Литературное наследие. Книга 4

В послевоенные годы Константин Георгиевич в Солотче приступает к работе над первыми автобиографическими книгами – «Повесть о жизни», «Далёкие годы», «Беспокойная юность», «Начало неведомого века», создает ряд произведений о Мещёре: «Кордон „273“», «Телеграмма», «Ночь в октябре», «Во глубине России» которые принадлежат к лучшим страницам его творчества и писательского мастерства – классика ХХ века.

Паустовский был проникновенным певцом Мещёрской земли, его волновало будущее края, он ставит вопрос об охране природы Мещёрского края. Паустовский был глубоко убежден, «что недалеко то время, когда мы будем охранять природу с такой же тщательностью, с какой работаем сейчас над повышением производительных сил нашей земли».

Много поколений советских писателей выросло на любви к творчеству Константина Георгиевича. Стиль его письма не повторим, он завораживает и приковывает читателя к страницам своего повествования.

В разные периоды своей жизни хочется возвращаться и перечитывать великого мастера русского слова, знатока жизни во всём её проявлении и многообразии, тонкого ценителя и наблюдателя нашей исконно-русской природы.

Перечитывая творческое наследие Паустовского, становится легче жить в наше противоречивое, полное трагизма время, писатель зовёт к тишине и покою, к осмыслению всего сущего в своём и внешнем мире.

© Copyright: Игорь Сибиряк, 2017

Свидетельство о публикации №217110200620

Наши учителя на фотографии:

Учителя Заводоуспенской средней школы 60-х лет: слева направо, сверху вниз: Дементьева Тамара Александровна; Дементьева Галина Ивановна – учитель начальных классов, Петрик Любовь Вильгельмовна – преподаватель русского языка и литературы, ей я посвятил рассказ: «Великий дар призвания», который вошёл в «Народную книгу» в проекте: «Я вырос на уроках литературы»; Анпина Антонина Васильевна – преподаватель химии, её взгляд пронизывал до костей, она сразу видела – готов ты к уроку или нет, я всегда дрожал, заходя в кабинет химии; Тагильцева Таисия Маркеловна – моя первая учительница, из Ленинграда, человек исключительно высокой культуры во всём – в знаниях, речи, одежде, облике, общении со всеми людьми, доброте и мягкости отношения к ученикам. Мы никогда не слышали ни одного окрика на нас, учеников, даже если мы что-то недопонимали с первого раза объяснения нового материала. Мы любили и обожали её до слёз, когда она заболевала.

Великий дар призвания

Рассказ

Школа нам даёт всё, кроме знания жизни

А. Кузнецов-из повести «Продолжение легенды»

Вот и пришла пора расставаться с нашей любимой начальной, уютной старенькой деревянной школой, ещё дореволюционной, 1917 года, постройки английским фабрикантом Ятесом. В конце мая 1963 года, наша первая учительница, Тагильцева Таисия Маркеловна, построила наш 4-й «А» класс в колонну по два ученика и, повела через прилегающую к школе дорогу, в двухэтажное кирпичное здание школы старших классов, для передачи и знакомству с классным руководителем нового 5-го «А» класса. Так начался для нас сорванцов, новый этап взросления. Таисия Маркеловна со слезами на глазах, передала нас классному руководителю, преподавателю математики, Еремян Завену Ивановичу. Мы сидели за новыми партами притихшие в ожидании чуда новой жизни. И оно потом открывалось перед нами каждый день – познание мира через знания, с которыми делились наши любимые педагоги.

В юном возрасте всё окружающее воспринимается с обострённым чувством. В череде новых предметов, открывается пара – урок русского языка и литературы. С нами приветливо, мило улыбаясь, знакомится преподаватель Петрик Любовь Вильгельмовна. Она вводит нас в программу обучения на предстоящий учебный год, делится наблюдениями, что способствует хорошему усвоению материала её уроков, рассказывает о своих требованиях к нам, в процессе обучения. Всё происходит с интересом познания и понимания, что от нас требуется в первое время вхождения в её предмет. Во все последующие годы обучения, это помогало мне с особым интересом слушать и выполнять домашние задания по русскому языку и литературе. Высокая культура личности Любовь Вильгельмовны, глубина знаний своих предметов, просто покорили меня, с первого года обучения у этого замечательного педагога по призванию, по зову души.

В памяти отложился урок знакомства с биографией А.С.Пушкина, началом его творчества. С каким душевным волнением, сопереживанием трагической жизни и смерти поэта она рассказывала, что её состояние невольно передалось нам, ученикам. Мастерски владея литературным словом и памятью, речь её перемежалась со стихами поэта, отрывками из дневников и переписки, она просто заворожила нас своим моно -спектаклем. Такие уроки классики и были тем мощным стимулом в старательном изучении литературы. Большинство из нас хорошо успевали по предметам Любовь Вильгельмовны. В шестом классе она заметила моё старание к учёбе и, желание знать больше школьной программы, узнала, что я записан в школьной библиотеке, хожу регулярно, обмениваю книги. Зимой 1965 года намечался районный конкурс чтецов среди школьников средних и старших классов. Любовь Вильгельмовна предложила мне поучаствовать в таком интересном и почётном мероприятии. Подобрали очень модное в то время и часто звучащее по радио стихотворение «Гренада», написанное поэтом Михаилом Светловым, ещё в 1926 году. Посредством радио я хорошо запомнил дикцию чтения стихотворения. Выбор оказался удачным, дирекция и оргкомитет конкурса Тугулымского дворца культуры присудили мне второе место среди чтецов школьников среднего возраста. Радости моей не было конца. Я с ещё большим усердием стал учиться по предметам Любовь Вильгельмовны. В восьмом классе подошло время изучать творчество М.Ю.Лермонтова. Прослушали краткое содержание романа «Герой нашего времени», разобрали цели и задачи автора при его написании, получили домашнее задание – написать сочинение об одном из героев романа. Я выбрал образ Печорина. При написании разошёлся так, что исписал тетрадь в двенадцать листов, чего ранее со мной никогда не случалось, писать большие сочинения. Получил высокую оценку и похвалу Любовь Вильгельмовны перед всем классом. Потом, когда я уйду из школы, моё сочинение ещё несколько лет будут читать как образец написания сочинения по образу Печорина. Усердие моё в учёбе усилилось и не остывало до окончания базовой школы. Уходим на летние каникулы в лето 1967 года. Как всегда, получаем длинный список литературы для внеклассного чтения на большой период отдыха. Среди этого списка, Любовь Вильгельмовна выделяет повесть Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды» (Записки молодого человека) и, настоятельно просит, чтобы мы её обязательно прочли. В поселковой библиотеке села Заводоуспенское нахожу заветную повесть.

Введение повести сразу увлекло, простой разговорный язык приковал моё восприятие до конца чтения повести, я прочитал её на одном дыхании. События разворачиваются в судьбах трёх школьных друзей после окончания школы. Они в муках неопределённости и тайны завесы будущей жизни, решают куда им пойти учиться или выбрать трудовой путь и, потом заочно учиться. Анатолий выбирает призыв комсомола откликнуться на строительство Братской ГЭС. Взвесив свои слабые шансы поступить в политехнический институт, имея в аттестате зрелости тройки по трём предметам, он уговаривает маму отпустить его на большую стройку века, где можно освоить специальность, начать работать, принести пользу Родине. Романтический порыв освоения грандиозных богатств Сибири, её бескрайних просторов, шумные призывы Партии и Комсомола, захватили юношу большим делом в судьбе страны. Анатолий принимает решение покинуть Москву и поехать навстречу неизвестной судьбе, не боясь никаких трудностей в далёком крае. По пути следования в Братск поездом Москва-Владивосток, он знакомится с бригадиром плотников со стройки Иркутской ГЭС, Леонидом, который уговаривает Анатолия пойти работать в его бригаду. Убеждает, что на этой стройке работы идут полным ходом – вырыт котлован под плотину, завершается возведение самой плотины, все рабочие стройки обеспечены, спецодеждой, жильём и питанием, созданы все условия для нормальной жизни и работы. Антон, после экскурсии с Леонидом по объектам строительства Иркутской ГЭС, даёт согласие на работу здесь, его оперативно оформляют на работу в течение дня с устройством проживания в общежитии, приближённом к стройке. Это решение оказалось безошибочно правильным и единственно верным в данное время. На строительстве Братской ГЭС только начинался лесоповал под строительные площадки, это тяжелейшая работа даже для опытных, бывалых подсобных рабочих. Леонид, с его многолетним опытом работы на стройке с нуля, точно определил, что такая работа не под силу новичку-москвичу и теперь он наверняка никуда не сбежит, находясь под его руководством. Во всём должна быть точная расстановка приоритетов при выборе любой работы, любого рода занятий, только она определяет успех во всех начинаниях.

Анатолия приняли бетонщиком на четвёртый участок Иркутской ГЭС. Первый рабочий день выдался тяжёлым – принимал бетон от машин в бадью для высотного крана, который подавал её на разные участки бетонирования плотины. Во второй половине дня пошёл дождь, но работа не прекращалась. В таких условиях он доработал смену, намного перевыполнив задание. Мастер поздравил его с хорошим началом работы. Крещение ударным трудом состоялось, он выдержал испытание на прочность. С таким подъёмом на зрелость он прошёл через всю стройку ГЭС. Новые друзья по бригаде поддерживали его желание работать с максимальной отдачей, помогли наладить достойный быт. Легенда строительства грандиозного объекта Сибири началась для молодого москвича напористо, с искрой романтики и веры в себя, он дошёл до конца строительства Иркутской ГЭС!

Прочитывая повесть «Продолжение легенды», задаю себе вопрос – через два года оканчиваю школу, какая участь ждёт меня дальше, что там за горизонтом школы? Родители пожилые, я самый младший в семье, учиться в институте на дневном отделении не смогу, в семье нет полного достатка. Пойти работать на нашу Успенскую бумажную фабрику, особого резона нет, после восемнадцати лет призовут в Советскую Армию и, прощай моя учёба на заочном отделении. Уточняю в школе, кто будет вести уроки литературы в девятом и десятом классах, оказывается другой учитель, а не Петрик Любовь Вильгельмовна. Собираю подписи одноклассников с просьбой к директору школы оставить нам любимую учительницу по литературе Любовь Вильгельмовну. Иду с этой просительной бумажкой к директору школы Курячему Виктору Алексеевичу, он внимательно меня выслушивает и сообщает:

– Всё хорошо, что вы подписали классом, выразили своё желание и уважение к замечательному педагогу, но дело в том, что Любовь Вильгельмовна имеет не полное высшее образование и, юридически мы не можем её допустить к преподаванию литературы в старших классах.

Директор расспросил меня как отдыхается, чем занимаюсь, а сам пристально в меня всматривается, прощупывает моё настроение. После его грустного сообщения, вид у меня был понурый, безрадостный. Говорить ни о чём не хотелось. Из кабинета директора школы вышел совершенно потерянный и раздавленный, горем случившегося. Иду домой и анализирую – какая будет жизнь в классе с первого сентября? Для меня встаёт безрадостная картина. Заканчивается июнь месяц 1967 года, ещё есть время подать документы для учёбы в техникум. Еду в Свердловск, нахожу радиотехнический техникум имени А.С.Попова, пишу заявление на учёбу радиолокационного отделения. В июле месяце успешно сдаю три вступительных экзамена. В середине августа в Заводоуспенку мне приходит сообщение о зачислении в техникум. Решительность героя повести Анатолия Кузнецова, «Продолжение легенды», помогла мне в сложной жизненной ситуации. В последующие годы жизни, часто вспоминал свой выбор летом 1967 года, и, ни о чём не сожалел и, не сожалею по сегодняшний день.

Сидя на уроках литературы в техникуме, написал мысленное обращение к Любови Вильгельмовне:

Опять сижу я, зачарованУроком лиры золотойИ, забыв все давнишние боли,Устремясь в неизведанный мир,Вспомнил Вас, помянув ВасДушевной слезинкой!© Copyright: Игорь Сибиряк, 2017Свидетельство о публикации №217092401906

Я вошел в эту книгу рассказом «Великий дар призвания» как автор Игорь Сибиряк, 104 стр.

Розанов Василий Васильевич

Забытое прошлое

О В. В. Розанове, мученике совести за всю Россию

Апокалипсис нашего времени

КАК ПАДАЛА И УПАЛА РОССИЯ

Нобель – угрюмый, тяжелый швед, и который выговаривает в течение трех часов не более трех слов (видел в заседании Совета товарищества «Новое Время»), скупал и скупил в России все нефтеносные земли. Открылись на Ухте (Урал) такие же – он и их купил и закрыл. «Чтобы не было конкуренции наследникам».

Русские все зевали. Русские все клевали.

Были у них Станиславский и Владимир Немирович-Данченко. И проснулись они. И основали Художественный театр. Да такой, что когда приехали на гастроли в Берлин, – то засыпали его венками. В фойе его я видел эти венки. Нет счета. Вся красота.

И записали о Художественном театре. Писали столько, что в редкой газете не было. И такая, где «не было» – она считалась уже невежественною.

О Нобеле никто не писал.

Станиславский был так красив, что и я загляделся. Он был естественный король во всяком царстве, и всех королевских тронов на него не хватило бы. Немирович же был так умен, что мог у лучшего короля служить в министрах (обоих видел у барона Н. В. Дризена).

СОВЕТ ЮНОШЕСТВУ

Кто есть кормилец твой, – кто прокормляет тебя, питает, – и после Бога и родителей есть «все для тебя» – тому не лукаво отдай всю душу свою. Думай о пользе его, – не о своей пользе, а – его, его, его… ежечасно, ежедневно, ежегодно, все годно. Сложи в душе своей, что и после смерти его ты должен не забывать его, а молиться о душе его и вечном спасении. И никогда, ни одним словом… нет, я говорю глупости: ни одною мыслью в собственной душе, не осуди его даже и самые его недостатки, так как нет человека без недостатков. Но именно – ему, ему, который питает тебя, ты должен все простить, во всем в душе своей постараться оправдать его, забыть, обелить. Ни в чем не умалить – именно в душе, в душе, в совести.

Помни: Небо как и земля. И открытое Небу – открывается «в шепотах» и земле. В шепотах, сновидениях и предчувствиях. Поэтому никогда, никогда, никогда не лги, в совести-то, в главном – не лги.

Не будь хулиганом, – о, не будь хулиганом, миленький.

И вот этот совет мой тебе – есть первый социологический совет, какой ты читаешь в книжках. Первый совет «о социальной связности». Тебе раньше все предлагали на разбой и плутовство. «Обмани кормильца», «возненавидь кормильца». И советовали тебе плуты и дураки: которые отлично «устраивались около общества», т. е. тоже около кормильца своего (читатели). А тебе, несчастному читателю, глупому российскому читателю, – подсовывали нож. И ты – нищал, они – богатели (плутяга Некрасов и его знаменитая «Песня Еремушке»).

Ни от кого нищеты духовной и карманно-русского юношества не пошло столько, как от Некрасова.

Это – диссоциальные писатели, антисоциальные. «Все – себе, читателю – ничего». Но ты, читатель, будь крепок духом. Стой на своих ногах, а не что ему книжка последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет (Некрасов).

И помни: жизнь есть дом. А дом должен быть тепел, удобен и уютен. Работай над «уютным домом», и Бог тебя не оставит на небесах. Он не забудет птички, которая вьет себе тёплое гнездышко.

Розанов в контексте эпохи

Русский философ и писатель Василий Васильевич Розанов размышлял о России и ее судьбах до последних дней своей жизни. «Безумное желание кончить «Апокалипсис», – писал он в конце 1918 года Д. С. Мережковскому. Ему оставалось жить несколько месяцев. Последняя изданная при его жизни книга – «Апокалипсис нашего времени» – оборвалась на десятом выпуске. Времена были трудные, голодные. Печататься становилось все сложнее и сложнее по условиям новой цензуры. А тут еще сдвоенный шестой-седьмой номер «Апокалипсиса» был конфискован тотчас по выходе в свет. Как жить и работать дальше, как прокормить семью?

Последняя надежда – Максим Горький, с которым Розанов когда-то переписывался, доставал и слал ему на Капри нужные книги. И вот он садится писать письмо Горькому – моление о помощи: «Максимушка, спаси меня от последнего отчаяния. Квартира не топлена и дров нету; дочки смотрят на последний кусочек сахару около холодного самовара; жена лежит полупарализованная и смотрит тускло на меня. Испуганные детские глаза, 10, и я глупый… Максимушка, родной, как быть? Это уже многие письма я пишу тебе, но сейчас пошлю, кажется, а то все рвал. У меня же 20 книг, но „не идут“, какая-то забастовка книготорговцев. Максимушка, что же делать, чтобы „шли“. Вот, отчего ты меня не принял в „Знание“? Максимушка, я хватаюсь за твои руки. Ты знаешь, что значит хвататься за руки? Я не понимаю, ни как жить, ни как быть. Гибну, гибну, гибну…».

Чтобы помочь Розанову выжить, Горький обратился за деньгами к Ф. Шаляпину. Шаляпин деньги прислал, однако было уже поздно. «Спасибо за деньги, – писал ему Горький, – но В. В. Розанов умер…».

Он умер в Сергиевом Посаде близ Троице-Сергиевой лавры 23 января 1919 года (по новому стилю это было 5 февраля). В Сергиев Посад Розанов с семьей переехал из Петрограда, после того как в августе 1917 года его друг философ П. А. Флоренский подыскал им квартиру в доме священника Беляева.

Дочь Розанова Татьяна так описывает кончину отца в холодном, нетопленом доме, где писатель все время мерз: «В ночь с 22-го на 23 января 1919 года старого стиля отцу стало совсем плохо… Рано утром и четверг пришли П. А. Флоренский, Софья Владимировна Олсуфьева и С. Н. Дурылин. Мама, Надя и я, а также все остальные стояли у папиной постели. Софья Владимировна принесла от раки преподобного Сергия (Радонежского) плат и положила ему на голову. Он тихо стал отходить, не метался, не стонал. Софья Владимировна стала на колени и начала читать отходную молитву, в это время отец как-то зажмурился и горько улыбнулся – точно увидел смерть и испытал что-то горькое, а затем трижды спокойно вздохнул, по лицу разлилась удивительная улыбка, какое-то прямо сияние, и он испустил дух. Было около двенадцати часов дня, четверг, 23 января с. стиля. Павел Александрович Флоренский вторично прочитал отходную молитву, в третий раз – я».

На дровнях, покрытых елочками, гроб, после отпевания в приходской церкви Михаила Архангела, отвезли на кладбище Черниговского скита; похоронили Розанова рядом с могилой философа К. Н. Леонтьева (1831—1891), близкого по духу ему человека, с которым он много переписывался в последний год жизни Леонтьева. В 1923 году кладбище при Черниговском ските было срыто и, несмотря на официальную охранительную грамоту от Реставрационных мастерских Москвы, могилы К. Н. Леонтьева и В. В. Розанова уничтожены. Черный гранитный памятник Леонтьеву разбит в куски, а крест на могиле Розанова сожжен. На нем была надпись, выбранная из Псалтири П. А. Флоренским: «Праведны и истинны пути Твои, Господи!». Благодаря дневниковой записи М. М. Пришвина место могил Розанова и Леонтьева было определено и в 1992 г. на них установили кресты.

Много вообще антиномий кроется в странной душе человека», – писал В. В. Розанов в статье к 100-летию со дня рождения философа А. С. Хомякова. И не случайно свои воспоминания о Розанове его юный друг Э. Голлербах озаглавил в 1919 году «О двуликом».

Как-то незадолго до смерти дочь Таня спросила его: «Папа, может быть, ты отказался бы от своих книг „Темный Лик“ и „Люди лунного света“?». Но он ответил несогласием, считая, что в этих книгах есть что-то верное и важное.

Недаром именно «Людей лунного света» (1911) и его брошюру «Русская церковь» (1909) епископ Гермоген потребовал изъять из продажи как книги «безбожные и еретические», а их автора предать как еретика церковному отлучению (анафеме). Но Синод не успел применить к Розанову мер, какие в начале века были приложены к Л. Толстому (Розанов протестовал тогда против отлучения Толстого от церкви). Наступил 1917 год, и «отлучение» не состоялось. По рапорту Гермогена было принято решение: «Ввиду изданного Временным правительством закона о свободе печати и воспрещения применения к ней мер административного воздействия, не считая возможным входить ныне в суждение об изъятии вышеозначенных книг В. Розанова из обращения, Св. Синод определяет: настоящее дело производством прекратить».

Дело производством можно было прекратить, но нельзя было прекратить воздействие книг и мысли Розанова. М. Горький назвал его «самым интересным человеком русской современности». После смерти Розанова в ответ на просьбу его дочери написать очерк о нем Горький отвечал: «Написать очерк о нем – не решаюсь, ибо не уверен, что это мне по силам. Я считаю В. В. гениальным человеком, замечательнейшим мыслителем, в мыслях его много совершенно чуждого, а порою – даже враждебного моей душе, и – с тем вместе – он любимейший писатель мой. Столь сложное мое отношение к нему требует суждений очень точно разработанных, очень продуманных – на что я сейчас никак не способен. Когда-то я, несомненно, напишу о нем, а сейчас решительно отказываюсь».

Горький очерка не написал. Это сделала несколько лет спустя 3. Гиппиус, хорошо знавшая Розанова. В ноябре 1918 года она писала Горькому в связи со слухом о расстреле Розанова (на самом деле был расстрелян другой сотрудник газеты «Новое Время», где 20 лет печатался Розанов, – публицист М. О. Меньшиков): «Совершенно также уверена, что слух о расстреле подтвердился.

В. В. Розанова должен был произвести на вас тягостное впечатление: никакой революции никакой страны не может принести чести отнятие жизни у своих талантливых писателей, да еще стариков, отошедших от всякого рода деятельности. Как бы мы ни относились к человеку-Розанову и его «убеждениям» (а, я думаю, мы тут приблизительно совпадаем) – вы не будете отрицать, что это был замечательный, своеобразный русский талант».

Как же получилось, что русская культура XX века развивалась «вне Розанова», что до сих пор по различным архивам хранятся его неизданные последние произведения, несобранные воспоминания и высказывания о нем современников? «Мы ленивы и нелюбопытны», – говорил Пушкин. Но здесь дело не только в этом.

Направление мысли Розанова во многом сходно со взглядами Ф. М. Достоевского, хотя он жил уже в иную эпоху и не мог просто следовать за любимым писателем. Да и судьбы их наследия в чем-то схожи. Многие современники, как известно, отвернулись от Достоевского-почвенника, и он долгое время оставался «под подозрением» в среде либеральной интеллигенции. Минуло почти столетие, прежде чем Достоевский был справедливо оценен и воспринят нашей культурой. И почти столько же времени потребовалось, чтобы начать понимать и издавать Розанова.

В 1928 году Э. Голлербах писал Горькому в Италию: «Над Розановым продолжаю работать, но работа эта – „для письменного стола“, а не для печати, хотя несколько лет тому назад Л. Б. Каменев уверял меня, что Розанова можно и нужно печатать, всего целиком… Сейчас, к сожалению, об этом нечего и думать. Как было бы ценно, если бы Вы когда-нибудь написали хотя бы несколько слов об этом отверженном писателе. „Хотя бы несколько слов“ – это звучит довольно нелепо, но я хочу скачать, что Ваши „несколько слов“ были бы, вероятно, достаточны для того, чтобы можно было – если не переиздавать Розанова, то хотя бы писать о нем. А как были бы для нас, „розановианцев“, интересны Ваши „слуховые“ и „зрительные“ впечатления о нем, портретная характеристика, искусством которой Вы владеете так изумительно. Уверен, что Ваше слово могло бы в известной мере „снять опалу“ с этого писателя. Но вот вопрос: нужен ли он сегодняшней России? Может быть, с Розановым следует подождать еще лет 30? Впрочем, о сроках говорить трудно».

Но время даже для «нескольких слов» о Розанове было неподходящим.

В последнее время наследие замечательного писателя, философа и публициста В. В. Розанова вызывает возрастающий интерес, появляются все новые и новые публикации о нем. После долгих десятилетий искусственного забвения, а точнее сказать – запрещения, Розанов вновь становится органической частью русской культуры.

Так, как говорил с читателем (или «без читателя») В. В. Розанов, не говорил никто. В этом его оригинальность и неповторимость как мыслителя. «Ну а мысли?»… «Что ж, мысли бывают разные», – отвечал он.

Размышляя о самобытности русской философии, В. В. Розанов полагал, что в отличие, например, от Германии, где философия издавна была самостоятельной дисциплиной, в России философская мысль развивалась прежде всего в литературе. И с этим, конечно, нельзя не согласиться. Славянофилы и западники, Достоевский и Толстой, Леонтьев да и сам Розанов воплощали в себе литературу и философию одновременно. В одной из ранних статей он писал: «Русская литература была всегда литературою классической критики, не эстетической, но критики, как метода письма, который охватывает собою публицистику, философию, даже частью историю».