спросил тот.

– Да нет, успел. Когда же эта грёбаная зима-то кончится? Холодно, чёрт подери! – ответил Мир.

– Хм, это что-то новенькое. Обычно грёбаная война у тебя была! – усмехнулся «Кубик-рубик».

– Здесь всё грёбаным становится, и времена года тоже! И пост этот грёбаный – стоять на нём опять, мёрзнуть, киборгов этих грёбаных высматривать, жужжи эти грёбаные и миномёты! Посрать даже толком не дадут, когда захочется. Про сырость эту грёбаную вообще молчу…

– Ну ты и разошёлся, Мир!

После того как погиб Алекс, Мир изменился. Боевые товарищи, конечно, у него были, но друга, такого как Алекс, быть уже не могло. Ему сильно его не хватало. Так искренне общаться он мог только с ним. Вроде ничего толком ему и не рассказывая, он наслаждался теми чистосердечием и душевным теплом, что исходили от Алекса. За долгие годы дружбы и общения Мир к этому сильно привык, на войне же он ещё больше в этом стал нуждаться. Наблюдая за тем, что происходит вокруг, и размышляя над этим, он всё больше склонялся к человеконенавистничеству – философии мизантропии, всё меньше и меньше находя добродетели вокруг себя. Характер Мира стал более сварливым и раздражительным.

– Опять эта гадская жужжа – не вылезешь! – недовольно проворчал он.

– Что, по нужде захотел?

– Я поражён вашей дедукцией, сэр! – ответил Мир. Что-что, а вот чувство юмора, порой довольно циничного, по-прежнему не покидало его даже в сложных ситуациях.