Изменяя прошлое

В общем, посадили его тогда на общак, как совершеннолетнего, года на два с половиной, вроде или на три, уж и не помню. А мне по малолетству дали два года условно. Вроде и на свободе остался, но – судимый, уже с клеймом в биографии и на учете в детской комнате милиции. С того времени и покатилась вся моя жизнь под горку в одном единственном направлении. Так и не удалось мне переломить судьбину. И не раз потом думал я о том, что если бы мне вернуться назад, в тот самый июнь 1979 года, да всё изменить, интересно, как бы моя судьба тогда сложилась? Но кто ж мне такую возможность предоставит? Разве только в мечтах.

А вот теперь вдруг оказалось, что хотя пока и чисто теоретически, но такая возможность у меня появилась. Ох, не зря я тогда, на киче7, этого Сурка ученого пригрел, не обманула меня моя чуйка! Но обо всем по порядку.

***

Сурок оказался человеком интересным, в физику свою влюбленным и могущим часами о ней рассказывать. Во всем остальном он ничего не понимал, и к жизни был совершенно неприспособленным. Но благодаря мне жизнь его тюремная пошла в лайт-режиме: и жрачка вкусная есть всегда, не та баланда, которой всех остальных зеков кормили, и чаек хороший, не говоря уже о разных фруктах-овощах. Все же смотрящий за хатой имеет свои привилегии, да и положенец – мой старый знакомец, не забывал вкусненького загонять. Анаша так вообще не переводилась, а нередко и водочка. Чем не жизнь? Телевизор в хате хороший, с огромным экраном, каналов под сотню ловит, да и интернет не проблема. Не для всех, конечно, не для всех.

Сурок, ни разу до этого ничего наркотического не пробовал, а тут неожиданно на анашу подсел. А я и рад стараться, приучал. Где он еще достанет, как только не через меня? Не, за деньги можно, конечно, но откуда у физика бабки, сами подумайте? Да еще ведь и мало иметь деньги, надо знать, где взять, к кому подойти. Так, через свою новую любовь к траве со специфическим запахом, он мне душу и открыл. А в душе той секретик хранился совсем немалый, я бы даже сказал – огромный такой секретик, многомиллионный, если только не многомиллиардный, да не в деревянных, конечно. И самое главное, если физик не врет, никто, кроме нас с ним, да сеструхи его, о том знать не знает, ведать не ведает.

В общем, излагаю с его слов, типа, в современной квантовой механике есть теория, так называемая «Многомировая интерпретация», которая предполагает существование параллельных вселенных, в каждой из которых действуют одни и те же законы природы. Там, как с жаром рассказывал Сурок, все, конечно, сложнее, в теории той. Что-то связано с «наблюдателем» и «наблюдаемым», где «наблюдаемое» зависит от «наблюдателя» или как-то так, я сам ничего толком не понял, но забавно. А еще все время он говорил о какой-то «квантовой суперпозиции», это когда что-то одновременно может быть и тем и другим до тех пор, пока ты не увидишь это, зафиксировав тем самым одно из возможных состояний. Мне жутко интересно все это, честно скажу, я попытался вникнуть, все же, помнится, любил в детстве физику, но… не с моим уровнем знаний. Так, по самым верхам. В общем, все там завязано на квантах, и понять для меня это оказалось невозможным, но суть не в этом.

Суть в том, что этот самый, известный в узких кругах физик Николай Сурков, а ныне – зека Сурок, по его словам, создал единственный в мире прибор, который (опять же, с его слов) эти самые кванты то ли перемешивает как-то, то ли это вообще один квант, который везде (вот как такое возможно?), а потом выстраивает их (или его) в некую позицию, которая, типа, супер. И всё это, конечно, хрень полная, если бы не результат такого смешивания и построения. Короче, Сурок уверял, что все другие ученые – дураки, кроме него, понятно. Нет, – внушал он мне, обкурившись, – никакого множества квантовых миров, мультивселенных и прочих ученых придумок. Есть только одна единственная линия реальности, и прибор, который он создал, может отправить человека в его собственное прошлое, самое настоящее. Никуда, кроме собственного прошлого, как выяснил Сурок, человек отправиться не может в принципе.

– Понимаешь, Пастор, – горячо шептал он мне, – на самом деле ничего нет, все вокруг – это лишь видимость и фантомы сознания. Правы индуисты и буддисты со своей майей, хотя тоже не понимают в этом ничего, всё на религию ссылаются. Нет никакого общего прошлого, это лишь помрачение ума. Но у каждого есть свое прошлое, которое тоже, конечно, фантазия и на самом деле не существует, но туда я могу тебя отправить.

– Куда туда, – не понимал я, – если ничего не существует?

– А-а-а! – махал он рукой. – Ты все равно не поймешь. Пусть все тебе лишь кажется, это не имеет никакого значения, если ты внутри этой иллюзии, тогда иллюзия становится для тебя реальностью. И хотя ничего нигде нет, кроме твоего сознания, для тебя есть всё – весь огромный мир и вся твоя жизнь. Понял?

– Нет, – честно признавался я.

– А я о чем! – радостно хохотал Сурок, накуренный в хлам.

***

Бес не обманул, как только Паша Моторист, схлопотавший свой трояк, к нам в хату заехал, я ему сразу все дела сдал, а уже на следующей неделе нас с Сурком и Нечаем на этап дернули. Дело хорошее, зона – это вам не СИЗО, там жить можно, свежий воздух, то-сё. К тому же этап был на «Тройку», считай, дом мой родной, где я уже два предыдущих срока отбарабанил от звонка до звонка. Там все кореша мои, кто еще старый срок добивает, кто по новой заехал, всё знакомо и привычно, включая ментов. Я ведь на воле недолго прогулял, меньше трех месяцев, и если бы меня Коля Бес не нагрузил в осужденке, давно бы там был.

Ехать не так чтобы очень далеко, всего восемьдесят километров, не на севера отправляемся. Поэтому загрузили нас, пятнадцать рыл, в один «воронок», как килек в банку. Ладно, еще «воронок» новый попался, они пошире и с вентиляцией. Пока ехали, Сурок меня все про зону расспрашивал. А что там рассказывать? Зона – она и есть зона: кенты, менты, понты и ты. Вот и вся жизнь. Сейчас режим, конечно, закрутили, не то что в благословенные 90-е было!

Тогда, помню, заехал я в 93-м и охренел, как все с советских времен переменилось. Эх, хорошее было времечко, менты тогда растерянные были, не знали, что делать и что дальше будет. А всякие свободолюбивые организации требовали, чтобы зекам, нам, то есть, в режиме послабление было. Мол, в нечеловеческих условиях люди сидят! Это они, конечно, загнули, но нам-то что? Мы только рады были. Ходили тогда по зоне в вольной одежде, все локалки пооткрывали, а некоторые и снесли – гуляй, где хочешь по всей территории, внешним забором с колючкой ограниченным. Огороды разрешили, помню, а мужики и рады: по весне за бараками гряды раскопали, картошечку посадили, огурчики, помидорки, лучок там, перчик – всё свеженькое. Красота, витамины!

В ленинских комнатах бывших, где по баракам телевизоры стояли, по местному каналу круглые сутки тогда порнуху крутили, я аж офигел помню, когда заехал, потом привык. Менты часто заглядывали порно позырить, а нам не жалко, пусть смотрят, бедолаги.

Стричь налысо тоже перестали тогда, все ходили с теми прическами, какие нравятся, а кто и с бородами. Да еще и бирки нагрудные отменили, вместо них карточки с фото в кармане носить было нужно. Только кто их носил! Менты встретят: покажи, мол, свою карточку! А ты ему: извиняй, начальник, в отряде забыл. И что он сделает? Говорю же, они растерянные все тогда были, а жили на своей воле хуже, чем зеки на зоне. Завидовали нам даже, ей Богу, не вру!

Как сейчас помню, я тогда в ЛПУ8 сидел. Их только делать начали по зонам тогда, всё экспериментировали. Они именно так в то время назывались: «Локально-профилактический участок». Туда не за нарушения помещали, а просто так – тех, кто, по мнению Администрации колонии, негативно влиял на остальных зеков. Я тогда только из БУРа вышел, и не успели мы встречу отметить, только по первой выпили, а за мной менты: мол, собирай, Пастор, шмотки по новой. А в этом самом ЛПУ у нас тогда классно было, не знаю, как на других зонах, говорю за то, что сам видел. Ну, правда, за еще одним забором, так, привыкать, что ли? Забором больше, забором меньше. Выделили тогда какое-то здание у нас под это дело, как распоряжение из Москвы пришло. Жили мы там в комнатах по 3 – 5 человек. Внутри ничего не запиралось, и выход во внутренний дворик всегда открыт был. Жили свободно, менты к нам почти не заглядывали – так, за решеткой у входа сидели, что коридор от входа перегораживал. Кто там был за решеткой, они или мы – непонятно, но по факту у нас свободнее было. Поскольку люди туда попадали в основном авторитетные, то всего нам с общака загоняли по первому классу. Повара тоже для нас отдельно вкусно готовили, но мы даже к еде этой не притрагивались, вольных харчей с избытком хватало. В туалете у нас там огромная щель в полу была за рядом унитазов, а там крысы жили, здоровые, отожравшиеся! Так, мы туда бачки с едой из столовой опоражнивали. Крысы счастливы были, даже нам крысят своих в зубах выносили посмотреть, доверяли. А нам по приколу – пусть живут, тоже божьи твари. Ни подъемов, ни отбоев в ЛПУ у нас тогда не было, ложились когда хотели, вставали – тоже, когда хотели. Ни хрена вообще не делали, дурью маялись, видак смотрели, травку покуривали – нам ее постоянно загоняли. Я книги любил всегда, читал целыми днями. Лето тогда было, так мы любили загорать во дворике, где после обеда и до заката всегда солнце было.

Помню, лежим мы на траве во дворе в одних трусах, солнечные ванны принимаем, витамин D телом свои потребляем, чаек попиваем, курим, болтаем, магнитофон рядом блятняк крутит. Чем не житуха, а? И выходит мент на крылечко, что на смену заступил, фуражку снял, пот со лба рукой вытер, посмотрел на нас и говорит так, знаете, с выражением:

– За…сь зеки живут!

И столько тоски и зависти в его словах и в его глазах было, как сейчас эта рожа перед глазами стоит. Ну а что, зарплату тогда по нескольку месяцев не платили, да и что там за зарплата у них была? – Смех один, всю инфляция съедала. Утром придешь в магазин – хлеб стоит триста рублей, а уже вечером он же – пятьсот. А в зону братва с воли фурами каждую неделю общак загоняла. Братва-то тогда на воле хорошо жила, мы и в столовую ходили редко. Мужички, конечно, в столовой питались, но и с общака в столовую постоянно подгоны были, так что и там суп с мясом был всегда. А у мента этого дома жена со спиногрызами жрать просят, а где он возьмет? Вот и завидовал нам, по-настоящему завидовал, без балды. У нас-то, в отличие от него все было класс, забот никаких! Вот и куда им деваться, бедолгам, было? Только за счет нас, считай, и жили, все без проблем с воли несли, только плати.

Режима, считай, в то время не было почти совсем никакого. Я, помню, не всегда и на поверку выходил. Спишь, к примеру, в бараке – пьяный или обкуренный, а то и просто вставать лень. Ну, крикнет кто-то за тебя —«здесь», мол – и порядок. Отбоя как такового в нерабочих бараках совсем не было. Сутками напролет – музыка из десятков магнитофонов: кто в карты шпилит, кто бухает, кто песни орет под гитару. Дым стоит коромыслом и в прямом, и в переносном смысле. Менты среди ночи с обходом зайдут, закурить стрельнут, да обратно к себе в дежурку, завидовать нам. Посылки – сколько хочешь и когда хочешь, свиданки – каждый месяц, было бы кому ездить. У кого бабки были, так проституток даже заказывали, их менты как родственниц оформляли за договорную плату – и на личное свидание в отдельной комнате, пожалуйста. И всем хорошо, поскольку менты со всего этого свой барыш имели постоянный.

Жаль, где-то после 96-го государство стало потихоньку очухиваться, гайки стали постепенно закручивать, а в нулевых, считай, совсем эта вольница прекратилась. Зона стала опять на зону похожа. Даже огородики мужикам запретили. Не совсем так, конечно, как при комуняках стало, но уже далеко и не вольница девяностых. Зато сейчас молодняк слушает старых сидельцев, как оно все тогда было и вздыхает с завистью. Только я вот что скажу, и тогда все сидели по-разному, и сейчас тоже все по-разному сидят. Кто как устроиться сумеет, от тебя самого многое зависит, как себя поставишь. Но и от обстоятельств, конечно, но обстоятельства-то у всех одни, да только все ведут себя в этих обстоятельствах по-разному. Вот, любят в фильмах да книгах, про законы тюремные писать, типа: не верь, не бойся, не проси. А я скажу, что херня это всё, не было никогда таких законов на тюрьме, это все писатели придумали.

Как без веры жить, как никому не верить? Чушь это все, верить надо, только смотря кому и когда, вот тут надо разбираться, это правда. А без веры никак нельзя, что это за жизнь совсем без веры?

А что значит «не бойся»? Ну, назови ты это не боязнью, а опасением, суть от слова не меняется. Поэтому опасаться надо всегда и много чего, а чего и прямо бояться следует. Если ты, конечно, не отмороженный на всю голову. Другое дело, что, опять же, надо знать, когда отступить, а когда стоит страх свой перебороть и зубы показать. Это целая наука, что приходит с опытом.

А про «не проси» так вообще смешно. Как не просить, если все у всех постоянно чего-то просят? Тут схема как везде: ты – мне, я – тебе. Сегодня ты ко мне пришел, чайку попросил, я тебе отсыпал, а завтра я к тебе с просьбой обращусь. Жизнь, она везде одинаковая, а на зоне такие же люди живут, не какие-то с Марса засланные иноагенты, а самые обычные.

Да, конечно, как и в любом обществе есть здесь свои законы, «понятиями» называются. Так ведь это тоже надо понимать, что не человек для «понятий», а «понятия» для человека сделаны. Не для того они, чтобы зекам самим себе жизнь усложнить, а для того, чтобы, наоборот, облегчить. Поэтому не слушайте вы всяких писак и киношников, они знать не знают, о чем чешут. Жути на население нагоняют вообще с нуля, ни с чего. Хотя это, может, и правильно: чтобы боялись закон преступать. Там, мол, очень страшные зеки сидят, которые только и думают, как о твоих красивых булках, чтобы девчонку из тебя сделать! А-ха-ха-ха!

Не, конечно, где-то на малолетке и может такой беспредел процветать, но на то ведь они и малолетки! Про подростковую жестокость книги психологи пишут. И, конечно, если таких придурков в камеру набить, то они друг перед другом выделываясь, что хошь учудить могут. Но на взрослой зоне и люди взрослые сидят, там тебя никто по беспределу не опустит, на то понятия и существуют, чтобы беспредел пресекать! Потому девяносто процентов населения петушатника, как правило – с малолетки такими пришли. Кстати, там порой и те, кого опустили, и те, кто по беспределу опустил, а потом по понятиям на взросляке ответил. Да, за беспредел приходится отвечать, на то в зоне и смотрящие поставлены, и блаткомитет, что при них.

Впрочем, вам все эти знания, Бог даст, не пригодятся, но для общего кругозора пусть будут. Знания они никогда лишними не бывают. Знание – сила, помню, при красных журнал с таким названием выходил, я его выписывал и всегда с интересом читал. Не в курсе, есть ли он сегодня, сейчас все эти журналы интернет заменил, википедии всякие.

В общем, так, за базарами и воспоминаниями мы и доехали. За забором нас приняли местные менты под роспись, отвели в баню, как положено, а потом в карантин. В особую камеру, значит, посадили всех на несколько дней: пока с нами разберутся и по отрядам распределят. Только мы шмотье по шконкам побросали, как уже несут нам подгон с общего: чай там, сигареты, всё как положено. Вот на это тоже, кстати, общак собирается, если кто не знал. Он много куда идет: и на больничку грев, и в ШИЗО, и в БУР (ПКТ по-современному – «помещение камерного типа», тюрьма в тюрьме, так сказать). Но и этапы подогревают тоже – мало ли, может, бродяги в СИЗО поиздержались?

А там и нам с Нечаем грев от кентов передали. В зоне же сразу известно, кто заехал, и кентов старых принято греть. Развернул я дачку, а там и сальцо с хлебушком и чесночком, и колбаска, опять же, сигареты мои любимые, ну и чай – куда без него? Тоже правильно, зачем общак дербанить, если у тебя свое есть? Общак для тех, кто на голяке сидит. А у нас же с Нечаем и Сурком уже, считай, семейка образовалась, так мы сразу и перекусили. Вот тоже понятие местное – «семейка», это когда несколько человек, считай, объединяются и на один карман живут, и друг другу семейники помогают. Семейкой всегда легче прожить, чем единоличником. То одному посылку загонят, то другой где что надыбыет, глядишь, чего-то вкусненькое, собравшись вечерком, пожевать можно. Ну и если влипнет один, к примеру, в стиры проиграется, то семейники долг отдать помогут и по-дружески по ушам надают, чтобы не лез туда, где тебе ничего не светит. Если ты не игровой, что все правила и приемчики сечет сходу, то лучше и близко к картам не приближаться. Я вот, например, не играл никогда и далее не собираюсь. И никому не советую.

***

Нечая я в наши с Сурком беседы не посвящал. Нечай чел хоть и неплохой, правильный, и прошли мы с ним много чего, но в такие вещи никого посвящать нельзя. И так слишком много народу знает, целых трое: я, Сурок и сеструха его Натаха. Но Сурок зуб дает, что сестра в этом деле – могила, она тоже у него по ученой части, понимает значимость открытия. За такое, скорее всего, государство тебя в клетку определит, пусть и золотую.

Если короче, то сделал, таки, Сурок приборчик, который тебя может в прошлое перекинуть. Ну, тебя – не тебя, может, матрицу твою или чего там, я так не особо и понял. Но попадешь ты в свое прошлое, в собственное тело. Правда, пока ограничение имеется – одни сутки, потом тебя обратно выбрасывает, но ведь и за сутки жизнь свою изменить можно! Особенно если знать, где, когда и какое необходимое воздействие применить надо.

И я полон решимости жизнь свою поменять на более лучшую долю. А для этого осталось главное сделать: приборчик тот с воли сюда загнать. У сеструхи он спрятан. Но это уж я сделать смогу.

Глава 3

Жизнь вообще вещь чрезвычайно странная. С одной стороны, столько всего за мои шестьдесят годиков было, половину и не упомнишь! А с другой стороны, вроде только вчера молодым был, как так получилось, что я уже почти старик? Самое противное в старости не то, что сил нет, здоровье плохое, а вот именно то, что ты очень хорошо помнишь себя молодым, и кажется, что это было еще вчера.

Помню, мне лет десять или двенадцать было, отец с матерью говорили о каком-то их знакомом, что он разбился в аварии насмерть. И всё жалели его – такой молодой, всего тридцать три года! А я, малец, удивлялся тогда про себя: разве ж тридцать три года – это молодой? Это же уже старик, жизнь считай, кончена, что там можно в тридцать три? Для меня тогда те, кому не то что за тридцать, а даже те, кому за двадцать глубокими стариками выглядели, у которых и интереса в жизни уже никакого быть не может.

А когда сам тридцатник разменял, а потом и до возраста Христа добрался, то с удивлением обнаружил, что я вполне себе молод и полон сил, а вся жизнь еще впереди. Тогда думал, вот, до полтинника бы дожить, а там можно и умирать, что за жизнь после пятидесяти?

Но и в пятьдесят оказалось, что я еще совсем не стар, хотя уже несколько и не суперстар. Все системы работают нормально, да и чувствую я себя еще достаточно молодым, уж стариком-то точно себя не ощущаю. И вот исполнилось шестьдесят лет, и что вы думаете? – Да все то же самое! Да, уставать стал чаще, да – спина побаливает, то-сё, но разве я уже старик? Нет, конечно, да, дай мне сейчас молодуху, и я не хуже, чем в былые восемнадцать исполню на ней, что полагается! Что и доказывал не раз, пока менты меня вновь не поймали. Разве старики такие бывают?

Но это я так, конечно, хорохорюсь. Эх, на что свою жизнь потратил? Не то чтобы обидно, нет, я не жалею, глупо жалеть попусту о том, чего не исправить. Но ведь все могло совсем иначе сложиться! Или не могло? Об этом мы с Сурком ученым тоже беседы вели часто. Он придерживался мнения, что хотя в принципе ничего не предопределено, но есть в жизни каждого человека некие ключевые точки – моменты, когда ты свое будущее как бы выбираешь из как минимум, двух вариантов, и от выбора этого оно, будущее твое, зависит. А я сомневался. Вот, скажем, если бы я тогда, в июне семьдесят девятого просто остался дома и с пацанами не пошел, сильно бы это изменило мою дальнейшую жизнь? Может, да, а может, и нет. Просто не в этот раз, так в другой попался бы. Это мне нужно было не просто в тот день не пойти, а всю жизнь свою поменять, на тот момент в одном русле текущую, от компании этой отрываться, и больше с ними вообще не тусоваться. С другой стороны, вовсе не все парни из нашей компании сели, многие даже на учете у ментов никогда не были. Сложно все, но теперь, если всё срастется, то можно будет попробовать. Терять-то мне нечего.

Главное, не дать Сурку первым воспользоваться шансом, он постоянно мечтает все у себя исправить, чтобы мента того не убивать и сейчас не сидеть. И если он это раньше меня сделает, то мы ведь тогда с ним не встретимся, и я даже не вспомню о нем и его приборе. Парадокс? – Еще какой! Как может быть так, что не будет того, что уже есть?

Пока же я согласился помочь ему загнать прибор на зону, а там посмотрим. Нет, Сурок, ты, конечно, молодец и без тебя ничего бы не было, но и я собственный шанс упускать точно не собираюсь. И если для этого потребуется тебя подвинуть, то я сомневаться не буду. Способы есть разные, совсем необязательно убивать, чтобы заставить человека язык в жопе держать и от планов своих отказаться. Но это так, на крайняк.

***

Наталья Александровна Нелидова (в девичестве – Суркова), солидно смотрящаяся женщина «где-то за сорок» (а если точнее, то без года пятьдесят), учёная физик, мать и бабушка, а также – сестра своего старшего брата, великого, как она не без основания считала, ученого, вышла из дверей адвокатской конторы и в растерянности остановилась. Похоже, всё, все шансы испробованы. Дорогой адвокат сумел провести дело ее брата как непредумышленное убийство, поэтому максимальный срок Коле не дали. Но и десять лет – это очень много, учитывая, что Коле уже пятьдесят четыре. Кассационная жалоба результатов не дала, приговор суда оставили в силе, и Коля уже отправлен в колонию. Адвокат пообещал написать жалобу в Верховный суд, но дал понять, что это вряд ли что изменит.

Наталья вздохнула: вот дурак Коля, зачем, зачем он это сделал? Она знала, он ей говорил, что работает над чем-то важным, что, по его словам, перевернет современную науку, да и весь мир заодно. Что-то связанное со временем в квантовой механике. Она в его работу не лезла, своих дел было полно, сейчас они все на оборонку трудились, свободного времени даже на внука не хватало. И в тот день, когда брат прибежал к ней, весь взъерошенный, с сумасшедшими глазами и сказал, что убил куратора от ФСБ, у нее чуть сердечный приступ не случился. Он тогда сунул ей прибор в сумке, сказал, что это его гениальное изобретение, и она должна его спрятать так, чтобы никто не нашел, даже если у нее дома будет обыск, чего он не исключал. Наталья взяла, конечно, а к кому брату еще обращаться, если не к ней? За свою жизнь он так и не женился, шутил, что женат на науке, детей у него не было, жил один. Сказал тогда, что не виноват, что эфэсбэшник предатель и хотел изобретение на Запад продать, а когда он отказался, то угрожал оружием. Коле случайно удалось завладеть пистолетом, по его словам, он даже не целился, просто выстрелил в сторону куратора, хотел испугать. Но выстрел оказался роковым – прямо в глаз пуля попала, тот умер на месте.

А на суде история вывернулась совершенно иначе: как оказалось, прибор, который делал Коля, у него не получился, расчеты оказались неверными. А на свидании Коля шептал ей, что так надо, пусть все так и думают, зато его прибор искать не будут. А с его помощью он все исправит. Наталья и верила брату и не верила одновременно. Он всегда был сильно повернут на науке, она, конечно, знала, что он гений, но вот как все получилось: он в тюрьме на целых десять лет. Доживет ли она до его освобождения? Доживет ли он сам, все же уже немолодые они? И сердце у Коли больное, и гипертония. А прибор, что прибор? Он так и лежит, спрятанный в разном хламе на чердаке их с мужем дачи. Никто его не искал, никому он не нужен. Да и что там тот прибор может? В чудеса Наталья Александровна, стоящая на исключительно научных позициях, не верила. Коля, конечно, гений, но…

– Здравствуйте!

Она вздрогнула от неожиданности и подняла глаза. Перед ней стоял мужчина среднего возраста, какой-то весь блеклый, не запоминающийся. Он курил сигарету, и Наталье бросились в глаза наколки на пальцах его руки: кажется, перстни какие-то. Она оглянулась, вокруг было много людей, а недалеко стояла машина полиции. Это ее немного успокоило.

– Здравствуйте, – осторожно ответила она, как-то сразу догадавшись, что это вестник от Коли. Он ведь сейчас там, где такие… вот такие… с наколками на руках. А это значит… это значит, что она не должна бояться этих людей, ведь ее Коля, по сути, теперь один из них, как это ни ужасно осознавать.