скачать книгу бесплатно
– Я знал, что вы все можете! Mens sana in corpore sano – в здоровом теле здоровый дух, как говорили совершенно справедливо латиняне.
– Сила есть – ума не надо, – напоследок уколол Олег. – Хватит испытаний духа и тела. Хочу к бабушке!
Он кивнул сухо, коротко, как школяр, которому надавали столько уроков, что ни выучить, ни просто запомнить сил не было, да и желание иссякло окончательно.
И все-таки ему стало жаль человечка в тюбетеечке, ухлопавшего на него пару дней своего отпуска просто так, по доброте души.
– Я завтра, если бабушка достанет билет, отчаливаю, – смягчился Олег, видя, как вытянулось и побледнело сухонькое личико Витюни. – Даже и не знаю, как благодарить… ну, тебя… Ты столько показал…
– Завтра?.. Уже?.. – И столько нарождающейся тоски провибрировало в этих словах, что даже не самый смысл риторических полувопросиков пробрал Олега до холодка под ложечкой, сколько их эмоциональная окраска, открывшая ему, какая печальная истома хлынула в сердце Витюни. – Ты же студент… У вас каникулы… Ну почему так быстро… Олег! – Витюню вдруг осенила догадка: – Сейчас такие очереди за билетами!
Но Олег не позволил ухватиться за эту соломинку:
– Ты не знаешь моей бабули. У нее все схвачено и повязано.
– Я провожу вас? – как милостыню, попросил умоляюще Витюня.
– Завтра?
– Сейчас. И завтра тоже…
У афиши с «Коньком-горбуньком» Олег притормозил и указал Витюне на видневшееся в проеме арки окно бабушкиной квартиры:
– Вот моя деревня, вот мой дом родной…
Он протянул руку. Прохладная Витюнина ладошка спряталась в его лапище и принялась таять в прощальном пожатии, словно льдышка. Почему-то шумнуло в ушах, словно проехал трамвай. «Переутомился, однако», – отметил привыкший к спортивному самоконтролю атлет.
– До завтра…
– Пока!
Витюнина рубашка-распашонка долго белела на тянущейся в гору улочке, пока наконец он не свернул в проулок и пропал из вида. Олег качнул головой, освобождаясь от наваждения ласки и доброты, пропавших вместе с исчезновением маленького феодосийца, и нырнул под арку. К бабушке, к ужину, к лежащему на столе железнодорожному плацкартному билету, к раскладушке, понесшей его по волнам ярких сновидений, в которых калейдоскопом крутились бирюзовое море и каменный Макс Волошин, клацал клешнями черный крабик, громыхал на каменистой дороге автобус-пылесос, орали чайки, качались водоросли, тетка в белом платке выносила из хаты огромное колесо сыра и выкатывала бочку «Сильванера», а над всем этим хаосом ангелоподобно парил человечек в шитой бисером тюбетейке и белой распашонке. Потом этот калейдоскоп померк, и юноша окончательно провалился на дно бескартинного забытья.
Феодосийская ночь молчаливо берегла сон атлета. Одна бабушка Мария шептала молитвы, просила у Бога удачи внуку, а пуще того – чтобы не сломал руки-ноги на стадионе. «Весь в мать, – вспоминала она старшую свою дочь Нину. – Вот уж сорванец была, чище любого мальчишки». Припомнилось, как в Москве на Курском вокзале дочка незаметно вцепилась в запасное колесо такси и так бы на нем и уехала, не заприметь шестилетнюю нарушительницу милиционер. Раньше-то на каждом перекрестке регулировщики стояли. Засвистел – «эмка» остановилась, сняли беглянку.
Бабушка встала, подошла к раскладушке, поправила свесившуюся простыню. На нее заструился жар юного горячего тела. «Как кипяток… Уж не заболел ли…»
Ходики на стенке отстукивали секунды, за приоткрытым окном цвинькала монотонную песенку цикада. В торговом порту погромыхивал кран, не слышный днем.
Бабушка улеглась, сотворила еще одну молитву – главную – своей тезке деве Марии: «Спаси и сохрани!..» И забылась чутким сном.
Утром чуть свет под окном раздался тоненький тенорок:
– Олежа… вставай…
Прощальное купание в море прошло по тому же сценарию, что и раньше. Как будто и не предстояло расставание, как будто их ждали новые походы и Витюнины причуды. Огромность Бытия охватывала порой с такой силой, что Олег чувствовал, как вращается Земля, буквально вырываясь из-под ног. Хмель Жизни, настоянный на черноморском спрее, кружил голову сильнее молодых «сильванеров» и «саперави».
Скорый «Феодосия – Москва» отходил в полдень под звуки марша «Прощание славянки». Музыка бодрила, сулила новые победы. Легкая грустинка убытия исчезла за станционной рельсовой неразберихой, из которой поезд неспешно выпутался и покатил в степь, на полынный Джанкой, а за ним – на болотистый зловонный Сиваш. И дальше – на север, прорезывая украинские черноземные раздолья, – в столицу. А там уже самолетом – на Дальний Восток.
В сумке, рядом с пакетом бабушкиных пирожков и плексигласовым «девятым валом», умостилась большая витая раковина моллюска-аргонавта, подаренная на прощание Витюней. Молочно-сиреневый перламутр был нежен, хрупок и не по размеру воздушно легок. Если приложиться ухом к раструбу и затаить дыхание, появлялось ощущение шумящего прибоя.
– Там есть и мой голос, – сказал, вручая раковину, Витюня.
– Я тебя обязательно услышу, – пообещал Олег.
Дома, когда минула летняя соревновательная запарка, Олег написал бабушке о своих делах, о новых победах и рекордах. Успокоил: «Травм особых нет. Не бери, бабуля, в голову…» В конце письма поинтересовался, что слышно об Иванове Викторе Борисовиче.
Через полмесяца пришел ответ. Мария Ефимовна отписывала, что пока здорова согласно своим годочкам. А вот Виктор Борисович приказал долго жить: сердечная недостаточность доконала. Похоронили Иванова на старом греческом кладбище, она была на могилке, в его склепе родовом, цветы положила от себя и от него – Олега то есть.
Первым чувством, которое испытал Фокин при этом известии с того края страны, была отнюдь не естественная в таких случаях жалость. Вовсе нет! Он даже удивился нахлынувшему краской на щеки щемящему стыду. Да, ему стало вдруг стыдно себя самого – самоуверенного и черствого в своей молодой силе. Иванов прилепился к нему, как пожелтевший и высохший листок в осеннюю непогоду и слякоть пристает к коре могучего дерева, не желая падать в грязь и небытие. А он едва ли не стряхнул походя эту беззащитную кроху жизни. Мог бы согреть дыханием, обсушить от небесной влаги. Хотя бы на недельку дольше. Ведь Витюня просил его побыть еще недолго в Феодосии. Не задержался. Не побыл. Не согрел… Хорошо еще, что стыд не перешел грань, за которой он превращается в ипостась вины. Той самой блоковской вины, в которой заключена истина.
«Девятый вал», сделанный руками Иванова, долго стоял на книжной полке, пока не затерялся в череде переездов с места на место.
А раковина, несмотря на свою хрупкость, уцелела. Иногда Олег вспоминал наказ Витюни и прикладывал перламутровую завитушку к уху. И годы спустя в ней все так же шумел морской прибой и слышалось порой дальнее, едва различимое сквозь шорохи песка и волн эхо: «Олежа… вставай…»
2003
«Так задумано…»
Октябрьские поздние холода сковали землю, но где-то в небесной канцелярии забыли про главный атрибут надвигающейся зимы. Снег по-настоящему еще не выпадал, первая пороша была съедена солнцем. По улицам городка со странным для его сурового лагерного прошлого именем Вольный гуляли ветра. Они гнали вдоль обочин мусор, изредка взвевая пыль, которая так густо присыпала тротуары, что на ней оставались следы редких прохожих.
Восьмиместный, обшарпанный от постоянного дребезжания по колдобинам радийный «газончик» не вносил оживления в панораму угрюмого городского пейзажа, лишь добавлял копоти и пыли. Казалось, полторы сотни командировочных километров от областного центра цепко держали его за пыльный шлейф и не спешили расстаться.
Стас думал, куда направиться первым делом. Еще в Добровольске он набросал в командировочной заявке ряд тем и адресов. Главный редактор, худой до кондиции воблы Громыхалов, подмахнул не глядя «цыдулю» и напутствовал, захлебываясь одышкой старинного редакционного курильщика:
– Не забудь первую заповедь командированного. Помнишь, как в Адовск съездил?
Еще бы не помнить… То была первая самостоятельная поездка Стаса на угольные разрезы, стекольный завод и ТЭЦ. Ему дали машину, поручив отвечать за шофера и технику, и он ощущал себя солидным радиоволком, хотя шерстка завивалась еще по-овечьи. Молодой, рыжеватый и сухой как щепка шофер Мишка тоже впервые катил в те края. Так что двадцатилетнему радиожурналисту Станиславу Загудову надо было и за себя думать, и о машине побеспокоиться. Теплый гараж помогли найти райкомовцы, они же застолбили места в гостинице. И – с места в карьер – понеслась работа!
Брать интервью – занятие непростое, это основная часть журналистского ремесла, от которой зависит полнота набранного материала, так что ушки на макушке держать приходилось строго вертикально. Дело усугубляла необходимость записывать все эти разговоры на магнитофон. Но едва перед лицом собеседника являлся на свет божий микрофон, тот начинал смотреть на него как кролик на удава. Куда только девалось красноречие первых фраз при знакомстве и предварительном обсуждении темы интервью! Люди деревенели и выдавали на горa перлы типа: «Заступив на предпраздничную вахту, мы взяли на себя повышенные обязательства в части выполнения четвертого, определяющего года пятилетки…»
Короче, за три дня мытарств Стас исписал подобной сухомятиной все основные и запасные бобины своего магнитофона «Репортер-1». Тихо психуя, он представлял себе, как в радиокомитете ему придется слушать заново, нахлобучив на голову наушники-«лопухи», всю эту газетчину и отыскивать в ней крупицы живой речи. Потом надо будет еще чистить пленку, то есть резать ее на куски, склеивать заново, а затем восстанавливать текст интервью на бумаге.
Обычно лишь под самый конец записи люди забывали о микрофоне и начинали говорить более-менее живо, но многое пропадало за пределами магнитной ленты по пресловутому закону подлости – в момент окончания пленки.
И только когда они с Мишкой припылили в Добровольск и настал черед идти в бухгалтерию отчитываться за командировку, Стас обнаружил, что забыл отметить свои и Мишкины командировочные удостоверения. Пришлось писать письмо в Адовский райком, засовывать туда злополучные девственно чистые бланки и потом недели полторы ждать ответного письма. На протяжении всего этого письменного тайм-аута главбухша распорядилась не выдавать ни аванса, ни гонорара – для пущей науки растяпам.
Вот тогда-то Громыхалов и вразумил его, попыхивая «беломориной»:
– Первая заповедь командированного – поставить на бланки печати, желательно горкома или исполкома того города или райцентра, куда ты приехал. В деревнях на эту тему есть сельсоветы. Потом уже можешь хлопотать о гараже для машины, о гостинице, столовке и тэпэ. Лишь затемно приступай к осуществлению грандиозных творческих планов. Смекаешь?
Выпускнику филфака пединститута Стасу Загудову урок не пошел впрок. Лирик по натуре, он пописывал стишки, бывал задумчив не только на досуге, но и на работе возносился в эмпиреи. Роящиеся в голове метафоры и строчки с бубенчиками рифм на концах отвлекали от бытовой суеты, которая и есть наша основная жизнь: если не по сути, то по количеству отнимаемого времени – точно.
И вот они с тем же самым шофером Мишкой прибыли в город Вольный и направляются исполнять «первую заповедь». Колдобины главной улицы настолько снизили скорость передвижения и растрясли душу, что Стас принялся искать возможность перевести дух. К его удовлетворению, долго ждать не пришлось. Когда они колыхались в щербатинах мостовой напротив очередной автобусной остановки, в одинокой девичьей фигурке, стоявшей у столбика со знаком «А», он почувствовал что-то очень знакомое.
– Стой! – скомандовал молодой репортер окостеневшему от дорожной тряски Мишке. Тот послушно ударил по тормозам – и «газончик», взбрыкнув на уклоне самой глубокой колдобины, послушно замер на месте, взметнув пыльное облако, которое тут же накрыло и автомобиль, и девушку на остановке.
Стас даванул рукоятку дверцы, пихнул ее плечом и выпрыгнул на корявый тротуар, рискуя сломать затекшие от долгого сидения ноги.
Когда пыль рассеялась, перед его взором предстала, как повествуют в старинных романах, девушка яркой наружности, которую стоит живописать, иначе все последующее теряет всякий назидательный смысл.
На модельного роста девице свободно свисало длиннющее, до полу, светло-серое осеннее пальто, не застегнутое ни на одну из двух своих огромных оранжевых пуговиц, впрочем, явно не предназначенных для подобных операций. Из этой декоративной фурнитуры при желании можно было чай хлебать. Шерстяной шарф, которого хватило на то, чтобы пару раз свободными петлями обхватить небрежно и вовсе не сугревно длинную девичью шейку, двумя своими концами повис вровень с полами пальто шинельного кроя. Голову украшало кепи из того же материала, с ядовито-зеленой пуговицей-«дармоедом» на макушке. В довершение композиции кепи так лихо было сдвинуто на левое ухо, причем козырьком, что половина головы беззащитно подставлялась пыли, ветру и морозу. Ветер бесцеремонно трепал амуницию красотки, в которой Стас наконец-то признал местную журналистку-радиоорганизаторшу Надюху Ракутину.
Мудрено было не угадать в долговязой паве свою коллегу. Два месяца назад они сидели с Надюхой на курсах политпроса в Добровольске, пытались писать конспекты под диктовку краснобая из лекторской группы обкома партии, но, вообще-то говоря, делали то, что и полагалось делать в их положении двадцатилетним молодым людям полярных полов – втихомолку строили куры. Для тех, кто не понимает сути этой метафоры, полезно было бы прочитать стишок Козьмы Пруткова «Раз архитектор с птичницей спознался…». Впрочем, финал стихотворения им нисколько не грозил. Недельные ухаживания за черноглазой, с азиатским прищуром и пухлыми губками девушкой, пока длились курсы, ни к чему решительному не привели. Впечатлительный стихоплет Стас успел сочинить пару-другую виршей, чем немало польстил своей пассии, удостоившей его благосклонного взгляда за каждое новое произведение, начертанное на вырванных из конспектной тетрадки листках. Ему почудилось нечто такое, чего словами уже и не выразить. Такое, что и… Ну, вы сами понимаете…
И вот теперь они стояли лицом к лицу на октябрьском ветру. Роста Стас был чуток поменьше Надюхиного, но тут он словно бы подрос. Его курносое обличье приняло выражение вдохновенного полета. Он, как и подобает рыцарю, сейчас пригласит Надюху в авто, довезет куда надо. По пути договорятся со своей бывшей сокурсницей провести вечерок в гостиничном ресторане. А там посмотрим, куда кривая вывезет…
При этой мысли настроение сделалось более чем игривым. По всем правилам искусства полагалось сделать комплимент девушке, одетой столь стильно и с явным вызовом, рассчитанным на всеобщее внимание. Но поскольку зрителей, кроме шофера, не наличествовало, а климатическая погода уже нами описана, остается разве что добавить пару слов о морозце, толкавшем столбик гипотетического термометра вниз где-то градусам к двадцати, то до толкового комплимента Стас не додумался. Жалеючи красотку, он промямлил стынущими губами:
– Ты бы, Наденька, запахнулась, что ли…
Девица, не в пример скукожившемуся на стылом ветру приезжему репортеру, не подумала и пальцем шевельнуть на столь мудрый совет.
Оглядев неспешно, с головы до ног, порядком подзабытого кавалера-лирика, Надюха высокомерно и с какой-то назидательностью в голосе промолвила куда-то в пространство, где обретались подобные Стасу несмышленыши:
– Так задумано.
…С той поры минуло бог весть сколько лет. Умер Громыхалов, шофер Мишка укатил в неизвестном направлении своих жизненных маршрутов. Надюха вышла замуж за офицера и растворилась в гарнизонных лабиринтах мужниной службы. Сам Стас успел побывать в стольких передрягах, такое количество разных людей увидеть и послушать, что от былой его лиричной инфантильности и следа не осталось. С годами стал и главным редактором, заматерел и поскучнел, до членства в творческом союзе дорос. Влюблялся более-менее успешно, хотя донжуанский список побед был куда как короче, чем у великого классика отечественной словесности. Женился, детишек нарожал. Спроси его, чем закончилась та давняя октябрьская встреча в пыльном и стылом городишке Вольном, он уже и не припомнит в деталях. Да это и не важно. Ну, подумаешь, посидели в ресторанчике, послушали местную певичку со шлягерами той поры вроде того, что «заботится сердце, сердце волнуется…» Это про то, что наш адрес – Советский Союз. Винца типа разливного портвешка выпили. Велика важность!
Зато на всю остатнюю жизнь впечаталась Надюхина фраза. И никогда потом не совался Стас к женщинам со своими мнениями относительно их задумок, особенно если это касалось одежды или деталей туалета. Ни в какую погоду, ни летом, ни зимой, ни тем более осенью или весной. Ни в пыль, ни в мороз, ни в жару, ни в слякоть. И, слава богу, хоть в этом больше не выглядел глупо.
2005
Вечерний разговор
о невозвратном
– Плесни-ка с полстаканчика жидкого минерала. Что-то в горле пересохло, – утирая платком вспотевший выпуклый лоб, промакивая слегка отвисшие щеки и с казацкой легкой горбинкой нос, хриплым от жары голосом попросил Алексей.
Иван удивленно вскинул поверх стекол очков начинающие куститься брови и попытался расшифровать, что бы это означало. В богатом ассортименте различных напитков такого научного названия он с места в карьер припомнить не мог.
– Не вздумай лезть в холодильник. Я привык, понимаешь, к натуральной «аш два о» прямо из-под крана, – видя колебания друга, уточнил Алексей свою просьбу. – У меня на буровой артезианская…
Лишь только тут вспомнил Иван остатки школьных знаний по химии. Не иначе как друг детства Лешка Селя, а ныне Алексей Павлович Селиванов, тюменский инженер-нефтяник, решил проверить его смекалку. Но виду не показал, будто его напрягла формулировка, пошел на кухню и в точности исполнил требуемое. Отвинтил кран с холодной водой, дождался, когда сбежит степлившаяся в трубе вода и струя захолодит пальцы. Подставил граненый стеклянный стакан и налил до краев. Потом завинтил кран до упора, постоял, подумал – и отлил ровно половину. Посмотрел на холодильник, внутри которого на нижней полке обреталась бутылка «Столичной» впритык с бидончиком домашнего кваса. «Доберемся потом и до вас», – успокоил он себя. И понес стакан в комнату, где его ожидал, сидя в кресле рядом с журнальным столиком, заваленным газетами и книгами, негаданный гость. На ходу стал придумывать, каким бы образом отреваншироваться. Ставя стакан на столик, как бы между прочим, с легкой усмешкой в голосе попенял Селиванову:
– Вы там на добыче углеводородного сырья совсем разучились по-людски разговаривать. У вас, технарей, добытчиков «черного золота», профессионализмы въелись в речь, как репей в хвост овцы. Техницизмы, арго и прочий сленг. Так недолго у жены за обедом попросить вместо тарелки борща с мясом и куска хлеба – тысячу калорий в белковом и углеводном выражении с добавлением клетчатки и жиров.
Алексей залпом выпил воду, моментально вновь покрылся крупными каплями пота, словно капустный лист утренней росой, и крякнул от удовольствия.
– Вот за что тебя с Железниченко уважал, так это за то, что вы оба за словом в карман не лезли. Все-то у вас наготове, книгочеи очкастые. Впрочем, пардон, ты-то с девятого класса, помнится, вооружился диоптриями. А Бориса я после школы ни разу не встречал. Может, у него и нет очков. Я-то вот обзавелся для газет.
Он похлопал себя по карманам, словно и впрямь хотел продемонстрировать футляр со своими окулярами.
Дверь на лоджию была открыта, оттуда сквозняком тянуло жаркий воздух конца июня. На Амурской земле это пора, когда градусник уже с утра подпирает риску с числом 30, а за полдень подрастает еще на десяток делений. Градус начавшегося общения пока еще не добрался до критических отметок, оба собеседника словно бы нащупывали тональность и манеру диалогов. Да и то сказать, почти двадцать лет не виделись друзья детства. Где-то там, за порогом юности и молодости, осталась родная приамурская деревенька Степновка, в которой жила и действовала на всю мальчишескую «катушку» неразлучная четверка «мушкетеров»: Борька Железниченко, Толян Дробухин, Лешка Селиванов и Ванька Крюков. Разная выпала им доля, словно ветром расшвыряла их жизнь. Раньше делились самой малостью, теперь толком не знали даже ни места работы товарищей, ни на ком женаты, не говоря уже о детях.
В кои веки Селиванов выбрался на родину в длинный северный отпуск с Тюменщины, из поселка нефтяников Снежногорска, отогреться душой и телом. Пообщаться с родителями и сестрой Аней, которые давненько переехали из Степновки в Добровольск. У них и расположился. Позвонил по известным ему телефонам, но откликнулся лишь один Крюков. Договорились встретиться. Алексею Павловичу так хотелось увидеть Ивана, что не постеснялся напроситься в гости. Тем более что тот сразу же и согласился, поскольку жена Галина уехала в санаторий на речке Пёре вместе с сыном Димкой. Самого Крюкова задержали огородные работы на даче. Впрочем, он не особенно сокрушался, считая это неплохой разминкой после институтской деятельности. Два преподавательских семестра на кафедре литературы сменились трудовым летом. Пока силы позволяли, Иван любил бывать на свежем воздухе.
Субботний день катился к вечеру. Друзья школьных лет сидели друг напротив друга и не знали, о чем бы это поговорить еще. О работе потолковали, о семье сказали положенные слова, детьми похвалились. Селивановская Вероника оказалась ровесницей сыну Крюкова Димке, оба окончили шестой класс. Вероника умница и мамина помощница. Димка смышленый пацан и неплохо играет в шахматы. Только вот горожане, не чета деревенским отцам, закалка не та.
– Может, выпьем по маленькой? – предложил Иван.
– Отнюдь… – как-то неопределенно ответил гость, из чего можно было заключить, что он не против.
На свет божий были извлечены из недр холодильника закуска и ледяные напитки. Расчистили столик, расставили тарелки, а напитки налили в мгновенно запотевшие рюмки и бокалы.
– За нас всех! – на правах хозяина объявил Иван первый тост. Чокнулись. Выпили. Положили во рты по лимонной дольке. Закусили сыром и колбасой. Похрустели огурчиками.
– Может, горяченького чего сварганить? – предложил Крюков. – А вообще-то у меня есть окрошечка. С укропчиком и всей овощной номенклатурой.
Гость махнул рукой, соглашаясь:
– Давай вариант номер два.
Под окрошку, куда добавили для полноты вкуса еще и сметаны, приперчив сверху, налили по второй.
– Теперь твое слово, – передал хозяин право тоста гостю.
Взяв рюмку двумя пальцами, Алексей неожиданно встал и, словно на официальном банкете, провозгласил ушедшим в низы голосом:
– За мужскую дружбу, которая никогда не кончается!
Пришлось Ивану разгибать коленки и выпрастываться из глубокого низкого кресла во весь свой едва ли не двухметровый рост. Если бы кто-то посмотрел сейчас со стороны, он немало бы удивился картине. Стоят два мужика, один с коломенскую версту, худой и сухой. Другой низенький и полноватый, покрытый потом. Этакие Дон Кихот и Санчо Панса. И чокаются с серьезными лицами. Потом сосредоточенно пьют водку, словно в ней заключен некий смысл, который им по прошествии некоторого времени обязательно должен открыться во всей своей полноте.
Сели. Алексей потыкал вилкой в ускользающий кружок лимона. Потом отставил это упражнение.
– Значит, ты у нас теперь доцент от литературы… Не зря, выходит, книжки под партой на уроках читал… А Железниченко, говоришь, археолог, профессором стал…
– И доктором наук, – прибавил Иван к титулу Бориса, которым они все гордились. – А еще он лауреат премии Ленинского комсомола. Орденом награжден, – кажется, «Знак Почета» получил. Живет в Новосибирске. Директор научно-исследовательского института по гуманитарным дисциплинам, в том числе и археологии.
– «Веселые ребята», значит, у него на лацкане засветились?
Иван непонимающе посмотрел на Селиванова:
– Какие такие «ребята»?
Тот хохотнул довольно. Вновь он озадачил Ивана, как с «жидким минералом». Пояснил снисходительно:
– Ты сам-то орденок тот видал в натуре? Припомни, кто знамя тащит – парень и девушка. Бравые строители «сицилизма», энтузиасты новостроек…
Оживленная пауза сменилась затишьем, в котором вызревало нечто иное, о чем еще не толковали, но к чему шла неотвратимо их встреча. Это ощущение буквально повисло в воздухе комнаты, сгустило атмосферу застолья до электрической напряженности.
Чтобы хоть как-то снять неловкость, Иван принялся двигать посуду на столике, подлил окрошки в полупустые тарелки. Нарезал еще колбасы, туда же и сыру пару пластиков отвалил. В завершение наполнил вновь рюмки. Поднял глаза и удивился, каким взглядом уставился на него северянин.
– Ладно, не суетись, – довольно резко притормозил его Алексей. – Давно хотел спросить об одном тебя и Бориса. Ну, раз Железа на раскопках пропадает, значит, тебе настала пора отвечать…
Иван удивился, но быстро пришел в себя. Родные стены укрепили дух.
– Что за прокурорский тон, Леша? Может, мы тебя чем-то давно обидели. Скажи. Снимем вопрос, так сказать.
