Соблазн

– Ну, двинули, что ли, дальше? – пробормотал с бравадой Димка. Но голос у него дрожал.

Снова пошёл мелкий дождь. Встав на четвереньки, мы поползли по «коньку» в сторону башни. Доползли наконец до лестницы, которая вела на основание купола. Я взялся за первую ступеньку. Лестница была старая, ржавая и плохо держалась. Ступенек было шесть. Я хорошо помнил, как холодил руки металл, как опасно качалась лестница, как сопел внизу Димка, не отстававший от меня… И вот мы у подножия купола. Ноги едва умещаются на карнизе, по краю которого проходит слегка загнутый вверх желобок для стока дождевой воды в водосточные трубы. На уровне наших ног крыша соседнего «сталинского» нашего четырёхэтажного дома, где в чердачном окне сидела пегая облезлая мокрая бездомная кошка. Я её отчётливо видел и пытался смотреть только на неё, так как от высоты у меня стали кружиться голова и дрожать ноги. Мы стояли на карнизе, почти на двадцатиметровой высоте, прижавшись спинами к куполу башни, и боялись двинуться с места. Ветер стучал куском оторванной жести и бросал нам в лицо пригоршни холодного осеннего дождя. Внизу, на набережной, стали собираться редкие прохожие и озабоченно показывали на нас руками. Мы ещё не знали, что мои родители стояли в этот момент на балконе квартиры на третьем этаже нашего дома и, стиснув друг другу руки, боялись закричать. Они молили Бога, чтобы мальчики их не увидели и не испугались.

Наконец Димка медленно двинулся по карнизу вокруг купола, так как лестница, ведущая к шпилю, была с противоположной от нас стороны. Я за ним. Пройдя метров пять, я вдруг почувствовал, как старая жесть под моей правой ногой поползла вниз. Я не успел испугаться, как уже сидел на карнизе, на краю башни, свесив ноги с двадцатиметровой высоты. Не вспоминать бы мне сейчас, да и Димке тоже, если бы подол моего пальто не зацепился за торчащий старый ржавый гвоздь. Это и позволило мне остановить так стремительно начавшееся движение. Я сидел на желобке, боясь шелохнуться. Осторожно поднял руки и вцепился окоченевшими пальцами в края водостока. Один сапог свалился с моей ноги и лежал где-то далеко внизу на асфальте, так что и видно-то его не было. Ветер холодил ногу, оставшуюся в одном носке. И тут я услышал громкое «МА-А-А-А!» Это плакал и кричал Димка. Когда Димку обижали пацаны во дворе, он плакал и, смотря на свои окна во втором этаже, громко кричал один слог: «МА!». Он мог бесконечно долго тянуть его и никогда не произносил полное «МАМА!». И вот сейчас это самое звонкое и испуганное, взывающее о помощи и почти не прекращающееся «МА-А-А!» я слышал у самого своего уха. Не было у Димки перед глазами привычных родительских окон, а был далеко внизу сырой, холодный и страшный серый асфальт. Видимо, поэтому его отчаянный крик был необыкновенно жалким и таким громким. И тогда я вдруг почувствовал, что сейчас мы с Димкой полетим туда, в «пропасть», вслед за моим резиновым сапогом. И что ни я, ни Димка не резиновые и мы разобьёмся насмерть. Я вдруг вспомнил лицо умершего Сашкиного деда, которого хоронили неделю назад. Это был первый покойник, которого я видел в своей жизни. Мне стало так жутко, что пальцы мои вдруг ослабли и начали соскальзывать с мокрого металла. Я закрыл глаза и заревел. Мне вдруг захотелось в школу, ходить в которую я так не любил, особенно в первую смену. И дурацкие уроки музыки, на которые приходилось ходить по воле родителей с большой коричневой картонной нотной папкой, показались мне сейчас такими желанными! Наконец, когда мне показалось, что я лечу вниз, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за шиворот и втянула обратно на карниз. Я открыл глаза и увидел рядом военного моряка.

– Спокойно, пацаны. Всё будет хорошо, – сказал моряк и, взяв меня за руку, медленно повёл нас с Димкой к лестнице.

Остальное помню смутно. Помню только, что был первый и последний раз жестоко выпорот отцом и мне месяц не разрешали выходить во двор. К Димке родителями были приняты аналогичные карательные меры. Так бесславно закончилась наша «экспедиция» по покорению вершины. Но тот ужас, когда я сползал вниз с крыши, запомнил на всю жизнь.

Глава 4

Мудьюг. Остров смерти

Я пишу эти строки сейчас, когда наша страна осуществляет специальную военную операцию в РУ. Для каждого индивида понятие «Родина» совершенно разное. Я родился в СССР, и это была моя Родина, одна идеология: «Человек человеку друг, товарищ и брат». То время безвозвратно кануло в Лету. СССР распался под давлением Запада и не без предательства внутри страны. Сейчас у нас другая страна – Россия, – другой мир и другая идеология. Теперь Россия – моя Родина. Для меня Родина-страна – это слишком глобально. Для меня Родина – это древний, исконно русский город Архангельск, где Пётр Великий построил первую верфь, порт и набережную на Северной Двине. Я здесь родился. За многие годы судьба помотала меня по свету. Но главная мечта была, есть и будет – хоть изредка возвращаться сюда, откуда начал свой путь великий Михайло Ломоносов.

Теперь стало понятно, что мы находимся в военном противостоянии не столько с Украиной, сколько с Европой и США в лице НАТО. Это уже не первое такое противостояние, когда страны Запада пытаются победить, расчленить Россию-матушку. И моя малая родина, родной Архангельск уже принимал на свои плечи их дьявольские нападки.

Когда мне было восемь лет, отец взял меня на экскурсию на «остров смерти» Мудьюг. До этого я ничего не знал о существовании такого острова. К папе приехали коллеги по работе из Ленинграда, и эта экскурсия была для них. Мы шли по Северной Двине на малом пограничном катере, выкрашенном в тёмно-серую краску, как красили весь Северный флот – под стать погоде и морю. Стояла поздняя осень. Штормило. Накрапывал дождь. Дул северный ветер, и волны перехлёстывали через полубак. Некоторым членам делегации стало плохо. Остров расположен в 60 километрах от Архангельска, недалеко от устья реки. В летнее время сюда можно добраться только по воде. Зимой – по льду. Экскурсовод предупредила: «На острове много гадюк. Возьмите палки и смотрите под ноги».

Первым, что я увидел, сойдя с катера на песчаный берег, были две огромные пушки, направившие свои жерла в море. Одна из них сильно накренилась, проломив деревянное основание, на котором была установлена. Это были пушки большого калибра для обороны острова с моря. Они были без защитного щита, только длинные стволы на лафете и постаменте. Я не знаю, какого калибра были эти орудия. Папа поднял меня, чтобы я заглянул в ствол одного орудия, и голова восьмилетнего мальчишки туда свободно поместилась. Раньше здесь была полноценная береговая батарея. Сюда в августе 1918 года подошла эскадра английских кораблей. Это была первая «ласточка» Антанты – впоследствии к ней примкнули ещё 13 западных стран. Началась интервенция. Операция готовилась скрытно не один год. Как и сейчас в Украине. Это обычная практика Запада: прикрываясь демократией и красивыми словами о правах человека, творить свои грязные делишки.

Мудьюг – остров с трагической судьбой. Здесь во время Гражданской войны был создан концентрационный лагерь для пленных русских. Лагерь на острове Мудьюг – единственный сохранившийся в России со времён Первой мировой войны. За всё время, что существовал лагерь, через него прошло около 1200 человек. Более 200 из них погибли от пыток, болезней, голода и нечеловеческих условий жизни. Неизгладимую память в моём детском сознании на всю жизнь оставили три таблички, увиденные мною на «острове смерти». Первая – у покосившегося от времени домика с полусгнившей крышей: «Домик пыток – помещение трибунала. Здесь замучены многие узники ссыльно-каторжной тюрьмы». От второго здания остались практически развалины, поросшие мхом. Надпись на табличке гласила: «Здесь была дощатая баня для заключённых. Зимой во время мытья на полу образовывался слой льда до 15 сантиметров». Как пояснила экскурсовод, воду для мытья не грели. Ни летом, ни зимой. Заключённые были вынуждены мыться в крайне тяжёлых условиях Севера холодной водой. Многие после этого заболевали и умирали. Хоронили их тут же, в братских безымянных могилах, которые они сами и рыли. Надпись гласила: «Здесь покоятся останки сотен советских патриотов – узников ссыльно-каторжной тюрьмы на острове Мудьюг. 23 августа 1918, октябрь».

Архангельская губернская тюрьма приняла с августа 1918 по ноябрь 1919 года почти 10 тыс. заключённых. Всего за период интервенции на Севере через тюрьмы прошло более 50 тыс. человек. С каждым месяцем число заключённых росло. Интервенты и белогвардейцы стали действовать ещё жёстче. Наказанием был либо расстрел, либо каторга. Первый концентрационный лагерь был создан на острове Мудьюг – сначала как лагерь для военнопленных и политзаключённых, позже стал работать как ссыльно-каторжная тюрьма.

Мы ещё час бродили по острову среди траншей, разрушенных дотов и поваленного забора из колючей проволоки, постояли у обелиска, установленного в честь павших и замученных воинов. Весь лагерь, домик для пыток, баню, барак и забор строили сами заключённые. Лучше всего до наших дней сохранился деревянный барак, где жили узники. Двадцать метров в длину и двенадцать в ширину, с двухскатной крышей без чердака. Двойные деревянные нары шли одним настилом. Каждое место отделено от соседних доской. Ширина между досками – 40 сантиметров. Не повернуться. Сыро, грязно, мрачно. Никаких матрасов, простынь и подушек – спали на голых досках. Ночью под ногами слышался треск паразитов.

Мы осмотрели кладбище, которое тогда ещё хорошо сохранилось. Здесь были захоронены сотни замученных и расстрелянных узников. Остров окружала дивной красоты природа: корабельные сосны, голубые ели, знаменитые красавицы – карельские берёзы – и смешанный лес. Всё это было окружено морем. И было странное ощущение: как возможно такое сочетание красоты и ужаса? Нарочно не придумаешь.

Осенью на Севере короток день. Мы двинулись к ожидавшему нас катеру. Всё так же дул холодный ветер с моря, дождь усиливался. Я стоял на корме и смотрел на удаляющийся остров, который оставил в моей детской душе незабываемые впечатления, рану на юном сердце. Сквозь дождевые капли в последних лучах солнца я увидел покосившееся орудие, смотрящее в мрачное небо. Мне вдруг показалось, что это воткнутый в землю нож. В святую русскую землю «острова смерти», олицетворяющую для меня сейчас мою малую Родину.

Мы отходили всё дальше и дальше от берега. На «острове смерти» Мудьюг остались только гадюки, стерегущие прах и память тех, кто сам выкопал себе могилы и отдал свои жизни за Россию и свободу.

Ирония судьбы: легендарный парфюмер Эрнест Бо, создатель знаменитых французских духов Chanel No. 5, родился и вырос в Москве и сделал карьеру в российской косметической фирме Rallet & Co, принадлежавшей его семье, поставщике двора Его Императорского Величества Николая II, где он в молодом ещё возрасте создал несколько известных коммерческих марок. В Первую мировую войну Эрнест Бо был призван в армию, а после не смог вернуться к любимому делу – Октябрьская революция лишила его и положения, и имущества. В апреле 1919 года он перебрался во Францию, но прежде чем окончательно покончить с войной, лейтенант Эрнест Бо на короткое время оказался в Архангельске, где служил в военной контрразведке главного штаба верховного командования союзных войск и курировал лагеря содержания военнопленных, в том числе на «острове смерти» Мудьюг.

Фирма Chanel выпускает на рынок десятки наименований ароматов. Уверен, что 99 % французов не знают, что их самые известные духи Chanel № 5, которые носили и носят сама мадемуазель Коко Шанель, Мэрилин Монро, Катрин Денёв, Николь Кидман и сотни тысяч простых женщин по всему свету, были преподнесены им в подарок российским парфюмером Эрнестом Бо.

Виват, Россия!

Глава 5

Монстр

Я всегда любил породу. Нет, не породу лошадей, собак или кошек, а людскую, человеческую породу. Может быть, потому, что я к ней никогда не относился. А хотелось. Очень.

Я говорю сейчас о породе людей по происхождению. Конечно, хорошо родиться аристократом, продолжателем древнего рода, с «голубой кровью» и серебряной ложкой во рту, в семье с богатыми и древними традициями, с ветвистым фамильным древом и гербом. С красивой геральдикой на дубовых дверях парадных залов, древних щитах и флагах предков. В замке, где камни покрыты патиной векового зелёного мха, с анфиладой роскошных комнат с портретами основателей рода в золочёных рамах и старинными гобеленами на стенах, вытканных с любовью искусными мастерицами в допотопные времена. Или во дворце с мрачными топками высоких каминов, взирающими на всё чёрными разверзнутыми пастями, хранящими золу старых деревьев, пепел тайн и секретов сожжённых документов, превратившихся в прах чьих-то взлётов и падений, побед и неудач. Хорошо затаиться с трубкой или сигарой в статусном кресле, обитом бархатом, вытянув ноги поближе к огню камина, в громадной двухъярусной великолепной библиотеке, по стенам которой вытянулись во весь свой гренадерский рост книжные дубовые шкафы, таящие в себе знания эпох и поколений, заключённые в кожаные тиснёные книжные фолианты, плотно теснящиеся на полках, как семечки в подсолнухе.

Да, это прекрасно и достойно белой зависти, но речь не об этом. Я про породу человеческую. Про сухие, высокие поджарые фигуры с правильной формой вытянутой головы и широкими скулами, с высоким лбом, впалыми щеками и тонким аристократическим носом с горбинкой, большими, прижатыми к черепу ушами, как у собаки перед атакой. С выдающимся вперёд твёрдым подбородком, который, как форштевень линкора, рассекающего волны, охватывает пространство вокруг, обозначая территорию, которую занимает и контролирует. Я про светло-серые, пристально смотрящие глаза, взгляд которых вы ощущаете на себе, как лазерный луч прицела, направленного на вас. Я про руки – мускулистые, с крупными выпуклыми венами, которые, как полноводные реки, несут «голубую кровь» ко всем органам тела и могучего мозга; про сухие мускулистые ноги, шагающие неспешно, гордо и величаво, несущие торс своего обладателя, прочно и легко ставя узкие стопы на грешную землю. Я про титул «сэр», пожалованный королевским указом.

Так вот, всего этого у меня, конечно, не было.

У каждого индивида всегда есть установленные самой жизнью реперные точки. Обычно это из детства. У убийц, насильников и садистов это, как правило, невыразимо угнетающие моменты отношений между родителями, влияющие на их неокрепшую психику, или непосредственное влияние на их личности одним из родителей. Возможно, отсутствие одного из родителей, жестокость отчима или мачехи, неблагополучной социальной среды – в конечном счёте всё это в совокупности является тем маленьким кирпичиком в фундаменте их собственных отклонений в будущем, который оказал неизгладимое влияние на их собственную исковерканную психику, а в конечном итоге – и на саму жизнь.

У меня была качественно другая парадигма детства. Главной отличительной атмосферой, которая коренным образом сформировала меня как личность, сделала мой индивид открытым для общения, была крепкая здоровая семья, в которой я воспитывался и вырос. Мой отец был выходцем из сибирской глубинки. К сорока годам Николай Иванович сам многого добился в жизни. После Великой Отечественной войны получил два высших образования плюс окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС в Ленинграде. Всегда необыкновенно добрый, немногословный, безгранично любящий людей, независимо от их социального положения, скромный в быту и жёсткий при отстаивании интересов дела.

Я спал в библиотеке отца. Книги были везде. Рядами стояли на полках, громоздились стопками на полу, письменном столе и подоконниках. В углу примостился на консоли бюст великого Ф. М. Достоевского. Я впитал в себя эту атмосферу отцовского кабинета, как впитывают с молоком матери гены поколений аристократического рода его продолжатели. Эта атмосфера была проникнута мудростью поколений великих людей, выдающихся умов эпох прошедших и нынешних. Эта атмосфера жила, дышала, пульсировала, вливала эту мудрость капля за каплей, точнее книга за книгой, в моё сознание, когда я читал их во всякое свободное время днём и ночью, лёжа на продавленном кожаном казённом диване с пришпиленным канцелярским номерком, как и на всей другой мебели, которой была обставлена наша ведомственная квартира, или государственная, как говорили тогда, квартира ответственного работника номенклатуры. По ночам я прикрывал торшер полотенцем, так как родители, вставая ночью по нужде и видя свет под дверью в кабинет, заглядывали ко мне и шикали на то, что я читаю ночами, а рано утром в школу. Рядом с диваном на стуле всегда стояла тарелка с сезонными яблоками, намытыми мамой, которыми я хрустел, вгрызаясь в их плоть своими крепкими, не совсем белыми зубами. Навсегда в моей памяти закрепилось воспоминание из детства: ночь, тишина, мудрость книг, яблоки и забота родителей. Этот фундамент, по сути, и сформировал мою личность.

В мечтах и помыслах я тянулся к аристократам, бредил замками, дальними странами, роскошными автомобилями, обворожительно-коварными женщинами и бизнесом, который принесёт мне богатство. Я ещё не до конца понимал, что означает это слово – «бизнес», – но отчётливо сознавал, что успешный бизнес приносит большие деньги. Странно, что именно бизнес, а не принадлежность к какой-либо партии, к которой обычно, судя по книгам, примыкают аристократы, увлекал мой ум, разжигал интерес и уносил в мечты об этой привилегированной жизни. Я взахлёб читал детективы Агаты Кристи, Гилберта Честертона, Рекса Стаута и других – только в них можно было в то далёкое время отыскать нужную информацию. Все остальные издания жёстко цензурировались. После прочитанного я ворочался – мысли копошились, роились в моём мозгу. Уснуть не удавалось. Я не знаю, не вспомню сейчас, откуда пролезла, пробралась эта мысль в моё юное сознание и поселилась там навсегда: что самые богатые, самые крутые и самые известные ребята – это нефтяники. Я поклялся себе, ещё не понимая, не осознавая, что это за труд, быть нефтяником, причём владельцем хотя бы одной скважины, не говоря уже о серьёзном месторождении, что непременно стану одним из них. Книги я проглатывал, перечитывал, вникал в суть, конспектировал, изучал термины и картинки. Мне стало известно, что нефть называют чёрным золотом. Правда, я не мог понять почему.

Так продолжалось до тех пор, пока я не наткнулся на книгу о золотых приисках. О том, как добывают этот металл, как из него выплавляют золотые слитки – такие красивые брусочки с номерами, пробами и клеймами. Я представлял, что непременно стану нефтяником, буду добывать и продавать нефть, на эти деньги куплю золотые слитки, положу их в банковское хранилище. Причём это будет непременно швейцарский банк с массивной круглой толстой стальной дверью в хранилище, глубоко под землёй. Только так мне представлялось превращение чёрного золота в золотого тельца. Я был уверен, что именно так и происходит эта магия, где волшебником являются деньги. И теперь точно знал, что мне делать после получения высшего образования.

Я и не предполагал, что в мою душу, мозг и тело тихо и бесшумно прокрался аспид, – точно так, как ночью вползает в дом, окружённый оливковыми рощами, змея, которая не просто вползла, но уже пригрелась и теперь будет жить вместе с хозяином. У этой змеи есть имя – Золотой телец. Он вполз, затаился на время и стал не спеша и тихо, как питон, опутывать своими кольцами мою восторженную душу – душу ребёнка, воспитанного в спартанской строгости.

В садике врачи диагностировали у меня искривление позвоночника и рекомендовали спать на жёстком ложе. По этой причине с самого раннего детства я спал на досках, укрытых поверх холщовой простынёй, и только в четырнадцать лет, когда угроза искривления позвоночника миновала, я перебрался на старый кожаный диван в отцовском кабинете.

Теперь вместе со мной на этом диване уютно и незримо устроился монстр, именуемый Вельзевул-Сатана-Люцифер, явившийся к нам приглаженным и прилизанным под ником Золотой Телец, погубивший до меня миллионы душ и сердец, навсегда поглотивший их без остатка.

Вот монстр освоился – и случился пожар в вашем доме, весь дом полыхает, а ваша дверь закрыта. Вы мирно спите и видите прекрасные сны, как сбываются ваши мечты, и только едкий, смертельно опасный угарный газ тихо и незаметно просачивается под вашу дверь. Вы так и уснёте навеки, не проснувшись, пребывая в своих прекрасных снах, так же как до этого угорели от этой тихой смерти тысячи других несчастных. Точно так же, как угорел и уснул в деревне у бабки мой друг Санька Гнусин, успевший снять только один ботинок и наклонившись, чтобы снять другой. Так его и нашли, горемыку, забывшего закрыть заслонку в печке.

Золотой телец, этот смерч богатства и успеха, однажды появившись вдали на горизонте в виде безобидной тучки, стремительно налетает издалека и вовлекает вас в свою воронку. Затягивает. Засасывает. И вот вы уже в её эпицентре. Вас закрутило, завертело и подняло ввысь. Всё выше, выше и выше. Вас оторвало от друзей, родственников, жён и детей. Вы наверху этого вихря, в самом его апогее. Они все где-то там внизу – такие крохотные, незначительные, мелкие. А вы, великий, – в нирване. Наслаждаетесь успехом. Вас все любят, зовут, приглашают и ублажают. Вы кайфуете под воздействием самого сильного наркотика на свете. Это успех и деньги, которые дают неограниченные возможности. Чем больше наркотика, тем шире полномочия. Но вдруг внезапно монстр умчался, а вы грохнулись на грешную землю с огромной высоты и остались лежать на земле-матушке весь израненный, покалеченный и одинокий, с больной психикой. Теперь вы сбитый лётчик. Finita la commedia! И хорошо, если вас только поломало, морально или физически покалечило, но ведь можно и погибнуть. Даже уцелев, многие, всеми забытые и покинутые, вспоминая былое утраченное величие, сами уходят в мир иной, не выдержав гнетущей тишины бездействия, забытья, всеобщего равнодушия и одиночества, придавленные крахом надежд и унижением собственного бессилия.

Пока же я, ни о чём не ведая, ещё близко не познакомившись с золотым тельцом, жил в доме на набережной имени В. И. Ленина.

С моим соседом по дому и моим лепшим другом Димкой Востриковым мы учились в одной школе и сидели за одной партой. Школа № 3 города Архангельска была образцовой. Все учащиеся мальчики были одеты в стандартную форму гимназистов времён императора Николая Второго: серо-голубые брюки и гимнастёрка с воротником, застёгивающаяся на три металлические жёлтые (под золото) пуговицы, подпоясанная чёрным широким ремнём с металлической «золотой» пряжкой с гербом школы. Дополняли наряд чёрные ботинки и фуражка с пластмассовым чёрным козырьком и «золотой» кокардой школы. Девочки были одеты в коричневые платья с белыми воротничками, с чёрным или белым фартуком и белыми же гольфами (в зависимости от дня недели) и чёрные туфельки. В школе существовала жёсткая иерархия. Учащиеся за достижения отмечались тремя видами значков, наподобие теперешних депутатских. Только это были не флажки, а меньшего размера вымпелы красного цвета, покрытые лаком. Три вида отличия были написаны на них золотыми буквами: «За чистоту», «За дисциплину», «За успеваемость». Димка не удостоился ни одного знака отличия. Он успевал от тройки к двойке, его руки и форма были постоянно заляпаны чернилами, ботинки не чистились неделями. Мы писали перьевыми ручками и носили в специальных мешочках «чернильницы-неоткрывашки». Во время уроков он играл в солдатики или морской бой. На учителей не обращал никакого внимания. Директор школы Николай Акимович Гулых, по прозвищу Пират Флинт из-за жуткого шрама во всю щёку от осколка, держал в страхе всю школу. Конечно, он знал, чей Димка отпрыск, но ничего поделать с ним не мог. Капиталину Александровну, Димкину маму, регулярно вызывали к завучу школы на профилактические беседы, которые успеха не имели. Димка всё свободное время проводил на «чёрной половине» нашего «дома на набережной», а именно у нас в квартире. Мы оба бредили морем, военными кораблями и, устроившись у окна на широком подоконнике в моей комнате, лепили из пластилина макеты боевых кораблей, тем паче во время парада в День Военно-морского флота они, украшенные вымпелами, флагами и иллюминацией, стояли на рейде перед нашими окнами. У меня получалось лучше. Мои макеты даже занимали призовые места на городских выставках. Димка злился. С наступлением вечера приходила Капиталина Александровна, пила чай с моей мамой и просила: «Галина Ивановна, миленькая, гоните вы его грязной тряпкой, он ещё к урокам не прикасался! Меня опять в школе стыдить станут».

Во время появления своей матери Димка юркал под широкую металлическую кровать моих родителей. Прикольно было наблюдать, как невысокая, полная Капиталина Александровна пыталась коротенькой ножкой дотянуться до Димки, который, лёжа под кроватью, сопел и, шмыгая носом, продолжал своё занятие. Поскольку мой друг использовал нашу квартиру как убежище, то я за все годы всего пару раз был у Димки в их роскошной квартире. Помню огромную гостиную с высокими потолками, балконные двери распахнуты настежь, лёгкий бриз забавляется с белыми шторами, огромный зелёный фикус под потолок в керамической кадке, рядом с ним – чёрный рояль, на котором блистательно играет Шопена Софа, Димкина сестра, а мы с ним варим сахар в маленькой кастрюльке на кухне. Сахар варили на воде до состояния коричневой сливочной тянучки. Это было нечто! Вкуснотища! Софку угощали тоже. Мы бегали к Главпочтамту на улицу Воскресенскую и покупали эскимо за одиннадцать копеек. Больше всего мы любили приходить к зданию краеведческого музея на проспекте Павлина Виноградова и подолгу стоять у огромного английского танка Mark V «самка» N 9303, разглядывая его со всех сторон и рассуждая о его достоинствах и недостатках.