Требуется Сын Человеческий

– На сегодняшний день здание повзрослело, поэтому перестало расти в ширину и длину и продолжает расти только в глубину. И я считаю это главной своей заслугой: оно мыслит, а следовательно, существует.

Так мило и умно беседуя друг с другом, мы вошли в зрительный зал. Директор указал мне моё место.

– Вынужден Вас оставить, господин Версо, – вежливо извинился он, – но у меня ещё есть обязанности.

«Наконец-то отлепился этот приставучий репей, – выдохнул я, – и каким только ветром принесло его сюда из пустыни?».

Публика постепенно заполняла пустующие кресла, и сливающимися в монотонный гул тихими разговорами создавало знакомую каждому непризнанному гению атмосферу грядущего предвосхищения событий.

      Когда все собрались, стало окончательно ясно, что благодаря стараниям Ловьяди я выглядел абсолютной белой вороной. Все остальные присутствующие были во фраках, и тем удивительнее, что не только представители сильнейшей половины человечества были одеты в эти чёрные перья.

– Господа и дамы, минутку внимания, – на сцене появился конферансье с огромной живой бабочкой вместо галстука, которая каждым взмахом крыльев остужала красное от волнения лицо директора Ловьяди. – Разрешите мне объявить долгожданный школьный концерт в честь нашего нового преподавателя Всемирной истории открытым, прошу любить и жаловать юное дарование педагогики – Эжен Версо!

Хищные взгляды мигом устремились в мою сторону, и гром аплодисментов потряс мои барабанные перепонки. Несколько раз мне пришлось вставать со своего кресла и смущённо раскланиваться, пока по мановению руки концертного распорядителя тишина наконец не была восстановлена.

– Все мы запомним безвременно ушедшую от нас мисс Соул, – продолжил свою вступительную речь директор, – как уважаемого, бесстрашного преподавателя, не пожалевшего собственной жизни во имя науки, во имя торжества истины. И я уверен, что приходящий ей на смену молодой учитель никогда не забудет той жертвы, которая однажды была принесена в искупление всех его будущих заблуждений.

И снова хищные взгляды и гром аплодисментов устремились в мою сторону бурлящим потоком горной реки, намереваясь всей своей силой, сбив с толку, сбить ещё и с ног, чтобы на бешеной скорости понести вдоль извилистого русла, обдирая моё тело об острые камни. В какой-то момент я даже потерял веру: мне представилось, что, после того как они затянут меня в бурлящий водоворот, бессильный, я уже не смогу выбраться на одинокий скалистый берег.

– По многочисленным просьбам коллектива, – ловко манипулируя зрительным залом, Ловьяди тем временем наслаждался моими воображаемыми страстями, – сегодня на концерте прозвучат произведения Шумана и Шёнберга…

Тут он сделал паузу, как будто лично был знаком с вышеназванными композиторами и теперь смутно припоминал их лица:

– …в исполнении обворожительной Марии Солини, нашей всеобщей любимицы и блистательного преподавателя музыки.

Занавес разъехался в разные стороны, обнажив в центре сцены

белый рояль и солистку. При любом удобном случае Ловьяди не упускал возможности бравировать предо мной своим эстетическим превосходством.

На ней было красное концертное платье, не скрывающее гладкие шею и плечи, и с таким глубоким декольте, что оставалось загадкой, как этим розовым пупырчатым соскам, венчавшим маленькие нежные грудки, ещё удаётся где-то прятаться. Разрез был таким острым и глубоким, что я подумал: при необходимости им вполне можно будет вскрыть себе вены или, как минимум, выколоть глаза.

Мария опустилась на круглый стул подле рояля, и её длинные точеные пальцы из слоновой кости с обманчиво хрупким изяществом коснулись чёрно-былых клавиш….

С первых звуков для меня началась настоящая пытка, и не было никаких сомнений, что вынести самое суровое телесное наказание гораздо предпочтительнее, чем эту музыкальную муку. Я горько пожалел, что не захватил беруши, вспомнив, как видел их на тумбочке возле кровати. Мой блуждающий в нервном нетерпении взгляд как на грех увидел директора, который демонстративно заткнул себе оба слуховых канала такими препонами. Ловьяди сочувственно улыбнулся, сделав определённый пасс руками, точно хотел добавить: «Ну я же Вам говорил, любезный, что будет концерт, надо было подготовиться. Надеюсь, Вы же не будете ходить и на свои собственные уроки таким неподготовленным»?

Тем временем параноидальные симфонии плавно сменяли друг друга, приводя всех, кроме меня и директора, в совершеннейший экстаз. Волшебные руки Марии Солини не просто играли, они танцевали балет на клавишах, то мягко кружа, то резко подпрыгивая вверх, чтобы потом камнем броситься вниз и вместе с рождением демонического звука заодно открыть в человеческом сердце бездну, которую никогда и ничем уже нельзя будет заполнить. Разве что ненадолго, и то самым сладким пороком….

Постепенно воля моя слабела, и не знаю, смог ли бы я вообще когда-нибудь вынести это страдание, не будь даже самый лучший музыкант заключён в слабую мерцающую оболочку, вынужденную в один прекрасный момент остановиться.

Когда ужасные звуки стихли и наступила долгожданная тишина, из всех присутствующих аплодировал только директор, остальные слушатели, в полной мере вкусившие древнего безумия, напротив, вытянув шеи вперёд, осклабили свои хищные рты, по краям которых, и это было очень хорошо заметно, текла похотливая слюна.

Солистка, выйдя из-за инструмента, почтительно поклонилась, тут же возбудив в публике что-то вроде глухого рычания. Клокотавший, как зверь, основной инстинкт, обнаруживший в себе силу и ярость, требовал теперь малейшего повода, чтобы сорваться с поводка и вонзить свои острые клыки в несчастную жертву. Поклон как будто обозначился командой «ключ на старт», и в таком положении любое следующее действие неизбежно становилось роковым.

– Замри на месте, – одними губами шептал я оказавшейся в центре внимания исполнительнице, – не двигайся.

Мои потные ладони нащупали в боковом кармане пиджака холодную рукоять пистолета. Усыпив мою бдительность, Ловьяди каким-то образом удалось подбросить оружие, и в сложившихся обстоятельствах я уже не мог отступить, ибо встать на защиту невинной жертвы – есть моё жизненное кредо. Я не позволю этим чёрным хищникам растерзать её.

В это самое мгновение Мария распрямила спину, не послушав моего немого совета, и её длинные золотые волосы откинулись назад. Однако, ещё до того как зрительный зал ожил, успела дважды выстрелить в воздух. Для меня осталось загадкой, как ей удалось спрятать оружие под платьем столь откровенного покроя.

– Кто первый?! – с вызовом громко выкрикнула она толпе «поклонников», сверкая горящими глазами. – Кто первый хочет бросить в меня камень?!

Основной инстинкт, окружавший меня, вдруг вздрогнул, словно поражённый электрическим током, а затем парализованный застыл.

– Может, кто-то хочет подарить цветы? – солистка, активно размахивая пистолетом, продолжала угрожать со сцены. – Или взять автограф?!

«Неужели, – подумал я в ту минуту, – на земле наступили те благословенные времена, когда женщина в состоянии сама решать все свои проблемы, и больше не требуется сдерживать осатаневшую толпу, пытающуюся разорвать её на куски, собственными силами?»

– Господа, я требую уважения! – громко предупредил Ловьяди окруживших его хищников. – Когда же мы прекратим себя вести как дикари?! Однажды искусство уже преобразило животное в человека, так не будем лишний раз рисковать с таким трудом завоёванным прогрессом!

Выдох всеобщего разочарования ухнул так, будто переполненный стадион только что увидел, как проиграла его любимая команда. Недовольные и убитые результатом, они все разом направились к выходу, расталкивая локтями всеобщее сожаление.

Зал очень быстро опустел, оставив в своём лоне только троих.

– Браво, Эжен! – директор дружески прикоснулся к моему плечу. – Вы вселяете в меня надежду. И где Вы раздобыли такие прекрасные цветы? Очень трогательно. Я уверен, княжна будет рада.

– Конечно, господин директор, – солистка покорно склонила голову.

Удивлённый, я смотрел на свои руки, сжимающие маленький букетик фиалок. Цветы были искусственными, но обрызганными душистой водой для убедительности. Я видел, как, помимо моей воли, они сами собой потянулись к даме в красном платье. Чтобы опередить смущение, я произнёс:

– Пожалуйста, не стреляйте, я от чистого сердца.

Мария, зардевшись, отвела невинные глаза в сторону.

– Вы знаете, господин Версо, – Ловьяди подхватил двух влюблённых под руки и направился к фуршетному столику с шампанским. – Сеньорита Солини происходит из очень древнего патрицианского рода…

                              * * *

После того как мне ловко удалось выпытать у директора все архитектурные секреты школьного здания, двигаться в коридорном мраке стало гораздо легче. Надев туфли на руки, я вмиг сообразил, что превратился в бесшумное существо, способное теперь очень хорошо скрывать свои намерения.

В таком приободрённом виде, над которым немало потрудились газированные пузырьки шампанского, я и вернулся в новое жилище. Из предосторожности закрыл дверь на все засовы. Ловьяди где-то отстал, и мне наконец-то выпал счастливый случай побыть одному. Однако когда я повернулся лицом к истинному свету, то увидел ожидающую меня в кресле Марию Солини. Концертного платья на ней было, и это обстоятельство в дальнейшем очень мешало мне говорить то, что я думаю. Почему-то мужчине рядом с женщиной всегда хочется выглядеть не самим собой, а наоборот.

– Я пришла поблагодарить Вас, – бывшая солистка проиграла новое вступление. – Директор сказал, что Вы единственный из публики были сегодня на моей стороне.

– Да, вставать на сторону слабых и беззащитных – моя визитная карточка.

Не то чтобы это была голая неправда, но на самом деле я не поддался всеобщему искушению только потому, что, сколько себя помню, у меня напрочь отсутствовал музыкальный слух, и именно поэтому я оказался не восприимчив к колдовству клавишной вакханалии. Максимум, что я способен был безболезненно слушать, так это церковные псалмы.

Изощрённый эстет Ловьяди этого не знал, потому что в других всегда слепо презирал недостатки. И в этом крылась его главная ошибка, ведь, как известно, недостатки всего лишь являются продолжением наших достоинств.

– Вы не могли бы приютить беззащитную девушку в своей комнате? – спросила Мария, вставая с кресла. Вся открытая моему пылающему взору, а следовательно, безоружная, она ничего не стеснялась, – хотя бы до тех пор, пока не поймают этого маньяка, который убил мисс Соул.

– Боюсь, у меня просто нет другого выбора, – мои ладони, обутые в туфли, попытались обнять её.

– Вы такой нежный, – зашептала она, профессионально укладывая меня на ложе.

– Это не совсем тождественные понятия, – убеждал я скорее самого себя, чем её, но сопротивление было абсолютно бесполезно.

– И такой умный…

Здесь уже мне нечего было возразить, так как её виртуозные пальчики не ограничивались умением играть только на рояле. Широкий выбор предоставленных моим телом инструментов и тщательно подобранный репертуар выдали потрясающую кантату с кульминацией на соль-мажор и последующим резким переходом в фа-диез.

После того как Мария перестала громко кричать и наконец выпустила меня из своих объятий, я всё ещё не мог понять, как это мы не сбились с такого бешеного ритма, когда лёгким буквально не хватало кислорода? Неужели эта самая одержимость и позволила нам войти в финальный аккорд просто идеально с точки зрения абсолютного времени?!

Блаженство захватило в заложники мозги и потребовало курить. Видимо, как беда не приходит одна, так и пороки всегда охотятся за тобой серой голодной стаей. Я протянул руку к столику рядом с кроватью, интуиция меня не подвела – на гладкой отполированной поверхности лежала та самая пачка сигарет, которой хвастался Ловьяди возле смертного одра мисс Соул.

Сделав первую затяжку, подумал, что теперь для полного счастья мне не хватает только алкоголя (игристые пузырьки шампанского давно улетучились) и что, как бы я ни противился искушению, Ловьяди постепенно шаг за шагом втягивает меня в эту игру под названием «Человеческая жизнь».

Начинал он всегда с того, что подкладывал в мою постель какую-нибудь раскаявшуюся блудницу, а всё остальное было уже делом времени и научно-технического прогресса. И где только этот презренный сутенёр находит таких обворожительных девиц?!

Интересно, та, которая лежит сейчас со мной, действительно случайно заблудшая сюда душа или какой-нибудь демон преисподни, чудо генной инженерии, или всё вместе, доведённое до совершенного вида?

Осторожно, чтобы не выдать подозрений, я ещё раз взглянул на спящую Марию. Золотистые волосы развратницы выглядели вполне естественными как на глаз, так и на ощупь, всё остальное тоже было похоже на правду.

Вот только тому, кто всё это подстроил, нельзя было доверять. Наверняка врёт, что она княжна, скорее всего, какая-нибудь куртизанка, чью благосклонность он купил в обмен на обещание вечной молодости. Он думает, если я снова неопытен и беден, то легко клюну на эту удочку. Всё никак не может забыть мне моих убогих рыбаков.

Воспоминания о прежних учениках не добавили мне хорошего настроения: таких слабоумных ещё поискать надо было. Один Близнец чего стоил, со своими уродливо сросшимися перстами, то и дело норовивший запустить их в любую кровоточащую дырку! Среди всех вменяемым был только Иуда, ему хотя бы деньги можно было доверить…, да и то, как потом выяснилось, он всего лишь притворялся, терпел моё бродяжничество ради банальной корысти.

Чего же он хочет? Вновь заставить страдать меня из-за любви? Надеется возбудить в моём теле зависимость от этого безупречного куска плоти, способного дарить сказочное блаженство, а потом? Ревность! Измена! Обида! Ненависть! Умри, но не доставайся же ты никому! Таков его хитрый план? Пистолет он мне уже подбросил, руки его приняли, осталось только выстрелить, и он легко одержит победу. Чрезмерная гордыня не позволяет ему смириться, и он не отстанет от меня, пока не одолеет…. А к чёрту его!

Хотя, что и говорить, в злосовестном выполнении работы ему не откажешь, и ею вполне можно было бы даже гордиться, если, конечно, оставить за скобками катастрофические последствия.

– Зажги мне тоже, – очнувшаяся от сна Мария гибким телом ласковой кошки вновь попыталась втереться ко мне в доверие.

– Это ты меня позвала сюда? – выпуская изо рта ядовитый дым, я продемонстрировал плутовке, что за время её отсутствия обучился ещё одному полезному ремеслу.

Мария вздрогнула, после чего высвободилась из моих объятий и отстранилась.

– Кто-то прислал мне адрес этой школы, – чтобы успокоить княжну я погладил её по волосам и показал свою исписанную чернилами ладонь, – не бойся, я всегда прихожу к тем, кто во мне нуждается. Это ведь твой почерк?

– Это я, – ответила она после обязательной паузы и в доказательство затушила окурок о свою белую грудь.

Чтобы не вскрикнуть, она закусила губу, предоставив мне привилегию целовать ещё горячее красное пятнышко.

– Страдаешь здесь из-за директора?

– Нет, – возразила Мария, – директор, пусть очень недобрый и неотзывчивый человек, всё же образованный и сверх меры начитанный. Единственный его недостаток – он тратит всю свою энергию на что угодно, только не на любовь. Сначала мне показалось, что я смогу легко с этим справиться, но вышло всё наоборот. А когда поняла, что он обманывает меня, было уже поздно. Я пробовала всё остановить, но он не позволил, говорил, что сделает счастливой, что у нас будет семья…

– И ты ему поверила? – я расхохотался. – Поверила мужчине, и это с твоим-то опытом?!

– А что мне оставалось? – музыкальные нотки обиды зазвучали в женском сердце.

Вот мы уже и пререкались, как настоящие любовники.

– В Бога надо верить, а не в начальника, тем более такого противного, как этот Ловьяди. И чего ты в нём нашла?! Просто диву даёшься, как он сам не запутывается в собственных нагромождениях лжи. Хороший сапожник давно бы уже оскомину ему на язык набил от такого пошлого вранья! – Сам не замечая того, я уже ревновал.

– Бог далеко, – пожаловалась княжна, – а он всегда рядом, такой деликатный и обходительный.

– Такой деликатный и обходительный, что подкладывает тебя в постель к первому встречному!

– Ты не первый встречный, – она заплакала, – я тебя единственного давно ждала….

– Ну так я здесь, с тобой, – мой мягкий умиротворяющий голос успокаивал Марию, – ответь, почему же не кончаются твои страдания?

– Это всё из-за детей! – пройдя как нож сквозь масло, прекрасная верблюдица выскочила через игольное ушко.

– Такие страдания из-за детей? – усомнился я.

– Они такие прекрасные и нежные: мальчика зовут Отчаяние, а девочку Безнадёжность. Но он меня к ним не пускает, говорит, что я на них плохо влияю, – в паузах между всхлипываниями и рыданиями призналась во всём «непорочная» дева.

Отчаяние и Безнадёжность, какие до боли знакомые, милые сердцу каждого человека имена!

– Мерзавец, – процедил я сквозь зубы и привлёк к себе Марию. – Обещаю, мы ему обязательно отомстим.

                              * * *

– Поздравляю Вас, господин Версо!

На этот раз мошенник появился в самый неподходящий момент, не дав мне закончить благородный акт сострадания к безутешно обманутой представительнице музыкального сословия.

– Что опять случилось? – как следствие, встретил я появление директора в сильном раздражении.

– Ну как же первый урок, господин Версо, пора, скоро прозвенит звонок, а вы ещё даже не одеты. Нехорошо так начинать профессиональную карьеру, нехорошо опаздывать…

– Прошу не ругайте его, господин директор, – вступилась за меня Мария, предательски высунув милую головку из-под одеяла, – это моя вина, что господин Версо немного задержался…

– Ну не стоит, сеньорита Мария, всё когда-нибудь бывает в первый раз. – Ловьяди так вдохновенно играл великодушие, что чуть сам в него не уверовал. – Примите комплимент, моя дорогая, Вам очень идёт эта краска невинной стыдливости. Надо будет при случае передать её учителю живописи, такое, знаете ли, теперь редко где встретишь. Кстати, хочу Вас обрадовать, больше можете не беспокоиться в плане своей безопасности, маньяка сегодня ночью мы ликвидировали. Как он кричал, как он кричал, несчастный! Когда мы вскрыли тело, я даже ему зеркало поднёс, чтобы он на свои внутренности перед смертью полюбовался. С наслаждением в ад отправился, без колебаний.

Я решил, что настал и мой черёд без всяких колебаний явить наконец этому проклятому соглядатаю свою божественную сущность.

– Ну что Вы, господин Версо! – Ловьяди даже прикрыл глаза, чтобы яркий свет, исходящий от моей возбуждённой наготы, не ослепил его. – Если бы я только знал, я бы зашёл позже. Уверяю Вас, это недоразумение, я готов перенести занятия. Ну нельзя же в таком виде к детям!

      Пропуская мимо ушей все глупые увещевания, я в молчаливом негодовании натянул на себя брюки, облачился в сорочку и уже готовился собственными силами повязать галстук.

Моя решимость и гнев не на шутку испугали директора. Он никак не ожидал, что его опрометчивая попытка «застукать меня с поличным» выйдет для него таким конфузом.

– Ну хотите, я сам! – истошно закричал Ловьяди.

– Сам? – переспросил я и, не церемонясь в средствах, тут же стал снова расстегивать брюки.

– Сам проведу Ваш урок, господи Версо, – с огромным трудом закончил свою мысль директор.

«Выкрутился», – с сожалением констатировал я.

– Спасибо, что напомнили мне о моей миссии, – тон мой был суров и непреклонен. – Теперь ничто меня не остановит в желании отдать свой долг обществу.

– Но нельзя же так сразу, – Ловьяди, пританцовывая, закружил вокруг меня юлой. – Сначала завтракать, непременно завтракать…

Как лакей, всегда и во всём желающий угождать хозяину, всем своим уничижением он как бы извинялся за прежнюю нерасторопность:

– У нас в школьной столовой отличный итальянский кофе, затем в бассейн, спа-процедуры, перед уроком Вы должны как следует расслабиться, господин Версо.

– Расслабиться!? – зло переспросил я.

– Я не об этом, – торопливо прикрыв рот ладонью, спохватился мой камердинер и одновременно директор, по ходу пьесы объединившиеся в одно лицо, – в таком возбуждённом состоянии руководство школы не имеет права допускать преподавателя к выполнению его непосредственных обязанностей.

– У меня отличное состояние, – официально уведомил я начальство, – инфекционных заболеваний нет. Вот справка.

Я достал из внутреннего кармана пиджака, с которым благодаря «заботам слуги» никак не мог отождествиться, какую-то бумажку и сунул её суть под нос директору.

– Если сомневаетесь, вот, можете у неё спросить. – И я ткнул перстом в лучезарный лик Марии. Затем резко дёрнул дверную ручку и вытолкнул Великого Обломиста в обшарпанный коридор. – А теперь сделайте милость, господин Ловьяди, немедленно проводите меня в класс.

      По дороге на урок он мне чуть ли не руки целовал, так испугался моих ответных действий. От его поцелуев у меня пересохло в горле и пришлось всё-таки уступить уговорам, чтоб заглянуть «на минутку» в столовую. Там нас действительно ожидал завтрак, но кормили так, как будто это был королевский пир эпохи просвещённого абсолютизма. Потом был бассейн, переоборудованный в общественные бани времён расцвета Римской Империи, где мы вообще задержались до самого вечера в компании одного оратора, чей бюст был точной копией Цицерона.

Они наперебой с Ловьяди заговаривали мне зубы, лишь бы я не опомнился и немедленно не приступил к выполнению обещанного предназначения.

– Вот Вы говорите Империя, а что лежит в основе Империи? – вопросы вонзались в мою плоть пчелиными жалами в тот самый момент, когда телу моему надлежало вообще-то закусывать и желательно хлебом. – А? Отвечайте, историк.

– Жажда обогащения, вероятно, – явно невпопад сорил я словами, так что оба моих собеседника лишь снисходительно улыбались.

– Что за мелкобуржуазный подход, молодой человек?! – воскликнул Цицерон. – Амбиции! Вам знакомо такое слово?

– В общем-то, да, – приступил я к вынужденной капитуляции после очередного бокала.

– Империя живёт только тогда, когда имеет амбиции, – заверял меня непримиримый сторонник республиканской формы правления. – Вы можете отнять у человека всё, но подарите ему амбиции, оставьте ему веру в то, что этот червь именно тот, кто вершит судьбу мира. По сравнению с судьбами мира чем ему покажется его собственная никчёмная и никому не нужная жизнь? Этот ползучий гад с радостью отдаст её на великое дело. Убедите его в том, что только он обладает исключительным знанием, достойным распространения по всему миру. И эта тварь без тени сомнения пойдёт туда, куда скажут.

Представьте себе, господин Версо, как миллионы преподавателей отправляются в путь, сначала с крестом и словом, но быстро осознают, что дорога их свернула в бесконечность. Тогда им на смену отправляются более совершенные учителя. Их слова, может быть, и грубы, зато невероятно точны, их жесты смертельны, зато мгновенно усваиваются головным мозгом.

Империя, господин Версо, всегда стремится научить остальной мир существовать по своему образу и подобию. Вот Вам примеры, пожалуйста: Александр Македонский хотел, чтобы по всему миру существовали греческие общины, мы – истинные римляне, не признаём никакого другого правления, кроме римской республики. Византия мечтала, чтобы весь мир обратился в православную веру. Османская империя всегда желала, напротив, обратить всех жителей земли в веру мусульманскую. Солдаты Наполеона верили в свободу, равенство и братство, а русские крестьяне и дворяне верили в царское самодержавие. Гитлер попытался на всём земном шаре установить немецкий порядок. Уже в наше время янки с помощью бомбардировщиков учат американской свободе арабов. Видите, господин преподаватель, на протяжении всего исторического процесса все кого-нибудь да учат. А что в руках учителя находится в данный момент: указка, острая сабля или крылатая ракета – всего лишь дело времени и техники.

– В будущем человека нет ничего из того, чего не было бы в его прошлом, – настаивал директор, открывая одну за другой жестяные банки с ледяным пивом. – Нельзя переписывать историю только потому, что кому-то благорассудится.

– Безупречная логика! – восхищался гипсовый постамент.

– Безупречная логика?! – разгорячённый вином, возражал я в основном Цицерону. – Лживую историю не только можно, но и нужно переписывать!

– Это будет создавать нежелательные прецеденты, – отверг моё предложение Ловьяди. – Альтернативный вектор развития, к чему он приведёт?

– Не Ваше дело спорить со мной, – резко предупредил я, – ибо Ваше дело не предлагать людям для пищи ума устаревшие символы…

– Ну вот если хотите, есть отличные лобстеры, – посмел перебить меня директор и тут же пожалел об этом, так как спорить с высшим существом, находящимся в сильном подпитии, было, по крайней мере, неразумно, если не сказать больше – нецелесообразно.