Провинциально-столичная поэма. История любви поклонника к известной киноактрисе

он не жмот, попроси же скорее!»

Словно бес в ребра тыкал мне спицы:

«Надо взять ее, взять ее, взять!

Под стеклом чем у друга томиться,

будет комнату мне наполнять

ароматным дыханьем улыбки,

нежным светом лучистых очей».

Не заметил, как друг мой с ухмылкой

за интимнейшей сценой сей

наблюдал уж давно.

«Чо, влюбился?» —

прямо в лоб он спросил.

«Нет, ничуть!» —

я слегка на него рассердился,

что не вовремя смел он кольнуть

преждевременным, наглым вопросом,

на который ответит себе

я не смел. Он хитро и косо

на меня посмотрел: «Все ж тебе

приглянулась она, ну, признайся!»

Я смущенно ответил: «Да…»

Удивился он, малость помялся,

видно, думал: «Отдать? Не отдать?»

Я тепло в его взгляде заметил

и промолвил: «Олег, подари

мне ее насовсем». Он ответил:

«Что же делать с тобою? Бери!»

А затем аккуратно, как следует,

в лист газетный Тебя завернул,

и вручил мне, при этом не ведая,

что судьбы моей руль повернул.

За тогдашний презент бескорыстный

то ли мне его благодарить,

то ли клясть до конца моей жизни,

до сих пор не могу я решить.

Разве знал я, насколько он жарок,

переполнен жестоким огнем?

Так за пазуху этот подарок

мне троянским прокрался конем.23

Кабы смог я опомниться вовремя

и прислушаться к голосу разума,

ни проблем бы тогда и не горя мне —

прекратилось безумие сразу бы.

Но при взгляде в тот день из Сегодня

лишь одна меня гложет досада:

из моей головы беззаботной

навсегда ускользнула дата.

Без друзей, в одиночестве гордом,

этот день при французском портвейне

я б тогда отмечал ежегодно,

как второе свое рождение.

…………………………………………………

Уж густой черный бархат космический

обнял крыши домов Голованово.24

С ощущением феерическим

на поселок гляжу, словно заново.

Вдоль дороги, ведущей домой,

и тенями ветвистыми устланной,

не иду, а плыву над землей

в возбуждении необузданном.

Со столбов льётся призрачный свет,

под ногами струится пороша,

и пока драгоценный предмет

мне не кажется тяжкою ношей.

Я лишь только в начале пути,

и в душе все ликует, не ноет,

мысль – как долго Твой образ нести? —

не преследует, не беспокоит.

Чтобы ветер порывистый с севера

в щель пальто моего не проник,

прижимаю к груди руку левую,

от него закрывая Твой лик.

Словно пластырь, пропитанный перцем,

Ты согрела меня, как никто,

находясь между бьющимся сердцем

и застегнутым туго пальто.

Вот и гостья Ты в доме моем.

Стены словно Тебя только ждали.

Наши люстры особым огнем

неожиданно вдруг засияли.

Для Тебя подостойней витрину

я ищу, как оправу к брильянту.

Наконец, в самом центре гостиной

помещаю меж стекол серванта.

Предо мною предстало иным

повседневных вещей окружение,

с долгожданным приходом Твоим

интерьер приобрел завершение.

У домашних Твое появление

лишь иронии вызвало тень.

И у мамы моей удивления

не возникло. И что набекрень

у любимого чада мозги,

она знала давно. «Ну, да ладно.

Лишь бы не был в плену у тоски.

Что глядит на нее он так жадно —

не беда, ведь наш мальчик взрослеет,

у него формируются вкусы.

Пусть пока на нее поглазеет,

а как минет период безусый,

может быть, он похожую встретит,

только б нашего круга была.

Ох, башку мутят идолы эти,

а на них до того падки дети!

Впрочем… дама довольна мила».

Рассудила так мать и лояльно

отнеслась к моему увлечению,

но не знала, какое фатальное

для меня Ты имела значение.

……………………………………….

Расплылись в моей спальне предметы

в полумраке ночном. Тишина.

Лишь метель колыбельную флейты

исполняет сквозь щели окна.

Снежных мух грациозный балет

за морозным рисунком вальсирует,

и сквозь ветви дрожащие свет

над кроватью моею пульсирует.

Хлопья снега небесною манной

на кленовую ветвь осыпаются,

в дирижерском движении плавном

тень ее на подушке качается.

Осторожным своим колебанием

гладит лоб и глаза Твои ясные,

в заоконном фонарном мерцании

Ты еще показалась прекраснее.

Провоцирующе – вожделенный,

огнедышащей нежности полн,

с середины подушечных волн

взгляд Твой словно из центра Вселенной.

Над Тобою, так низко склоненный,

сбросил страх я душевного риска

и к решенью загадки бездонной,

наконец, подошел очень близко.

Сорвалась тетива моих чувств,

молвлю я, всё на свете забыв:

«Я люблю Тебя…» – шёпот из уст

оглашает пространство, как взрыв.

«Я люблю Тебя!» – с туч грозовых

этих слов водопады обрушены,

как в вине захлебнулся я в них.

О, какие вулканы разбужены

клокотанием магмы сердечной,

извергающейся на равнину

моей жизни, досель безмятежной —

роковой этот жребий не минул!

И смирившийся с участью агнец

устремился на гибельный свет.

«Я люблю Тебя!» – ясен диагноз,

и лекарства неведом рецепт.

Над лицом я Твоим близко-близко

в забытьи обреченном склоняюсь,

электричества жгучие искры

вдруг пронзают: губами касаюсь,

наконец, Твоих губ нежно-нежно,

словно речки туманная вата.

В этом робком порыве безгрешном

мной не познан ещё вкус помады,

запах тела, тем более, женского

и другие премудрости ласки.

Нахожусь на вершине блаженства я

от Твоей типографской краски!

Засыпаю, насытившись негой,

прижимаясь щекою к Тебе,

грёзы чудные хлопьями снега

кружат вальсы в моей голове.

Сплю, пронизанный радости светом

до души моей самого дна…

А метель колыбельную флейты

напевает сквозь щели окна.

………………………………………………..

Кто Ты? Что Ты? Откуда и чья Ты?

То еще предстоит мне узнать.

Нетерпением жутким объятый,

я стремлюсь поскорей прочитать

в приходящих к нам телепрограммах

хоть одно из немногих названий

долгожданных картин. Только странно:

строки их не хотят ожиданий

оправдать моих. Что ни неделя,

то скольжу своим взглядом напрасным

я по мелким столбцам. Неужели

не назначен свидания час мне,

когда я у экрана «Рекорда»25

познакомлюсь поближе с Тобой?

И в газетах какого-то черта

глаз мозолят пустой пестротой

средь реклам их кинотеатральных

все названья чужие, не те…

В это время проблем социальных

став решением и скукоте

Головановской, всем надоевшей,

положив долгожданный конец,

лет за пять возведенный неспешно,

появился культуры дворец.

Весь поселок отметил открытие,

(нынче это зовут – «презентация»)

и в честь праздничного события —

фильма детского демонстрация.

Прибежала сестренка Полина —

возбуждения полны глаза:

«Знаешь ты, что сегодня картину

крутят «Алые паруса»!

«Ты не шутишь?» – «Какая тут шутка?

Через десять минут – начало!»

Я сорвался, как дикая утка

после выстрела. Все замелькало

пред глазами. Со скоростью ветра

до дворца сокращаются метры.

Метеором – скорей в кинозал.

Слава богу – не опоздал!

Ног не чуя, со сбитым дыханием,

предвкушеньем счастливым охваченный,

Я примчался на место свидания,

что Тобою впервые назначено.

Улеглось в кинозале волнение,

и момент наступил долгождан:

после длинной минуты томления

свет погашен, и вспыхнул экран.

Звук трубы на эмблеме «Мосфильма»,

и на красок морских палитре

появилось название фильма,

друг за другом меняются титры.

Вот заветное слово «в ролях»,

(пульса нервного чую усилия!)

в ширь экрана представлена – ах! —

дорогая до боли фамилия.

Кадры детства Ассоль длились долго,

полкартины сгорал нетерпением,

сидя в кресле я, как на иголках,

дожидаясь ее «повзросления».

И дождался. О, первый Твой кадр —

всплеск восторга, фонтан ликования!

Незабвенный глазам моим дар

недоступен пером описанию.

Речь Твоя, словно птичья рулада,

струн душевных моих не щадя,

прозвучала: « Филипп! Как я рада,

что в пути повстречала тебя!»

Хоть филипповой старой телеги

скрип тосклив – как в карете в ней Ты.

И слова Твои, полные неги,

сеют зерна упорной мечты.

В этих зернах особые силы —

на такое способны они:

из наполненной углем корзины

вдруг цветов в очи брызжут огни.

В слух и зрение весь обращен

и прикован к Твоим легким жестам,

я из зала мечтой унесен,

чтоб с Тобою занять рядом место

на телеге, с Тобой мастерить

лодки легкие и расписные,

по доске в них гребцы, как живые,

чтоб могли словно по морю плыть.

Но… Каперна. Здесь жизнь без улыбок.

Не из зерен мечты в ней бурьян.

Взгляд мальчишек ехиден и липок.

Как на их Ты попалась обман?

Ведь не первый раз – знала прохвостов:

много лет Тебя «парусом красным»

мимоходом дразнили несносно,

над мечтою глумились прекрасной.

И невольно (а вдруг не соврали!)

Ты на цыпочки встала чуть выше…

Удивить горизонт мог едва ли —

снова пуст, как и души мальчишек.

Что их смех? Как дробина слону

против мысли Твоей заветной.

Лишь ее Ты лелеешь одну

в атмосфере лесной предрассветной.

Сосны, братцы Твои, великаны,

охраняют дорогу в Твой лес.

Может бродят в них дерзкие планы

дотянуться до самых небес?

А быть может, от ветра в раскачке

для мечтающих глаз этот полк

превратиться б желал в стройны мачты,

натянув меж ветвей алый шелк?

Среди этих угрюмых стволов

обретаешь Ты чувств понимание,

даришь им теплоту нежных слов

в одиноких прибрежных скитаниях.

Чем природа могла одарить,

для мечты расчищая простор?

В ширь морскую полоска зари

разлила Твой любимый колор.

Полн предчувствий особых рассвет,

он в души проникает оконце.

Из груди Твоей рвется в ответ

клич восторженный: «Здравствуй, солнце!»

В этой доброй волне излучения

божьих сил очевидно старание.

Растопило все льдинки сомнения

в правоте Твоего ожидания.

В лоне трав, на постели цветов,

опьяненная их парфюмерией,

улеглась Ты ветвей под покров,

приоткрыв сновидениям двери.

Спи, не буду Тебя я будить.

А послужит мне сон Твой как пауза,

чтобы вовремя уступить

место здесь для другого рассказа.

1944 – 1960 г. г. Москва

В не оправившейся до конца

от военных ранений столице

голос подали свой два птенца.

Их подобные ангелам лица

окружили заботой и лаской

возвращенцы с судьбою мятежной.

Он – известен народу под маской

был Пьеро, автор песенок нежных,

что весь мир распевал вместе с ним

о пажах, попугаях, магнолиях…

Хоть и не был уже молодым,

но отцовским он чувствам раздолье,

наконец, получил. А она

экзотической, полувосточной

молодой красоты полна,

отдала ее крохотным дочкам.

Вся для них папы с мамой любовь.

Друг за дружку держась они вместе,

только сделали пару шагов, —

стали уж героинями песни.

Им для жизни сценарий был нужен.

То, что папа спел – все неспроста:

и был дом, было много игрушек,

и на елке висела звезда.26

Дочь поменьше – ну просто бесенок!

Выдавала сюрпризы, финты

без конца она с самых пеленок.

И бесенком была этим Ты.

Средь артистов живя, мудрено ли

нахвататься искусства бацилл?

Причаститься к писательству что ли?

Способ есть: взять напиться чернил!

И хоть разум еще не окреп,

мысль одну уяснить постаралась:

видно горек писательский хлеб…

(Слава богу, живою осталась!)

Фантастический, призрачный мир

на эстраде творил сам отец.

В мире том был он маг и факир.

И однажды Тебя, наконец,

привели на его выступление.

Вот и он, на него светит рампа,

зал затих, заиграло вступление…

Вдруг раздался крик радостный: «Папа!»

Непосредственность детства являя,

заразила Ты смехом весь зал,

а певец, раздраженьем вскипая,

нервно выплеснул: «Так я и знал!»

……

21 марта 1989 г.

Он не знал, что спустя много лет,

как случился конфуз тот забавный,

всю картину былой его славы

и дорог его горестный след

Ты представишь, надев его маску

и неся в себе дух его гордый,

освежишь потускневшие краски

на прошедших сквозь время аккордах.

Через сердце любимой дочурки,

по ступенькам своих светлых нот

он в печальной судьбы закоулки

новых слушателей поведет.27

……

А тогда, на коленях у мамы,

озорным Твоим детским глазам

экзотическая панорама

непривычных созвучий и гамм

вышивалась в ажурной канве

его песен серебряной нитью.

Зазвучавший в Твоей голове

этот мир стал счастливым открытием.

Но советской эпохи трезвон

заглушал этот голос порою.

Ваша жизнь шла своим чередом.

И когда вы сбирались гурьбою

погорланить эпохе созвучное

пионерскими вечерами,

то вопрос Тебя искренне мучал:

что бы папочке «Взвейтесь кострами…»28

на концерте однажды не спеть?

…Но слишком усталым

и слишком был старым

он для этого марша

и для этой фанфары.29

А Тебе не казалось напрасным

к светлым зорям в шеренге шагать.

Ты, повязана галстуком красным,

с ним готова была даже спать.

Перед сном был другой ритуал.

Не Тобой он придуман, и тщательно

встарь весь род ваш его соблюдал.

Добротой Тебя нежной, внимательной

согревал Божьей Матери взгляд.

И послушные давним традициям,

вы с сестрой с просветленными лицами,

в ожиданьи небесных наград,

слово строгой молитвы твердя,

перед ней на коленях стояли

и знамением крестным себя

при свечах восковых осеняли.

Но эпоха вносила сумбур,

в голове Твоей шло завихрение,

в эпицентре идейных бурь

меж Христом Ты металась и Лениным.

Сникли свечи в бесформенный ком,

под иконою тщетно тлея.

Красный галстук взял верх над крестом

на арене борьбы – Твоей шее.

Рацион ильичевой духовности

в лагерях истощеньем грозил.

Там с сестрой Ты была в «будь-готовности»

по ночам чрез окно проскользить

внутрь столовой за парой буханок.

Дух марксизма там веял над вами,

и настойчиво он спозаранок

в вашу голову полз… вместе с вшами.

Как отец мог не быть удручен,

что дворянства традиции губятся?

Но спасал от влияния улицы

атмосферы семейной озон.

Что был дом для вас? – счастья оазис,

заповедник всех добрых начал.

И малейшие признаки грязи

за порог он всегда отторгал.

Много было прекрасного в том,

что отца от сибирских морозов

каждый раз согревал этот дом,

и от вас троекратную дозу

поцелуев, объятий и слов

получал он накопленной чашей.

В чем могла проявиться любовь?

В том, какие порою Ты даже

сумасшедшие трюки творила:

чтоб от школьных занятий отлынуть,

Ты мороженым горло студила,

так хитро заработав ангину.

Достигала одной только цели:

позабыв уйму прочих забот,

был сиделкой Твоей всю неделю

сам отец. Целый день напролет

услаждал он Твой слух новой сказкой,

как проказливый кот Клафердон

был любовью Фаншетты обласкан,

тайно к ней пробираясь в ваш дом.

А Фаншетта, рассказом польщенная,

языком нанося маникюр

на свои коготочки точеные

подтверждала все важно: «Мур-р-р – мур-р-р».30

Как никто, мог отец ободрить

и утешить в Твоих неудачах.

Был с улыбкой готов объяснить:

«Нет нисколько причины для плача,

Что не приняли в школу балетную —

обретёшь в новом деле отраду,

станешь Ты пианисткой известною —

мне сыграешь Шопена «Балладу».

Нет, в присутствии папы болезнь —

не беда, а одна только радость:

он Тебе предоставлен был весь!

Хоть вливали микстурную гадость

в рот капризный, да попку кололи —

все терпела. Ты знала: он скоро,

чуть побыв, вновь умчит на гастроли.

Папа дома – какая тут школа!

Школа – это пята Ахиллеса,

Настроенья дурного источник.

Все предметы – сплошная тьма леса.

От науки, водою проточной,

протекающей в шлюзы ушей,

крох, потребных душе, было мало,

и для роста полезных дрожжей

среди них Тебе не попадало.

В пресном запахе школьного варева

не улавливалось благовония,

не поверить дотошною алгеброй

романтичной натуры гармонию.31

Но романов священную пыль

Ты вдыхала всегда с упоением.

Полки книг, что отец накопил,

основным Твоим стали чтением.

Райский остров Тебе огорожен

переплётов высоким забором.

Влезши в Пятницы тёмную кожу,

Ты делила судьбу с Робинзоном.32

Под свистящую музыку шторма,

натянув свои нервы, как ванты,

с Мэри, Робертом шла Ты упорно

на опасные поиски Гранта.33

Небеса в мире странствий синее,

и с улыбкою превосходства

Ты взирала на суетность дней

с высоты гулливерова34 роста.

По тропинкам пленяющих строк

Ты шагала с компанией книжной.

Знала ль Ты? – приближается срок

перемены в судьбе Твоей личной!

Из романов, прочтенных Тобою,

есть один, что к экрану стремится.

Не глазами – своею ногою

ступишь Ты на его страницы.

Скоро будет звучать Твое имя;

никому не смогла бы поверить,

коль сказали б: одной героини

предстоит Тебе платье примерить.

Он предстанет нежданным волшебником

ошарашить девичье ушко

неожиданным утверждением.

Александр Лукич Птушко!35

Камнерезов уральских певец,36

повелитель драконов картонных37

в красоте женской был не слепец,

он источник речей сладко-сонных,

птицу-Феникс, легенду Востока,

заприметил у мамы в чертах38;

ей к экрану сперва дал дорогу.

Так случилось, и Ты на глазах,

повзрослев, у него оказалась.

Но до этого чудного мига,

года за три всего, (эка жалость!)

у отца прервалась жизни книга.

И Твой яркий дебют наблюдать

папа мог лишь с галерки небесной.

Он дочуркам, по правде сказать,

пожелал поспокойней бы место

и дорог поровней, чем его,

без ухабов крутых и извилин.

Чтоб Олимпа достичь своего,

столько каторжных нужно усилий!

Но в него все ж пошли обе доченьки,

не страшась непогоды в пути,

к ним пришли его звездные ноченьки,

им пропели его соловьи.39

1960 г. крым, коктебель

Плеск волны у брегов Коктебеля

заглушается рупором: « Начали!»

Неужели Тебя, неужели

на заглавную роль назначили!