Таська

Миша. Ну что ты, в самом деле, какая…

Тася. Надя боится, ты их выпишешь из комнаты…

Миша. Пусть не выдумывает, никто их, разумеется, отсюда выписывать не собирается. Ну, хорошо. Я сам ей потом напишу. (Вынимает руки из миски.

Тася (забирая миску и протягивая полотенце). Держи.

Миша (вытерев руки, передает ей полотенце обратно, просматривает свои записи и, скомкав, яростно бросает на пол). Черт, не то! Все это чушь собачья!

Тася (подбирая брошенные комки бумаги). Что ты злишься? (Разглаживает один листок, читает.) «…На тебя одна надежда, пречистая дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли господа бога, чтоб послал чудо…». Это что, молитва?

Миша. Дай сюда! (Вырывает у нее листок, читает, мучительно думает). Слушай, Таська: Турбин умирает, Лена просит у богородицы о его спасении… Но богородице нужна жертва, понимаешь? Что если она заместо его жизни на алтарь мужнюю жизнь положит?

Тася. Как это?

Миша. Ну, как? Очень просто – скажет богородице, ты, дескать, лучше возьми жизнь мужа, только брата моего спаси.

Тася. Придумал тоже! Это ж какое сердце надо иметь?

Миша. Ты, Таська, не понимаешь ничего. Тут психология брошенной женщины. Ты заметь – Тальберг-то ее бросил…

Тася. Мало ли, что бросил, это все равно. Ты мне скажи – любит она его?

Миша. Да какая разница?

Тася. Ну, как же? Если любит, так нипочем его жизнь за брата не отдаст.

Миша. Ну, а если нет?

Тася. А если нет, то какая же тут жертва?

Миша. Ну, тогда скажи, что, по-твоему, на какую самую большую жертву могла бы решиться женщина ради спасения брата?

Тася. Знаешь, Миша, если она мужа любит, так самая большая жертва с ее стороны, отказаться от надежды снова его увидеть.

Миша. Ну, ну! Это ты сейчас так говоришь, а вот если я б от тебя ушел, ну, к примеру, к другой женщине, небось бы не так заговорила?

Тася. Думаешь, я б твоей смерти пожелала?

Миша. А будто бы нет?

Тася. Дурень…

Слышится стук в дверь и пьяный голос: «Дуся, открой!»

Тася (громко). Рядом!

Пьяный голос: «Я извиняюссссь…». Слышны неуверенные шаги и стук в соседнюю комнату.

Миша (в бешенстве срывает с головы полотенце). Проклятый дом! Извольте поработать, когда с одной стороны у тебя соседи с их бесконечными пьяными драками, напротив благим матом орет мальчишка, которого истязает мать! И чего лучше – за другой стенкой проститутка-Дуська, к которой что ни день клиенты шастают. Куда только жилтоварищество смотрит?! Выписать бы всю эту дрянь на раз.

Тася. Миша, ну вот на счет Дуси – это ты зря. Вообще она женщина хорошая, скромная. Она, между прочим, меня рожь на обухе молотить научила.

Миша (снимая домашнюю одежду и одеваясь на выход). К черту!

Тася. Ты куда это?

Миша. В библиотеку пойду. (Одевает бабочку, франтоватый пиджак.

Тася. А чего наряжаешься тогда так?

Миша. Я, может, в редакцию забегу еще. Мне там за фельетон должны были. (Одевает пальто.) Чертовски жалко, что браслетка твоя в закладе. Она мне сейчас ох, как пригодилась бы. Я брату Косте в Киев на той неделе написал. Если выбью гонорар сегодня, пошлю ему денег, пусть выкупит поскорей.

Тася. Что-то ты уж слишком нарядный для редакции-то.

Миша. Так нужно. Я тут много с кем общаюсь в литературных кругах. Так вот там говорят, да я, впрочем, и сам это вижу, что огромную силу здесь, в Москве, бабы имеют. И уж коли хочешь в литературе пробиться, верней всего через них действовать. Так что имей в виду, если ты меня на улице встретишь с женщиной, сделаю вид, что мы не знакомы.

Тася. Вот еще новости!

Миша. Ты что, ревнуешь, что ли? (Подходит к ней, она отворачивается.) Брось, Таська. Тебе не о чем беспокоиться – никуда я от тебя не уйду. (Тася разворачивается и дает ему пощечину.) Ты, Таська, дура! (Берет шляпу и уходит, громко хлопнув дверью.

Тася (постояв как потерянная, медленно возвращается к своему столику и садится дописывать письмо). «Миша работает над романом. Пишет дома, а потом носит перепечатывать машинистке. Кажется, у него там, роман…»

Свет гаснет.

Конец шестого действия

Действие седьмое

Февраль 1940-го года. Сцена разделена на две части. В левой части сцены – комната Булгаковых на Большой Садовой, но в ней произошли существенные изменения. Появились новые предметы мебели и разные безделушки. По комнате, ходит, о чем-то думая и передвигая туда-сюда мебель, Булгаков. Он в хорошей рубашке, прекрасно выглядит. Тася шьет что-то в кресле, на ее руке – счастливая браслетка. Эта часть сцена немного заволакивается туманом, как во сне. Правая часть тонет в темноте.

Миша. Как ты думаешь, Таська, влезет сюда кровать?

Тася. А зачем нам еще кровать?

Миша. Помнишь, Любу Белозерскую? Она тебя фокстрот еще танцевать учила? Ну, вот, она с мужем разошлась. Ей сейчас жить негде. Пусть она с нами живет.

Тася. Это как это? В одной комнате?

Миша (раздражаясь). Ну, и что такого? Мы ширму поставим.

Тася (твердо). Нет, нельзя!

Миша (крича). Но ей же жить нигде! А у нас комната большая…

Тася. Нет!

Миша. Неужели же бедной женщине необходимо уезжать в Италию, только потому, что в Москве для нее не нашлось места даже за перегородкой?

Тася. Нет, нет, нет! (Отбрасывает шитье, бросается ничком на кровать и захлебывается слезами

Миша (конфузится, подходит к ней, похлопывает по плечу). Ну, Таська, чего это ты разнюнилась?

Тася (сквозь слезы). Мы разойдемся…

Миша. Вот еще выдумала! С чего ты взяла вдруг?

Тася (размазывая слезы). Помнишь, мы на Новый год у Саянских на воске гадали? У меня все глупость какая-то выходила, а у тебя сплошь одни кольца. Вот увидишь, мы разойдемся…

Миша. Брось, Таська, ну что ты в ерунду эту веришь?

Тася. Я знала, что так будет. Вот когда кольцо обручальное продала, так меня и кольнуло – беде быть. Я бы в жизни с ним не рассталась, да как иначе было денег достать?

Миша (приобнимает ее за плечи). Глупая Таська! Что ты себе напридумывала? Суеверия какие-то! Совсем как крестьянские бабы в Никольском…

Тася (прижимаясь к нему, и всхлипывая). Неправда, я не суеверная вовсе. А только, знаешь, Миша, это примета верная…

Миша. Ну, уж. Лучше посмотри-ка, что у меня есть. (Вынимает с торжеством из кармана браслетку.

Тася (радостно). Браслетка моя! Миша, откуда?

Миша (доволен произведенным эффектом). Брат Костя прислал. Я ему в Киев денег выслал. Держи! Я ж обещал, что выкуплю, вот и выкупил. Ну, не будешь больше плакать?

Тася (утирая слезы). Не буду.

Миша. Ну вот, и отлично. (Прихорашиваясь перед зеркалом.) Да, забыл сказать, нас сегодня на обед Толстые звали. Так ты давай, собирайся.

Тася. Не пойду я к ним. Подлец, твой Толстой.

Миша. Фью! Таська, тебя какая муха сегодня укусила? Чем это он подлец?

Тася. Думаешь, я не слышала, что он тебе говорил? Прекрасно слышала!

Миша. И что же?

Тася (подражая голосом Толстому). «Жен, батенька, менять надо. Чтобы в литературе пробиться, трех жен сменить надо».

Миша. Таська, ну, что ты, ей-Богу! Да он пошутил просто, а ты невесть что себе напридумывала.

Тася. Хороши шутки, нечего сказать.

Миша. Таська, брось дуться. Пойдем в гости.

Тася. И не подумаю.

Миша. Ну, как знаешь. А я пойду. (Приглаживает волосы перед зеркалом и уходит.

Тася делает попытку броситься за ним, но перед ее носом с грохотом захлопывается дверь. Тася, как потерянная, застывает посреди комнаты. Гаснет свет.

Конец седьмого действия

Действие восьмое

Сначала издалека. А потом все явственнее, раздается звонок телефона. Женский холодный голос произносит: «Михаил Афанасьевич болен». Эхо на все лады повторяет эту фразу. Комната тонет в темноте. Становится видна левая часть сцены. Там, в полумраке, на кровати лежит изменившийся до неузнаваемости Булгаков в темных очках и черной шапочке. В дверь на цыпочках заходит Надя, подходит к кровати.

Булгаков. Кто здесь? (Поднимает руку и ощупывает ее лицо.) А… Надя. Ты почему одна? Где Андрюша?

Надя. Елена Сергеевна не разрешает. Сказала, врачи не велели тебя утомлять.

Булгаков. Глупости! Приходите завтра вместе. Я соскучился по Андрюше. Пусть обязательно приходит.

Надя. Мы придем. Андрей будет очень рад повидать тебя.

Булгаков. Что там шуршит у тебя все? Газеты?

Надя. Да, я тебе «Советское искусство» купила.

Булгаков. Ба! Вот не знал, что у тебя такие возможности.

Надя. А, ты шутишь… Я рада, что ты сегодня в хорошем настроении. Знаешь, мне кажется, ты и выглядишь нынче значительно лучше и бодрее.

Булгаков. Брось, Надя, не лги. К чему это? Я врач и прекрасно отдаю себе отчет, что дело мое дрянь. Я умираю. Так должно быть, это нормально. Ну, не плачь, не плачь. Я хочу, чтоб ты вспоминала меня веселого. Так что там? Ругают меня опять?

Надя. Никто тебя не ругает, не придумывай.

Булгаков. Что? Неужто, хвалят?

Надя. В этом номере про тебя ни слова. Я просто подумала, тебе будет интересно, что сейчас в театрах… (Раскрывает газету, просматривает заголовки.) Вот, послушай: «В Комитете по делам искусств на днях состоялась читка и обсуждение новой пьесы Н. Погодина «Кремлевские куранты». Пьесу читал автор. В обсуждении приняли участие…».

Булгаков. Оставь, Надя. Не нужно… Прикрой-ка дверь.

Надя. Зачем?

Булгаков. Не надо, чтоб Люся волновалась.

Надя (прикрывает дверь, усаживается на место, берет его за руку). Ну, вот, мы одни. Что ты хотел мне сказать?

Булгаков. Надя, это моя последняя воля к тебе…Я хочу видеть Тасю…

Надя. Тасю?

Булгаков. Да. Я очень виноват перед Тасей. Я хочу у нее прощения просить. (Помолчав.) У меня бессонница теперь, лошадиные дозы снотворного пью, а бестолку. Лежу как бревно, с той лишь разницей, что оно-то, кстати, ничего не чувствует, а я… (Исступленно.) Господи, Надя, если б ты знала, как я мучаюсь… И, добро бы, терзала меня только физическая боль – с ней я уже смирился, притерпелся кое-как… Но куда прикажешь деваться от тех страданий, какие причиняет мне моя совесть? Все самые гаденькие мои мыслишки, все подленькие поступки, про которые я думать забыл, услужливо извлекаются ею из глубин памяти, чтобы изводить меня до исступления… Знаешь, Надя, я очень много в жизни подлостей сделал. Но всего сильней терзают меня мысли о Таське. Бог меня за нее накажет, с ней я поступил подло до чрезвычайности. (Помолчав.) Писала она тебе про наш развод?

Надя. Нет. Ты же знаешь, Тася никогда не жаловалась.

Булгаков. Все было очень обыденно – ни сцен, ни скандалов. Просто сказал ей как-то после завтрака, что если найду подводу, уйду от нее сегодня. Подводу я нашел. Сложил книги, вещи какие-то, не помню, что еще… Таська же мне и помогала, а потом мы вместе их на подводу оттащили и я уехал. Да, вот еще что мне запомнилось тогда: я у Таськи на прощание браслетку ее попросил. Она не дала. Я и упрашивал, и купить предлагал даже – ни в какую. А вообще, странное дело, она была абсолютно спокойна в тот день, ни слез, ни упреков.

Надя (тихо). Я была у нее на следующий день. Тася лежала в холодной квартире, разбитая, без сил совершенно. Соседка сказала, что она рухнула, сразу, как ты ушел… (Утирая слезы платком.) Я не представляю, что она чувствовала тогда – одна, без денег, без профессии, без тебя, которого она считала смыслом своего существования…

Булгаков (оправдываясь). Я помогал ей потом. Деньги несколько раз приносил, продукты. Иногда браслетку у нее брал. Ну, там, если договор заключить, или гонорар надо выбить. И всегда работало. (С усилием.) А однажды, принес ей журнал…

В левой части сцена погружается в мрак, свет вспыхивает на правой половине. Тасина комната в полуподвале, скудная, почти нищая обстановка. Тася на кровати у окна шьет на машинке. Открывается дверь, входит Булгаков – он прекрасно одет, выглядит чрезвычайно довольным собой, в руках – журнал.

Булгаков. Таська?! Ты почему здесь? Я еле тебя нашел.

Тася (пожимая плечами). К соседям сын вернулся. Они назад комнату потребовали. Ну, вот меня сюда и выселили.

Булгаков (возмущаясь). Нет, каковы мерзавцы! Ты помнишь, когда жилкомиссия хотела уплотнить их пролетариатским матросом, они на коленях просили нас въехать к ним, а теперь, значит, успокоились? Ну, ничего, я им устрою еще!

Тася. Оставь, Миша, не нужно. Мне и здесь хорошо.

Булгаков. Ну, смотри. Ты, кстати, почему с курса машинисток ушла? Это для тебя самая подходящая профессия, без работы не останешься.

Тася. Не могу я там… Голова болит ужасно. Я на курсы кройки и шитья записалась. Вот, учусь. (Кивает головой на машинку.

Булгаков. Ну, это прекрасно, прекрасно. А знаешь, что, Таська, дай-ка ты мне свою браслетку взаймы. Мне тут с редакцией один договорчик подписать предстоит, так уж чтоб наверняка выгорело.

Тася. А что ж тебе твоя новая жена, не покупает браслетки?

Булгаков. Брось, Таська. Ну, чего ты дуешься? Смотри-ка, что я тебе принес. (Протягивает журнал.) Напечатали таки.

Тася (просияв). «Белая гвардия»? Господи! Миша, поздравляю! Поздравляю тебя! (Открывает журнал, ищет начало. Неожиданно, ее лицо потухает, бледнеет.) Что это?

Булгаков. Что? А, это? (Смущенно). Тася, ну ты понимаешь, она меня попросила. Ну, я и не смог отказать. Я чужому человеку не могу отказать, а своему – могу.

Тася (швырнув журнал ему в лицо). Ты обещал посвятить роман мне! Мы же все, все это вместе прожили – стрельбу на мосту, немцев, Петлюру, гетмана. Все эти страшные дни в Киеве. А когда ты писал роман? Кто грел тебе воду, когда у тебя от мороза сводило пальцы? Ты тогда даже не был знаком с этой своей… Белозерской.

Тася отворачивается от него, припадает лбом к стене комнаты и закрывает лицо. Булгаков, помявшись, поднимает журнал и бесшумно выскальзывает в дверь. Тася не замечает этого. Из окна доносятся звуки шарманки. Потом, сначала издалека, затем все ближе и ближе, и снова затихая, слышится крик старьёвщика: «Берем старые вещи! Покупаем золото, серебро!». Тася, как безумная, смотрит на свою браслетку, потом сдирает ее с руки, бежит к окну, распахивает его и, выставив в окно браслетку, кричит: «Стойте!». Снова срывается с места и выбегает в дверь. Слышен быстро удаляющийся стук ее каблучков и крик: «Стойте!» Правая часть сцены погружается во мрак. Освещается левая часть сцены.

Булгаков. Я потом как-то случайно увидел Таськину браслетку в окне какой-то лавки. Не помню, ломбард это был, или антикварный. Конечно, я купил его. (Достает из-под подушки браслет.) Но только, видно, с тех пор он растерял все свои счастливые свойства. Теперь это просто дорогая безделушка…

Медсестра (входя в комнату с приготовленным шприцом). Пора укол делать. Давайте руку.

Булгаков (тихо и жарко). Надя, разыщи Тасю! Разыщи! Я должен попросить у нее прощения!

Медсестра (быстро и профессионально делает укол, берет руку Булгакова и считает пульс). Ну, вот, сейчас заснет.

Надя. Что вы ему колете?

Медсестра. Морфий, больше уж и не помогает ничего.

Надя (пораженно). Как морфий?! Да разве ж можно? А если опять возникнет привыкание?

Медсестра (снисходительно). Небось, не успеет. Вы, нечто, не знаете? Ему уж недолго совсем осталось. Так пусть хоть не мучается.

Миша (постепенно погружаясь в забытье). Надя, не забудь… Разыщи Тасю. Тасю…

Надя зажимает ладонями лицо, ее плечи вздрагивают от рыданий, сцена погружается во тьму, видно лишь лицо больного на подушке. Сначала оно искажено страданием. Потом черты его расслабляются, на лице появляется блаженное выражение и улыбка, его память возвращается в юность, в Киев. Появляется на сцене счастливая, освещенная прожектором пара – юные влюбленные, Миша и Тася. Они держатся за руки, кружатся. Миша, в порыве счастья, кричит: «Таська! Я буду любить тебя вечно!!!». Эхо подхватывает его крик, пара кружится, медленно гаснет свет.

Конец восьмого действия

Занавес

Изображение взято с ресурса https://unsplash.com