Патологоанатом. Анатомия патологии

А внутри залы – никого.

Голубь сел на подоконник, осматривая внутреннее убранство странно пустого места. Белые кафельные стены, с кое-где отколотыми и треснувшими плитками. Лампы под потолком, пока тёмные, но ощутимо налитые дремлющей мощью люминесцентного мёртвенного света. Два длинных блестящих нержавеющей сталью стола с желобками по краям. Широкие короба вытяжки над ними, свисающие с потолка. Старомодная грифельная школьная доска с мелком, измаранным засохшей красной субстанцией. Весы с широкой чашей и огромным циферблатом на стойке. Стеклянные шкафы с бутылочками, мензурками и пробирками. Стол, кресло рядом, а у стены в ряд – каталки с чем-то, накрытым простынями.

Голубь не знал, что попал в одно из помещений местного морга, точнее, в его секционную.

А в пакете из фольги лежали остатки чипсов, оставленные так удачно без присмотра. Голубь ощутимо осмелел и впрыгнул внутрь, на подоконник, через край рамы. Он внимательно присматривался к странной еде, потом сунул голову в недра пакета и ухватил первую чешуйку вкуснятины. Потом ещё раз и ещё, уже совсем без страха. И проморгал появление в помещении человека. А тот вошёл почти беззвучно, не колыхнув ни единой простыни.

Заметив голубя, увлечённо хрустящего и шуршащего трофеем, патологоанатом, а это был он, неслышно прошёл к каталке с накрытым простынёй трупом. А потом резко дёрнул простыню вниз. Покойник обнажился. А голубь, услышав громкий шорох, вывернул голову и, к своему ужасу, узрел сразу двух человек. Один стоял за каталкой, а второй лежал на ней и, казалось, искоса хищно зыркал на голубя мёртвым страшным чёрным глазом.

И тут тот, кто смотрел через голубя на свет, вдруг замер. Острая пика осознания и узнавания немилосердно ткнулась через всё естество, пригвоздив заодно к доске и голубя. На миг он овладел его телом абсолютно. Против своей воли, случайно, но остановил естественные голубиные стремления. И заставил птицу замереть, вперившись взглядом в патологоанатома. Так вот как он сам выглядит со стороны для остальных! Через голубиные глаза он увидел самого себя. За несколько месяцев?.. недель?.. до всего того фатального водоворота событий, что засосал его, как щепку.

Патологоанатом немного удивлённо смотрел на не желавшего улетать, потерявшего совесть и страх, голубя. В маленьком оранжевом глазу, не мигая уставленном на него, он различил свой силуэт. На миг зрение обострилось, и он увидел все детали. Самого себя внутри голубиного глаза. Ещё миг – и видение растворилось. А голубь перестал притворяться неодушевлённым предметом, разморозился вдруг, ошалело повертел маленькой головкой, и, наконец, испугался.

Тот, что был внутри него, насмотрелся и отпустил недоумевающую птицу. Вернул ей вновь в полном объёме контроль за всем. А сам ушёл вглубь. Провалился в тёмное никуда. К своей спутнице. Ведь у них впереди много разного…

Затрещав крыльями, вновь теряя перья, перепуганный символ мира резко выкатился в открытые створы окна…

2

– А, вестник смерти! – проговорил патологоанатом. – Что-то ты припозднился. Всё уже свершилось. Впрочем, пора приступать.

Он говорил сам с собой. Но со стороны могло показаться, что говорил он с убежавшим голубем. Или даже немного и с тем стылым телом, что лежало перед ним на каталке. Никому не придёт в голову беседовать с покойником, но патологоанатом предпочитал именно мёртвое общество в пику одушевлённому.

Это был довольно странный человек.

Немолодой уже врач, занимавший должность патологоанатома в главной городской больнице, сорокапятилетний седеющий, но подтянутый Роман Андреевич Ча́йко. Когда-то его имя было на слуху всего города по разным, весьма экстравагантным причинам. К сожалению, в основном так выходило, что причины эти оказывались довольно скандальными, поэтому ленивый, хоть и охочий до всякой скабрёзности обыватель быстро терял интерес, если фигура патологоанатома переставала мелькать в заметках, сплетнях и просто в досужем трёпе.

Сам Роман Андреевич не стремился разжигать к своей персоне интереса по тем же причинам. Раньше он наоборот старался привлечь к себе внимание, имея некую оригинальную способность и стараясь добиться её принятия и признания, да вот только получалось это у него коряво. Совсем не так получалось, чтобы обрести действительно значимую положительную популярность. Выходило напротив, скандально и неоднозначно, щекотливо и эпатажно. Простой обывательский люд не хотел вникать в детали и подробности, с лёгкостью навешивая свой тяжёлый народный ярлык, а потом, отвлекаясь на новую байку или происшествие, при этом напрочь забывая о Чайко до следующего раза. Когда тот опять влипнет в очередной фарс с грохотом и треском ругани, мордобоя и прочего треша. И никто, кроме нескольких посвящённых не знал корней и истоков такого его сомнительного в плане собственной популярности поведения. Другое дело, зачем и почему он попадал в такие щекотливые конфузы, но обо всём по порядку и постепенно.

Необычность его оставалась заметна и даже известна лишь немногим приближённым. Как было сказано, простой народ быстро терял интерес без свежих добавок, оставляя в памяти лишь зарубку в виде: «а, это тот самый, который думает, что он экстрасенс или что-то вроде того», потому как род его деятельности не располагал к общению и многолюдности. Потому как общался Роман Андреевич в основном с трупами. Такая у него была специальная работа. А те, кому посчастливилось видеть, как он это делал, старались забыть мимолётное видение, как застарелое нереальное безумство с тонкими нотками липкого кошмара. Потому что Роман Андреевич общался с трупами не только в рабочем порядке, а ещё, так сказать, натурально, буквально, для своего удовольствия.

На полном серьёзе, что не могло не ошеломлять неподготовленного зрителя.

Нет, ничего такого, выходящего за приличные рамки, наблюдатели до поры до времени не замечали, но его привычка говорить с покойниками так, словно они живые, и даже что-то отвечают патологоанатому, слышное лишь ему, наводило на кожу случайного свидетеля и невольного участника мороз и мурашки, надолго лишая того аппетита и покоя. Поэтому подобные экзерсисы люди непричастные тщательно рассматривать и разбирать не любили, бережливо охраняя свой личный покой, но за Романом Андреевичем всё равно закрепилась слава человека странного и своеобразного. Мягко говоря. Зависело от точки зрения очевидца и его степени посвящённости.

Сторонний, случайный, залётный санитар, например, определял его не иначе, как чокнутого на всю голову безумца. Старая нянечка крестилась и бормотала: «Прости, Господи, жуть-то какая! Вот же странный у нас прозектор!» Молодая циничная медсестра, забыв о прикуренной сигарете, шипела сквозь зубы: «Каждый сходит с ума по-своему». А главврач, которого с Романом Андреевичем связывали долгие годы совместной дружбы, учёбы, потом работы, и даже войны, плюс, некоторые общие сугубо интимные дела (именно дела, а не отношения), лишь приветливо и загадочно усмехался. Как бы намекая, что невинные слабости и прелестные странности есть у каждого, особенно у такого узкого профессионала, каким являлся этот мастер копания в человеческих внутренностях, экстравагантный и своеобразный доктор Чайко.

Сам главврач, Анатолий Владимирович Наумов, ровесник, однокашник и даже однополчанин прозектора, тоже являлся неординарной и противоречивой личностью. Презрев яркие высокие перспективы действительно столичной жизни; продвигая свою новаторскую практику в деле вывода пострадавших из комы, каковую он изучал и довольно успешно, ставя и выполняя невероятные задачи, буквально вытаскивая людей с грани того света; он, тем не менее, предпочитал делать свои научные прорывы именно в заштатном Китеже, не претендуя на величие и славу.

Впрочем, слава постепенно сама пришла к нему, чего он вовсе не жаждал, и теперь из многих, даже столичных клиник ему везли безнадёжных коматозников, текли адепты и апологеты, стараясь поддержать знамя победы над сим страшным недугом. Наумов, как мог, помогал, наставлял и учил паству, параллельно творя квазичудеса. И, тут надо отдать ему должное, он совершал почти невозможное. С разным успехом, за разные интервалы, но с подавляюще положительной динамикой. Люди действительно переставали быть овощами, приходя в сознание и далее продвигаясь к поправке и полноценной жизни, под улюлюканье счастливых родственников и прочей посвящённой в тему научной братии.

Конечно, слава тешила его самолюбие, но он не тщился мыслью стать памятником самому себе, увешанным премиями и наградами. Вместо этого организовав на базе больницы клинику по подобию богоугодных заведений. Зарегистрировавшись, как бюджетное муниципальное здравоохранительное учреждение. Оставшись с одной стороны незамутнённым алчностью врачевателем, богом клиники с молящимися на него страждущими и их роднёй, финансовую сторону этого вопроса он умело подминал под свои нужды, находясь вовне, но всегда рядом с денежными потоками. Но и о родной больнице никогда не забывал, постоянно прокачивая оборудование и посылая персонал на тренинги и курсы повышения квалификации. Не говоря о таких банальных мелочах, как ремонты и улучшение быта, для сотрудников и для пациентов главной именной городской, в простонародии именуемой «Бурда». Благо, семьёй он в своё время не обзавёлся, всего себя отдавая служению Асклепию. Не всё время, естественно, и не за голую идею, только кто сейчас без заскоков, странностей и милых девиаций? Тем не менее, именно его стараниями простая номерная больница, первая, она же единственная получила собственное имя. Наумов пробил по всем инстанциям и добился того, чтобы ей присвоили имя известного основоположника советской нейрохирургии Николая Ниловича Бурденко. Так как сам работал в этой области, закончив в своё время вместе с Чайко Великобельский медицинский институт по специальности именно нейрохирурга. А вот Роман Андреевич выпустился травматологом и хирургом абдоминальным, как узкая специальность в данном контексте. Только после неких дальнейших событий и перипетий в их жизни он переучился уже специально на патологоанатома. И занял местечко под крылом своего великого уже друга в им же возглавляемой больнице, в его же тёплом ламповом морге.

Что характерно, морг в первой городской больнице тоже был заодно и единственным в городишке. Поэтому, разумеется, совмещал в себе обе ипостаси, и судебно-медицинскую, и патологоанатомическую, причём последнюю в гораздо меньшей степени. А следовательно, Чайко работал в тесном контакте с прокуратурой и Следственным Комитетом, которые щедро присылали ему биологический материал для работы, непременно желая знать истинные причины смерти того или иного бедолаги, попавшего в орбиту их интересов. Не всегда представители органов власти настаивали на верном и окончательном диагнозе, иногда они довольствовались формальным или примерно подходящим по ситуации или срокам. А ещё, совсем редко, но настоятельно они напирали именно на том резюме, которое было коньюктурно выгодно в тот или иной момент. Чайко не спорил, не упирался и не настаивал, в свою очередь, на обратном. Он считал это не коррупцией, а скорее философией этого падшего извращённого мира, не стесняясь иметь для себя в этом преференции. Но не холодный расчет двигал им в первую очередь, хоть без него не обходилось, а тяжело выстраданное житейское благоразумие. Времена инфантилизма и максимализма давно и безвозвратно прошли, оставив много моральных и несколько материальных шрамов. Он был немного мудрее и выше этих низменных змеиных интриг вечного противостояния закона, правды и истины. За что его не только не трогали, а всячески оберегали, окружали заботой и уважением. Создавали протекцию, раздувая миф, в принципе, законно оправданный, о его незаменимости и профессионализме. Впрочем, как раз профессионализма-то ему было не занимать. И на этой базе сперва и строился его имидж, чтобы потом работать не вопреки, а на его странности.

Жил он тут же, при больнице, что было удобно и помогало выстроить график по своему вкусу. Не по своей инициативе, конечно, а из-за сложившихся таким образом обстоятельств, но разве это повод печалиться для увлечённого своей идеей человека? Так уж вышло, всему есть объяснение, но не стоит сейчас об этом, не время вдаваться в детали. Есть много другого интересного. Имелся, конечно, и второй прозектор, напарник и сменщик в одном лице. Престарелая дама, умевшая и знавшая многое, но при этом не любившая практику. Её стезёй была теория и работа с документами и биологическим материалом, не напрямую связанным с трупами. Что тоже было обоюдовыгодно для обоих, поскольку именно работа с таким материалом и составляет львиную долю всей работы в целом. Поэтому они быстро и плавно договорились, что всей «бухгалтерией» и биопсией занимается она и днём, а работой с «настоящим материалом» – он. Причём тогда, когда ему это удобно, то есть, в основном, по ночам. Такая прихоть никого не удивляла, поскольку мало кто, кроме посвящённых, об этом знал, да и тем был важен только выдаваемый вовремя результат, а не время суток, когда он готовится.

Дама упорядочивала и систематизировала документацию хирургического отделения, куда входили лабораторные исследования операционного и биопсийного материала, являющиеся фундаментом клинического диагноза. Весь день она просматривала и писала заключения по препаратам операционного материала и исследованиям доставленного из операционных резецированных и удаленных в ходе оперативных вмешательств органов и тканей, на основании которых пациенты потом получали лечение. Это те, кому посчастливилось выжить.

Или посмертный клинический диагноз, кому не повезло.

Большая часть её работы вертелась вокруг живых, как ни странно это звучит, а патологоанатом любил лишь мёртвых. И работал только с теми, кто уже стыл в холодильниках. С теми, чья смерть оказалась в той сфере, которая требует вмешательства в их «внутренний мир» с целью установления причин её наступления. За эту любовь к трупам, что не стоит путать с некрофилией, главврач шутливо дразнил прозектора магистром танатологии. Только Роман, хоть и имел отношение к этой науке, но достаточно опосредованное, как он решил лично для себя. Когда-то он был травматологом, теперь приходится изучать материалы и по этой скорбной части, но это лишь дань профессии. Конечно, танатология, то бишь, наука о смерти, являлась иногда неотъемлемой частью всего массива производимого им труда, но не доминирующей и не превалирующей. Прозектору нравилась именно практика.

И на то были особые резоны.

Обычно, в таком заштатном городке как рождалось, так и умирало в день не более полудюжины человек, а часто и меньше. И в основном по причинам, не требующим вмешательства. Хоть и веяли время от времени наставления сверху о необходимости контроля и статистики, например, рака. Только кто станет истово упираться в эти исследования в таком городке, как Китеж? Любой врач скорой помощи, прибывший к давшей дуба старушке, мог сам написать заключение. Исследования на туберкулёз, СПИД и прочие тревожные болезни давно перестали иметь важность и обязательность. Поэтому большинство клиентов Романа Андреевича проходили мимо его никелированного стола под лампами. А резал и описывал собственноручно он только случаи загадочные, сомнительные и таинственные, когда обойтись без исследования оказывалось никак невозможно. И таких для его удовольствия тоже всегда находилось достаточно, выбирая из всего многообразия поступившего материала.

Вот и сегодня перед ним лежал на каталке труп молодого человека, двадцати пяти лет, судя по сопроводительной записке, сына известного китежградского воротилы-цеховика, а в официальных кругах, успешного предпринимателя, Семёна Панкратова, известного так же, как авторитет Панкрат. При жизни сынок отличался завидным раздолбайством, олицетворяя собой картину, как не надо жить, если не хочешь умереть молодым и в страшных корчах. Бесконечные фестивали вечеринок, часто оканчивающиеся потом отлёживанием под капельницей в соседнем наркологическом корпусе или походом к венерологу в параллельном блоке больницы. А часто и то, и другое вместе. Плюс, всевозможные запрещённые препараты и вещества, весьма широко расширяющие сознание. Жаль вот, что к просветлению они сынка авторитета не привели, а скорее всего наоборот, загнали на каталку к Роману Андреевичу, под мёртвый равнодушный свет белых прожекторов прозекторского зала.

Патологоанатом прошёл к окну, взглянул на разорённый пакет чипсов, положил руку на округлое тельце маленького магнитофона, стоящего рядом. Вздохнул, проводив силуэт улепётывающей птицы. Пошевелил пакет, потом щелчком ногтя толкнул выпавшие листочки чипсов за окно.

– Опять Женька намусорил, – хмыкнул он сам себе под нос. – Вот же свинтус!

Женькой звали ночного санитара, подвизавшегося подработать, пока не минет срок его обучения. В учебный год днём он перманентно посещал лекции в училище, чередуя их с загулами по побратимам и подружкам, а с десяти вечера торчал в морге, помогая тут всем по мелочи и без особой ответственности. Сейчас, во время каникул, график его не сильно поменялся по тем же причинам, хотя его иногда дёргали и в день. Так же, Евгений по собственной инициативе иногда ассистировал Роману Андреевичу, любопытства ради и самосовершенствования для. Но такое редко случалось. И всё ассистирование в основном сводилось к простому конспектированию, для удобства прозектора. Когда коронёр работал соло, он пользовался доской и мелом, чтобы зафиксировать нечто важное, интересное или просто цифры, чтобы не заучивать их на память. И за редким исключением, в простых рядовых случаях, ассистент допускался непосредственно до сакрального тела. И то мельком. Аккуратностью он не отличался, но патологоанатома побаивался. Всё потому, что этот студиозус пока чётко не решил, кем ему становиться в вотчине Эскулапа, чему себя посвятить на ниве врачевания. Стать ли достойным потомком и продолжателем благородного дела Асклепия или податься в тёмные глубины Танатоса, дабы стать тем, кто из руки в руку передаёт отжившую свой век душу мрачному гребцу Харону. Поэтому Роман Андреевич ещё не решил, посвящать ли ученика в детали и тонкости основательно или это пустая потеря времени и сил. Женька был, в общем, не плохим парнем для своих младых лет, вот только иногда он терял страх, и приходилось вновь воспитывать в нём правильные положительные качества. А ещё он умел, как пропадать, будто сквозь землю, без надежды на его находку, так и неожиданно появляться в самый неподходящий момент. Весь этот противоречивый букет его своеобразия смягчался достаточной корректностью в общении, врождённой интеллигентностью и недюжинной сообразительностью. Немного собранности в быту и из него получится хороший медбрат. А потом и до врача дорастёт, если захочет. Он был «умненьким», вдобавок с лицом, одухотворённым печатью интеллекта и с тонкими приятными чертами. За что и бывал часто помилован по принципу «красивых грустных глаз», которые так ловко застолбил один известный кот.

– Ладно, – опять проговорил Роман Андреевич, поглаживая магнитофон. – Придёт, получит клизму в три ведра. Однако пора начинать!

И вдавил кнопку «Play».

Из сиплых астматических колонок хлынуло бессмертное осеннее аллегро итальянца Вивальди. А прозектор повернулся к трупу, окинул его беглым взглядом, и прошёл к шкафу, где сперва натянул марлевую повязку на рот и нос, пластиковые очки на глаза и резиновые перчатки на руки. Потом пришёл черёд нарукавников и фартука. Оттуда же извлёк поднос с инструментарием, и только после всех манипуляций вернулся к покойнику.

Благо, тот никуда не спешил, и убегать не собирался.

Взяв с живота мертвеца «сопроводиловку», он, прежде всего, сверил номер с биркой, повязанной на правое запястье сына Панкрата. Вчитался, хмыкая, расставляя междометиями некие, ему одному понятные акценты, фыркая в позабавивших его местах и мыча в местах его покоробивших. Папаша новопреставленного раба божьего Вадима Семёновича Панкратова настаивал на том, что сына его зверски, предательски, вероломно отравили, потому, как на месте преступления ни хера ничего подозрительного не найдено, никаких злодеев и прихлебателей не обнаружено, равно, как и следов насильственной смерти при первом осмотре судмедэксперта. Из этого само собой следует, что ненаглядного сынка, умницу и молодца, злостно лишили жизни неизвестные злопыхатели наперегонки с множественными недоброжелателями. И теперь убитый горем папка, попутно точа тесак и намазывая «волыну» солидолом, непременно и главное срочно желает знать, каким таким неестественным злокозненным образом его чаду устроили расставание с жизнью, и кто это мог быть такой бессердечный негодяй? Ведь справедливое возмездие, в отличие от этой вашей тухлой итальянской мести, он не собирается жрать холодным, а непременно хочет впиться в гнилую вражескую плоть, пока она горяча и свежа. Всё это, конечно, не было прямо прописано в документе, но сквозило между строк. Да и судя по разговорам, лихой папаша времени не теряет.

Просто кипятком писает.

Вон и усталый «мент», что подогнал сегодня днём на «труповозке» эту тушку, сокрушался, что Панкрат рвёт и мечет, сыплет «бабками» и проклятиями, всех поставил на попа, замазав им глаза долларами, а уши мудовыми рыданиями. Да ещё «следак» Серёга, старый добрый знакомый, лично позвонил и просил по старой памяти отнестись к этому серьёзно и внимательно. Куда ж деваться от таких знакомств, когда сама профессия тебя обязывает? Поэтому и пришлось начинать так скоро, а не как обычно любил Роман Андреевич, сразу после полуночи. А ведь ещё и одиннадцати нет. Теперь придётся вспарывать этого говнюка и применять академические навыки и познания, чтобы попытаться выяснить всё по старинке. Хотя и так ясно, что тот просто «крякнул» от «передоза». Осталось выяснить, от какого именно.

Ишь ты, нёймётся ему!

Однако надо!

Недаром же он семь лет грыз гранит, щебень и прочий песок науки в одном из самых престижных советских вузов в своё старинное далёкое время, не считая дополнительного обучения. Можно и вспомнить старое. Правда тут придётся напахать такие борозды, что их уже ничем другим не испортить. Но это папашины трудности. И проблемы ритуального общества с ограниченной ответственностью, чей офис располагался двумя коридорами дальше. А он вспорет, вывернет наизнанку, высмотрит, пролезет, пронюхает, но установит истинную причину скоропостижной кончины. Хотя и так ясно, что «завернулся» сынишка от какого-то неимоверного количества пока не установленной «шпиганки». А это всего лишь дело техники. Тут, конечно, не отпишешься какой-нибудь заумной ерундой для совсем непосвящённых, вроде «иммортал люмбаго». Панкрат всё проверит и перепроверит. Усомнится – отвезёт труп в Синеозёрск, где всё повторится. И горе тогда ему, старому волку-коронёру, если причины не совпадут. Да вот только нет таких причин, чтобы самому не установить истину.

Патологоанатом отложил бланки сопроводительной записки, аккуратно расшнуровал верёвочки бирки и кинул её поверх бумаг. Потом подкатил каталку с трупом параллельно столу, обошёл его, приноровился и ухватил покойника двумя руками под шею и бёдра. А потом резким сильным рывком перенёс тело с каталки на стол.

Так и живём, по старинке, хотя для некоторых его клиентов пригодилась бы кран-балка. Только где ж её взять в Китеже? Вместо неё приходится звать Женю, а то и ещё пару санитаров. Хорошо, что не часто.

Теперь можно начинать осмотр.

Внешних повреждений не наблюдается. Гнилостных явлений нет, что и не удивительно, труп-то свежий. Температура – комнатная. Уже успел остыть. Ни синяков, ни ссадин, ни кровоподтёков, ни ран, ни отверстий, ни странгуляционных следов на шее, ни видимых открытых или закрытых переломов. Отсутствуют так же и заметные язвы или опухоли.

Ничего.

И трупных пятен на всей поверхности тела нет. Никаких. Жаль. Вот если бы были ярко-красные, то можно было просто отписаться, что сынок задохнулся окисью углерода. Взял и закрылся в бане, слишком рано прикрыв печную заслонку, пока не прогорели угли. И угорел. Так ведь нет! Вместо богини Гигиеи, дочери Асклепия, ведущей к здоровью, он предпочитал Лиссу или по-другому Манию, в конкретном случае, с приставкой «нарко», которая быстро свела его с Танатосом, с закономерным и неизбежным результатом. Смешно, ведь «нарко» с греческого именно «оцепенение». Оцепенел дружок смертельно.

Не с тем игрался.

Не играл сынок в солдатиков, что было бы немного безопаснее, хоть Арес тоже не образец благополучия. Не взрывал их бертолетовой солью и не надышался попутно её парами. Тогда бы пятна были бурые. Но тут вообще никаких нет, так что думаем дальше.

Окоченение по стандартной схеме. Не жёсткий, как бревно, что исключает применение стрихнина, но и не мягкий, словно только что умер, что вычёркивает такую экзотику, как фосфор или бледные поганки. Потёков вокруг рта нет. Значит едкие яды он не жрал. Не лопал он и атропин – зрачки не расширены в край. Роман Андреевич машинально провёл пальцами по лицу, закрывая покойному веки.