Не, ни

Тир-ли-бом, так не бывает, тук-тук-тук, соловьи фьи-фьи, ровное дыхание ночи, Ясон спит у меня между ног, как ты говоришь, «отлеживает», не пошевелиться, подле – Василь и Мяуч – игрушечные крыса и кот, сплетенные случаем в дружество, была бы моя воля, всё бы поименовал, всему бы присвоил имя, и язык разросся бы, расквитался за свою узость, тогда бы никто не говорил, а лишь называл, и неизвестно, что бы сделалось бесконечнее: язык или Вселенная, – ты лежишь ко мне спиной – ни прижать, ни обнять, ни сказать: я так устал от нашей холодности, – ты нема, ты спишь, ты видишь сны, а я мучаюсь от безъязыкости, нас пятеро на постели: трое живых и двое никогда не живших, – перебирание лап, тяжелый соп, еще чуть-чуть, и лапы провалятся во что-то мягкое, никогда не виданная лесная подстилка, убегает – он убегает от меня, а вверху поют птицы – не сказочные, скорее сороки, ца-ца-ца-ца! – подпрыгни под сосновые сучья, цапнешь одну за хвост, хвост разлетается синью, перья медленно ложатся на мох, земля кашляет и внезапно покрывается снегом, брр, холодно, это не с подоконника ловить снежинки – так произошел снег: перья задранных птиц, которые носит по миру, снег – следствие их смертей, причина – мои лапы, на передней пять когтей, на задней четыре, хвост что-то держит, по снегу идти холодно, я весь дрожу, морда липнет к коре, такое ощущение, что она из того же, что сетка на окне, словом, не дерево комода, на котором стоят цветы, – добраться до них, разорвать, пахнут летом и немного углом под обувным шкафом, снег жужжит! – чу! – перья оживают, из них являются белые мухи, освобождают пригорок от бели, и в отдалении, сквозь наплывшие живицей бока сосен я вижу: бежит кошка – огромная, она походит на мою мать и на дворовую кошку заднего окна одновременно, лицо у нее отчасти человеческое, хвост сечет сосны, ну куда же ты, мама? – кричу я ей вслед. А она мурлычет, отворачивается и бежит по косогорам, оставляя хвостом просеки и прореди, а потом вдруг обращает ко мне свое человеческое лицо, и я понимаю, что это она – моя хозяйка – и говорит: «Ты есть только собой», – бегу за ней изо всех сил, пытаюсь понять, что это значит, она снова за болотиной, в которую погружены высокие дома, оборачивается ко мне и продолжает: «Ты ес-с-с-с-с. Кс-кс-кс-кс», – и мне грустно, надсадно от самой мысли, что моя мать – это хозяйка – и я никогда не стану ей подобен, слово, как мяуканье, разбивается о слух, звуки походят друг на друга, я есмь я, они есть они, и мне никогда не стать этим огромным зверем не с моим лицом, и вновь скачет птица, я вишу на стволе, на нем мягко и необыкновенно, птица оказывается внезапно с человеческим лицом, и она говорит мне: «Кыса-киса-куся!» Так и говорит. Кыса-киса-куся. Ее не цапнешь просто так. Удар в бок, качусь клубком по тропе, и когти упираются во что-то податливое – нет ни матери, ни мух, – но когда-нибудь я снова с ней встречусь, и она научит меня понимать то, что пониманию не поддается, – он открыл глаза, смотрит на меня, и я шепчу ему: «Если бы ты мог хоть что-нибудь понимать, если бы…» – и указываю ему на высохшие банксии, на картину, на которой изображен белый парусник, что кладет сине-черную тень на море, он точно не знаменует собой надежду, в ночи он просто белое пятно среди черного фона метр на метр, окруженного белой кирпичной кладкой, и где-то там на комоде между склянок с просроченными духами, бижутерии и страшной глиняной руки, на которую надеты твои кольца, стоит в толстой раме черно-белая фотокарточка, ты рядом с матерью, тебе несколько месяцев, и жизнь без меня расстилается впереди тебя – и кажется, там в прошлом без тридцати лет у тебя было столько возможностей стать не собой, повстречать другого или третьего, измениться до неузнаваемости, что, чем больше в темноте я вглядываюсь в серо-белесую раму, тем резче ощущаю, что я совсем не знаю тебя: что я значил для тебя, когда тебе было несколько месяцев? – может ли любовь обратится вспять? или она существует только затем, чтобы ускорять и без того настоящее скорое время? На подоконнике за статуэткой молодой матери с девочкой, за пиалой Ясона – он предпочитает пить с высокого места, миску с водой вровень с мисками корма терпеть не может, – небольшим складником, с которого я всегда стираю пыль толщиной с палец, парой книг – среди них пухло-оранжевая индийская философия и западная философия в комиксах, – стоит еще одна фотография твоей матери, фонарь с улицы освещает ее, но мне не нужен свет, чтобы видеть ее, – ночной, павлиний свет, – я прекрасно помню, что она полулежит на приморье и смотрит вверх, вокруг прозрачная вода, умеренно ветрено, ей лет сорок, и она рада этому безымянному морю и этому безвременью – кажется, Греция, вернее всего острова? – она красива, породисто красива, всякая другая красота с годами истирается, а эта, наоборот, крепнет, ты в нее, и между двумя этими фотографиями пролегает не пара метров, вернее, три аршина, или сажень, а лет двадцать, – и так странно лежать с тобой рядом, пытаться обнять, а внутри себя понимать: ты обнимаешь вот этого младенца, сошедшего с образа, а вот ее мать – она всматривается в тебя во тьме, идет по лесу, прорежая окрестные сосны, и в твоем дыхании плещутся десятилетия, и Ясон снова просыпается и смотрит на меня, и я боюсь двинуться, боюсь потревожить и Ясона, и десятилетия, и объясняюсь младенцу в любви – как жаль, что всё так кончается, как жаль было утверждать маму в моих чувствах к тебе, говорить о будущности и неизменно лгать, потому что вся моя будущность рано или поздно оборачивалась прошлым, и что-то рассыпалось в прах, и я пытался восстановлением воспоминаний отмотать к той вехе, с которой все рушилось, но веха оказывалась вешкой, а потом обращалась в векшу и скакала мимо спящего Яса – сперва на край кровати, потом на ламинат с названиями главных улиц европейских городов – там были и Корсо, и Елисейские Поля, и Стрэнд, и, кажется, Грабен, мимо стеклянных матовых дверей, мимо шкафа с обувью – к двери с налепленными на нее снаружи флагами, прыгала на проигрыватель с пластинками, стоявший на белом квадратном столике, затем на диван, изодранный, приготовляемый к раю, на подоконник, за которым вяло шла уборочная машина, поднимая пыль вокруг себя, мерцая оранжевыми огнями – туда! – туда! – и что-то школьное, dahin, dahin, wo die Zitronen blühen, dahin! – и вдруг удар! – стучат в дверь, срывают флаги, топчут половик! – немедленно открывайте! – или будем ломать! – и что они только собрались ломать? – как будто им невдомек, что я могу сигануть в окно, выходящее во двор с деревянными холодильниками под окнами напротив, – мы знаем, что вы здесь! – и вторжение времени в мой дом, вторжение кричащего и бряцающего, звук отворения затвора, лучше бы стучались в соседнюю дверь, в психологический кабинет, им бы там заварили чай – шторы в горошек, полудюжина разочаровавшихся в жизни женщин, которая учит других, как правильно жить, – зачем кому-то рассказывать о жизни, раз твоя удалась? – и сколько раз их посетители по ошибке стучались к нам – не они ли обрывают флаги по пятницам? – и я открывал им дверь и вежливо указывал на соседнюю, а вечерами они выходили вовне, и из окна слышались их размеренные беседы, как будто все они – как на подбор – участвовали в радиопередаче, посвященной уходу за огородом, – птичий базар, ложь украшательства, сплошные «методики», «Тибеты» и «потенциалы», груз прожитых четырех-пяти десятков лет, иллюзия бесконечности жизни, как и этого вечера, когда перед котом, глаза изглядевшим на них, можно постоять и поговорить: закат нескоро, в окнах дома напротив огни мертвы, тополь за толем живописен и ветрист, небо чахлое, малокровно-весеннее – та-та-та-та – кому они только могут помочь? – скорее я поверю священнику, чем психологу, Бог тот еще ростовщик, ты всегда в выигрыше с ним, сколько бы ты ни промотал! – ради бога, отоприте! – что еще за голос? неужели психологов из соседней двери? – значит, будет штурм, как не хотелось бы! – отвори! – я не хочу, родная, я очень этого не хочу, тогда придется им снова указывать на соседнюю дверь, да и грязно кругом, я еще не отмыл шкафы! – зачем тебе их отмывать? все, что хотел, ты уже сделал – а если не сделал? что, если я поступил по-дурацки, что, если я себе все это выдумываю – вот этот твой голос, который в записи казался тебе «мультяшным», эти хриплые нотки – ты слишком много куришь, да еще самокрутки, табак девственного штата, прохудившаяся ткань самокрутчицы, фильтры как мятные леденцы и тонкая бумага, на которой тогда в кафе ты писала: «Когда ты так смотришь на меня, я не знаю, кто я и где нахожусь». Куда всё это делось? неужели раз испытанное способно уйти? – так устроена память! – а что мы пили тогда? – кажется, раф, – снова мятный? – наверное – видишь, я уже не помню этой мелочи, а что будет дальше? – я готов целовать каждое мгновение, проведенное вместе, но я не знаю, куда его целовать, – и вдруг ему не понравится? – и плеск волн, и твое – в первую ночь – может быть, ты все-таки разденешься – и бронзовая колокольня за окном – и закрой глаза, почудится грот, море отступает, цикада сиротливо звучит в животе кота, опунция надломлена, ее верхи, как уши Микки-Мауса, – небо полное, вычерпывай совком из-под мороженого, кресло крутится, ты всегда воевала за него с котом – ну-ка брысь, стоило встать, как он тут же занимал его – свято место, я ведь ненавидела эти твои простонародные замашки, я стыдилась быть русской, а ты, ты плевал на мое желание стать гражданином мира – ваза с возу, готовь палку летом, гни свою красную тонкую линию – и будет тебе по горам вашим, легкая небритость, картавость, будто твоей правильной речи был необходим изъян, иначе бы правильность выела всякую истинность говоримого, ворохи волос, сжать в ладонях – не выпускать – поднять лицо, и закатываются глаза, потом ты отпустил бороду, но она росла у тебя сипло – то ли по-поповски, то ли монгольски, скулы как мачты – и ты оборачивался ко мне на лекциях, пока нам рассказывали о Раушенберге или Лихтенштейне, и не сводил глаз, а однажды ты сел позади меня, и твой взгляд рукой лег на плечи – ты ведь меня очень любил, кот? – ненавижу уменьшительно-ласкательные именования, это унижает и существа, и предметы, и потом после пары мы выходили с тобой курить, и тогдашняя твоя – кем она была тебе? – обожательница, пассия, так ты говорил? – с таким неудовольствием смотрела, как ты выходишь со мной во двор и наблюдаешь за тем, как я выдыхаю клубы изо рта, – и что-то сложное было в кафе, разговоры о неудовлетворенности жизнью, и ты влез в нее, как паз, и я тебе говорила о своем женихе, о надвигающейся свадьбе и по глазам читала: Du bist so schön, – и время, расправив крылья, сотканные из минут, опустив шасси из будильников – у нас был один – не будильник – нет – просто Тоторо с цветиком в руке, и стоило его включить, он улыбался, и цветок в его руке обращался в вентилятор, иногда он звенел по утрам, но он быстро вышел из строя, зарядные батареи ты и не думал покупать, и так стоял он перед стеклянным кубом, обернутым полиэтиленом, а в нем лежали свернутые записки с неотложными делами, четверть – пустые, потому что даже неотвратимость должна быть милостива, открытыми они не могли бы долго уцелеть, Яс хватал их в зубы и уносил куда подальше, а иногда, раз или два найдя их, я была вынуждена заниматься делами, о которых говорилось в записках, какое унижение – вместо случая подчиняться прихотливости питомца, – и на-конец, решилась замотать стеклянный куб пищевой пленкой, и все равно иногда, отойдя от миски, на которой была изображена морская свинка, а рядом с ней стояла бывшая пепельница – в нее мы накладывали влажный корм, он умудрялся отвернуть пленку и достать очередную записку, и, кроме куба и Тоторо, на подоконнике пребывал вид Елисейских Полей, заклеенный с задника черно-белыми квадратами под стать окраске Ясика, лежала пара книг – что-то легкое и вместе с тем скучное, папки, счета за квартиру, если бы ты не напоминал, я бы забывала платить по ним, а еще ты твердил постоянно, зачем мы платим за радио, а за газ? ведь труба обрезана? – как крайняя плоть – и было страшно звонить и отказываться от этих мелочей, потому что однажды, когда мы прилетели из Тель-Авива, нам отключили свет, несоответствие киловатт-людей, или людей-киловатт – и нагреватель воды требовал повышенных квот, и, чтобы все было законно, мы должны были заплатить шесть миллионов рублей – да за что, Господи? – и ты отнес аквариум (он тогда стоял на подоконнике с цихлидой по имени Моника) психологам, а потом чудом все уладилось, но, чтобы лишний раз – от греха подальше – не искушать «Жилищник Басманного района», мы не решались позвонить и попросить не брать с нас плату за газ, телевидение и радио – а потом она умерла, года через два, когда случилось то, что обычно случается, если бы я была сентиментальной, я бы сказала: умерла, как наша любовь, но точнее будет сказать: умерла незадолго до, и ты ходил один – я тогда была в Петербурге – на Устьинский мост, наверняка в слезах, и выкинул рыбу вниз с моста в покойную реку – вода к воде? плоть к плоти? – ведь так? а аквариум мы выставили на помойку после долгих препирательств, как будто вещи для тебя значили больше, чем просто вещи, как будто они заключали для тебя время, не твои воспоминания, не клочки бумаги, оставшиеся с той учебы по современному искусству, а самые обыкновенные, бесхозные и бессмысленные вещи – ты что, боялся, что, утратив их, ты утратишь пережитое? утратишь, быть может, меня?

Две створки окна легко отпирались, средняя была глухая, диван раздвижной, раскладывался для гостей, красный шерстяной плед мелкой вязки, бирюзовая застиранная накидка с бахромой, на ощупь батист, чуть тронешь, и разбежится в руках, на ламинате – заметные лишь при дневном свете провальцы от каблуков, особенно пострадала Via Appia, под кухонной столешницей с торца – чайные полки и еще одна с влажным кормом – для красоты шерсти, против ожирения и для кастратов – Фа-фа-фа-ринелли! – и полка с медом, иные банки так долго не открывались, что намертво приросли к древесинам, отдираешь их – остается охровый липкий круг, особенно много пыли ложится на банки с черным чаем, под ним лапсанг сушонг, драконов глаз и молочный чай, был и ройбуш, но он постоянно кончался, кофе индийский – малабарский муссон – и еще какой-то, память, греби, греби! но память взбрыкивает и припоминает мяту в жестяных банках, душицу, древесные чаи, привезенные из Петербурга, два вида, и сайхан-дали, который ты на московский манер называла саган-дайль, – и память помнила, забывала и опрокидывалась, и бежала по узким московским переулкам – ни одного прямого, и голос из-за окна рассказывал, как сто лет назад там на взгорке стояли пушки и обстреливали Кремль, и голубое небо полосовали выпускные шары, такой терпкий вкус, как дерево, вырастающее из языка, переулок шел вверх, дворы перекрыты шлагбаумами, сирень вставлена за дворники на лобовом стекле, идут странные люди, так похожие на нас, они счастливы, они любят этот асфальтовый воздух, этот чеканный шаг, и в своих глазах несут наш мир, они полны спокойствия и уверенности в том, что время устроило из них спальню, а пушки бухают мимо огромного, расцветшего, как лотос, купола Ивановского монастыря, и я говорю тебе, что сделал бы из главного его храма базилику, просто продлил бы этот четверик к колокольням, обрушил окрестные позднестрои – и заиграло бы, и явилось бы что-то на всю Вшивую-Ивановскую, и ростки, как пророщенный картофель, других переулков разбегаются от нас, как будто нам положено водить, и льет поздний, весенний дождь, ты берешь меня за руку и говоришь: «Смотри!» – и под ногами начинает проступать, пока лишь ручьями, закованная императрицей в трубу река, и гром гремит так сильно, что машины, поставленные в разорванные белые прямоугольники, начинают голосить, и шума паркомата не слышно, только нудный, пузыристый дождь, и я говорю, что соцветия каштанов – это на самом деле потушенные канделябры, и пахнет сладковатой мокротой, ты забыла свой зонт – он ровесник Гуся, куплен в Лондоне и покрыт улыбающимися утками, следующими одна за другой, и, если начать его крутить, утки бегут друг за другом, от их хоровода в голове проступает явственное кряканье, ты говорила, что они поднимают тебе настроение, и черный плащ, и кеды, белые по носкам, на которые ты наклеивала супрематические фигуры, твои очки в черной оправе и в овале жесткого лица – как тебя зовут? – спросил я, и ты назвала два имени, – что же, значит, ты дважды рожденная? – пошутил я, – скорее дважды смертная – как это? – это как кошка, только с двумя жизнями, и один раз я уже, кажется, умерла, – и после дождя на асфальте под каштанами останется белая тайнопись, и дети, проходя в детский сад неподалеку, – ты вообще видела в нем когда-нибудь детей? – будут гадать, что это за язык, как я гадаю, стоя под душем, слушая, как Ясон скребется в матовую стеклянную дверь, а в подъезде случилось столпотворение – бессмертный полк? – Пасха? – каким языком сшить разные времена – и где оно, начало – под дождем ли? – или рядом с картонным стаканом мятного рафа, или в тот день, когда я тебе так и не сделал предложение? или в тот, когда все-таки сделал? или начала в тебе нет вовсе, и ты большая механическая кукла без чувств, которая слушает меня вполуха, исправно покупает Ясу корм, по расписанию занимается со мной любовью, дарит розы с иглицами? – и больше ничего, почему ты никогда не говоришь со мной о своих чувствах, почему мне приходится только догадываться, что ты ощущаешь под своим большим черепным сводом, ведь не может же быть, чтобы ты вообще ничего не чувствовал? не может же быть, чтобы тебе отшибло сердце? – как тебя зовут? – как ты мне тогда представился? – скучной своей фамилией, которая была так обыкновенна, что не верилось, будто бы ты хотел, чтобы я тебя под ней знала, – и время, время неостановимо, и пузырится дождь по обочине, набирает силу, разбивается о покрышки стоящих у бордюра машин, собирается заново и топит соседний переулок, затапливает Солянку, и будь здесь до сих пор соляные склады, то лужи бы соединились воедино, осолонились, и стало бы море, но не разойдется, никак не разойдется, медленно машины идут по лужам, пешеходы скинули туфли, кто-то идет босиком – и смеется! – кажется, это мы, посмотри на этих прохожих, что, если время порвалось и из него, как из мешка, набитого подарками, вывалились бы другие мы – более счастливые, более живые, что ли, и ты не боялся бы снять свои кеды – по цвету застарелого поло, в которое вцепился и носил, как будто дал обет нестяжательства, и мы заглядываем в окна странноприимного дома, смотрим на монахинь, приникших к стеклу, и ты высовываешь язык – и лужи взрываются, и мы хлюпаем по ним, и где гром, и где наш смех – не разобрать, но ты никогда не решишься на это, ты будто мелом обведен, и жизнь твоя не пресная, нет, а какая-то бесчеловечная, ты знаешь тверже, что ты в ней не сделаешь, чем то, что сделаешь, поэтому она пре-вращается в противоположность жизни – не смерть, нет, а что-то сестринское – и однажды кто-то с улицы попросился к нам в гости, тонкий, располагающий к себе голос: «Здравствуйте! А можно к вам зайти?» – и ты говоришь: «Конечно», – и я смотрю на тебя, ушам своим не верю, и на пороге показалась Лиза, отметилась татуировками на икрах, прической горшком, худосочной порочностью, еврейской олифой глаз, сказала, что занимается стрит-артом, я съел ее взглядом, потому как меся-цем прежде в субботнюю ночь неизвестные обезобразили наш переулок – и меня трясло, и я задыхался от ненависти, и если бы хоть кто-нибудь из них мне попался, я бы стал убийцей – ненароком, представляется хруст, и что-то тонкое опадает, смягчается, и ты топчешь получившийся труп, бьешь его в живот, но это не приносит тебе удовлетворения, потому что это сродни битью пустого мешка, и если бы только я поймал хоть одного из них: обезображенная каракулями дверь подъезда, простенки, дворницкая, пощажена колокольня и святой барашковый Николай в нише, не пощажена растяжка на доме в соседнем переулке, представлявшая идеальный прообраз дома, даже водосточные трубы затронуты каракулями – и вот перед нами теперь сидит Лиза и говорит, что они с ребятами рисуют и приносят добро людям, и мне тоскливо от этих слов, а ей тоскливо жить в своей Туле, ночевать здесь по знакомым, и она благодарна поднесенному чаю, заваренному в сите в виде клубники – нашем гостевом, она осторожно дует на гладь и спрашивает: «А чем вы занимаетесь?» – и я говорю про себя что-то, так что меня вроде и нет, и ты говоришь про себя, а затем про наш дом, что здесь когда-то была арка – снова и снова я слышу это, – и после революции этот подъезд решено было заложить кирпичами – плотью обрастает слово «уплотнение», я смотрю на ее мышиные повадки, глаз не могу отвести от девятнадцатилетних худых ног – и вожделение, и страх, и ожесточенность к ней и к себе сплетаются воедино, и ты говоришь ей, что, когда открыто окно, мы всегда дома, и при желании когда-нибудь Лиза может здесь переночевать, но кто-то ждет ее на улице, и, прощаясь, с порога она обнимает тебя, затем меня – я чувствую запах пота, исходящий от ее заправленной в комбинезон футболки, – это ужасает меня и вместе с тем притягивает – и невольно думаешь: сколько же у нее уже было? – она нацепляет на голову безразмерную кепку и говорит «до встречи», конечно же, она никогда больше не заглянет к нам, а на следующий день, по пути к воде, то есть к лавке, где все покупали вино и пиво и лишь я – непременно по две девятилитровых бутыли воды, так что под конец хитрый азербайджанец – держатель лавки – смекнул, как заставить меня приходить чаще, и выставлял в торговый зал лишь одну бутыль воды, и приходилось покупать в довесок еще шестилитровую, по пути к воде я увидел на углу соседнего дома граффити в виде глубоководной рыбы, и оно мне неожиданно понравилось: рыба со светильником перед разинутой пастью, тонко обведенная по контуру, я улыбнулся ей и кивнул смотрителю церкви, который по вечерам запирал огромные железные двери с желтыми крестами на створках, а внутри в правом приделе терпел крушение корабль святого Николая – иначе быть и не могло, потому что суда с такими холщовыми и квелыми парусами не плавают, и вот спасенный еще не-епископ воздевает руке горé и воскрешает утонувшего моряка, чудом очутившегося на палубе, – пенится и брызжет, еще чуть-чуть, и Речка выйдет из своей трубы и затопит наш дом – и ничего не останется, ни этой церкви, ни Яса, ни нас с тобой, нас вынесет по Солянке в Яузу, и там мы окончим пределы жизни, но, воскрешенные, чудом оказавшиеся на Котельнической набережной перед высоткой, мы вдруг откроем глаза, лежа возьмемся за руки, и я скажу: «Неужели ты не умерла?» – ты замотаешь головой и скажешь твердо: «Умерла. Точно умерла», – но как же? и перед нами будет новая река сносить в Яузу животных и людей – и все они, подобно нам, станут воскресать парами – и невидимый старец в крестовых своих одеждах будет летать над ними в силах – он так похож на моего дедушку, если бы только он не пил, все было бы хорошо, но так никогда не бывает, – а слева икона Богоматери – Одигитрия, увешанная дарственными грузными крестами, цепями, на которых золотились обручальные кольца, и большая часть ее была взята в оклад, и я вспомнил вдруг, как год назад был в доме причта при этой церкви на огласительной беседе и как миссионер говорил внушительно, что Россия потому такая огромная, что в ней есть православие, а меня так и подмывало спросить: «Выходит, Канада – вторая по намоленности страна?» – а потом, обескуражив его: «А как же Советский Союз, ведь земли у него было на треть больше?» – нашу беседу он начал не с толкования Книги Бытия, а без обиняков, переминая на пальцах огромные, как Россия, костяшки, сказал: «Ты умрешь, имярек, ты не осознаешь этого, но ты умрешь», – и я понял, что я действительно умру, но потом, воспользовавшись правдой, он начал рассказывать про площадь страны, про то, что жена должна быть послушна мужу своему, поставил искушение с головы на ноги и, прощаясь, спросил, в браке ли я живу с тобой или в сожительстве, – я, конечно же, не стал ему врать, хотя он не был даже священником, и, услышав ответ, он покачал головой и сказал: «Быстрее решайся», – а потом добавил, что здесь у них много незамужних молодых христианок, и меня покоробило это сводническое предложение, как будто он мне предлагал наседок или скаковых лошадей, и в следующую неделю он рассказывал о доме Павлова и говорил, что тот Павлов уверовал, пока он усердно набирал справку с храмовой печатью одним пальцем, но все-таки допустил опечатку в названии своей церкви, и символ веры с ударениями не помог, и крепко-накрепко запомните, что в церковно-славянском нет буквы «ё» – во единую, апостольскую и – забыл – соборную – церковь, и – любопытства ради – я спросил про «глаголавшаго пророки» – не значит ли это глаголящего пророчества? хотя знал, что нет, просто неприлично было понимать всё с первого раза – и, надев очки без дужек, внимательно, так читают Псалтирь, он писал, что я прошел все огласительные беседы и готов стать восприемником, хотя на третью беседу я так и не пришел – из-за Павлова, потому что он соврал про него, вернее, говорил про другого Павлова – как собак, – и тот Павлов вовсе не уверовал, но к нему приросла, как гниль, легенда, и, выйдя, я открыл сотовый и заглянул в него, чтобы узнать, не ездил ли он мне по ушам, как тогда с площадью России? и я не пошел в третий раз – и не жалею, но как же быть с правотой о смерти? потому что я действительно умру, и умру так, что никакой Николай меня не воскресит, даже если будет пролетать со своего корабля мимо – хоть на метле, хоть на чем, – и время, вочеловечившееся в тебе, я пью это время и не знаю, сколько мне осталось, и чувство омерзения к его замашкам, уважение к правоте и нежелание стать ведомым душит горло моей вере, и я помню, как смотрел на его плешь, пока он набирал справку, и думал: «Любопытно, а молился ли он когда-нибудь Богу, чтобы тот остановил выпадение волос?» И если в забывчивости действительно молился, то не завершал ли молитву эту словами: «Это мирское, пусть будет не по моей воле, но по Твоей», – произнеся громко последнее слово, тогда как предыдущие произносил про себя, – и Павлов, перестреляв сотню немцев, шел по развалинам за домом, который он оборонял, и вдруг посреди пепла и пыли нашел Евангелие, раскрыл его и уверовал, так случилось обращение человека в верующего – аминь – святую, соборную и апостольскую – церковь эту я не любила, в ней поселился какой-то казенный дух, женщина-смотрительница сидела в церковной лавке, как за прилавком, зыркала по сторонам и возьми и скажи: «Девушка, возьмите свечу по сто. В том благословление», – и я подумала: как так может быть? и кто меня благословляет на эти свечи, как тогда в Риме, в бездушном теле церкви с лампами вместо свеч – наш медовый месяц – как будто прикасаешься к трупу: не греет, – а здесь греет, но этот норов – да, это твое слово, – какая-то рыночная спесь, как будто ад вообще существует, как будто они действительно хотят бессмертия, но на что оно им? что может быть скучнее бессмертия праведников? какое это издевательство над миром, глумление соков – выходят хорами и начинают славить бога, и это ведь невозможно слушать, потому как в мире нет ничего таинственнее разнообразия, сочетания верха и низа, умно-смешного и до глупости серьезного, двухконфорочной керамической плиты, красных кастрюль, у большой вечно отваливается левая ручка, хотя, если ее повернуть, она станет правой, клей-момент не поможет, надо просто купить другую кастрюлю – и сковороду, которая мне надоела, которую я отдам тебе по воскресении. На подвесной кухонной полке, обращенной к прихожей, я обустроила небольшую комнату высотой сантиметров десять, в ней расположился сухоцвет в вазке, небольшая картина на как бы стене, изображающая застывшую во льде Неву, и кресло из обожженной глины, которое я сделала своими руками когда-то давно в художественной школе, и этот уют, пускай незаметный, мне дорог сам по себе, ты возвращаешься откуда-нибудь, обращаешь глаза в свое жилье и сразу видишь его маленькое повторение – своего рода фрактал, – там идет своя жизнь, хозяйка в отъезде, по врачебным делам она поехала в Финляндию – и осталось пустующее кресло, вид на замерзшую реку, ее любимая пальма с отлетающими листками и огромная ванна с конфетами размером с нее – протяни руку – там леденцы и шведская лакрица, должно быть, они уже испортились, но это не важно, важнее то, что ты не умел ценить этот уют, вместо постели – лежак, вместо дивана – бокодавильня, вместо стула – седальня, вместо дома – что у тебя было вместо дома? – не потерялся ли ты, не оплыл ли? – купите свечку по сто, и будет вам благословение, как будто его можно купить, а по воскресеньям в церковь ходили курсанты, и даже на ворота, закрывавшие от нас внутренний двор, были нанесены ведомственные кресты Минобороны, – и прохожие размашисто крестились – и от колокольни шел перегуд – скоп церквей – сорока сороков, и в арке трещало, и казалось, что мы живем в колокольном звоне, каждое наше движение – это перелив, вот малиновый, вот басовитый, и, открывая глаза, все втроем, Ясик тоже потягивался-озирался, мы улыбались друг другу, как будто тем самым показывали, что мы можем улыбаться этому раннему пробуждению, тогда как у иных давно бы разорвало тыквенные головы, – и ты шла на кухню, надев свои шерстяные штаны, на ляжке которых дыбился единорог, а под ним надпись nothing is impossible, готовила овсяную кашу, заправляла ее инжирным вареньем – для меня, малиновым – для себя, или делала творожники, добавляя в творог семена льна и обжаривая его до корочки, открывала ноутбук, выпивала сваренный в турке кофе – иногда, закипая, он проливался из нее, и днями на конфорках оставались круги, пока ты их не стирала средством, съедала сырок-суфле, выпивала баночку йогурта и принималась за работу, в десять часов кормила Яса влажным кормом, сухой – всегда у него был в наличии, и только когда ты приносила мне в постель творожники или овсяную кашу, колокольный звон замолкал, и мне казалось, что он становился светом, разлитым вокруг, и ты, этот золотой воздух, отливающий синевой кот, лижущий лапу на подоконнике, – все это было наполнено каким-то смыслом, который я не хотел разгадывать, оно было просто и значительно, лучше отказаться от допытываний, потому что иначе можно нарушить полноту жизни и остаться ни с чем: с пыльным книгами, с сохранившимися пометками, с выписанными на тыльной стороне обложки страницами, на которых есть понравившиеся выражения или непонятые слова, захочешь их посмотреть снова и поймешь, что эти слова тебе давно знакомы, и как ты мог быть собой и считать себя умным человеком тогда, не зная этих слов? и ведь знание иногда глупее незнания, потому как дает ложную надежду на ум, и ты думаешь, зачем вообще эти ветхие книги, раз ее нет с тобой, – не одной-единственной и, возможно даже, неверной, а просто ее – местоимения, за которым скрывается целый мир, – и это слово, которое ты узнал многим прежде, чем слова, подчеркнутые в книгах, вмещает для тебя всю полноту жизни – другие слова становятся не нужны, язык сжимается до десятка слов, и им можно сказать то же, что самыми сложными словами: я тебя никогда не, и если ты, я не, и мы – все мы – и нам, и перед нами, и ничего не, люблю, тебя, себя, меня, никогда не ты, я не-они, все мы всех перед нами – всё, тебя люблю, и ты, и я – и мы – без всяких связок, и с кухни доносится свербение кофемолки, ты мелешь кофейные зерна, а еще не так давно ты за обыкновение взяла разгрызать с утра какао-бобы вместо конфет, а вечером делать десерт из кокосового масла и семян чиа и заправлять его ягодами годжи с кленовым сиропом – вкус отменный, но какой-то пустой, его слишком много даже в одной ложке, и, прикасаясь к кирпичной стене, я смотрю на тряпичного зайца, свешивающегося с деревянного ящика, за алюминиевый крепеж прицеплены крючки, на нем два кухонных полотенца, когда сверлом я погружался внутрь стены, из получившихся дырок валила красная пыль, и как будто засушенная, толченая кровь оседала на выступы белых кирпичей, и подвешенные на саморез с дюбелем часы с арабскими цифрами, что спешили на десять минут, и полу-дюжина колб с пряностями, привезенными из Тбилиси и Тель-Авива, но я пользовался другими, с полки, прилегающей к сушильнице: там был и в бамбуковом туесе хмели-сунели, которым я посыпал курицу на сковороде, но сперва клал поверх нарезанные на проуны куски сыра, и красный перец, которым я брезговал, и молотый черный, которым ты перчила суп, получавшийся всегда водянистым, но я все равно хвалил его – не чтобы тебе сделать приятное, не потому что был лицемерен, а я действительно был, а потому что таково было твое видение всякого супа: любую наваристость ты в нем отвергала, если в нем содержалось мясо, то исключительно филейное, и таких мелко и дотошно нарезанных ломтиков картошки я ни у кого не ел, так что казалось: и картошки мало в этом супе, и ты никогда не солила его, только перчила сверх всякой меры, и пароварка изымала из себя пар – пара поддонов, но мы почти всегда использовали нижний – и то, чтобы варить в нем рис, и западающая кнопка включения, полчаса – для золотистого, двадцать минут – для кубанского, в нижнем отделении – вода, в ней слишком много железа – скоро еще? – ты подходила ко мне сзади, обвивала руками и спрашивала, глядя на часы, идущие вперед, – скоро еще? – без римских цифр, арабская их округлость располагала к неточности, тогда как с римскими столбами-числами попробуй забалуй – скоро еще? – и шипели куски мертвой курицы, – любопытно, сколько месяцев назад она умерла? – ты так и не стала вегетарианкой – и не надо, говорю я; есть животные, которых за глупость ненаказуемо есть, – курицы, индюки, прочая птичь; коров – нежелательно; свиньи – вообще наши братья, – глупый! ты все шутишь! – да нет! убивать глупость приятно – не пригорело, нет, сыр становился коростой, пыжился, растекался, пузырился, соединял намертво куриные куски, на оливковом масле – у нас даже масла для жарки были разные, точно ли мы жили вместе? – точно ли ты была моей жизнью? – и замолкала, и отодвигалась к стене сковорода с закрытой крышкой, я доставал из холодильника гранатовый и охотничий соусы, ставил на столешницу, смахивал в глубокую тарелку густо порезанные листки салата, куски огурца, перца и помидоров вместе с ошметками сыра – бальзамический уксус? – нет, без заправки, – и сперва я накладывал тебе рис в красную широкую тарелку, потом – курицу с застывшей сырной коркой – вилкой, никогда не признавал лопатки, было в этом что-то холостяцкое: салат отдельно и сбоку от риса, соусы – с собой, ты брала блюдо с благодарностью, сложив руки перед собой, мелко кивала и говорила: «Скорее! Сейчас начнется!» – и с застывшего экрана, как только я возвращался на диван со своей тарелкой, лилась выжатая из тюбика краска, и кто-то говорил одними губами, подведенными помадой, во тьме, так что казалось, за губами нет лица – ни тела – вообще ничего нет, и кто-то говорил, что сейчас расскажет историю о том, чего не было и нет, историю, в которую невозможно поверить, вы готовы услышать то, что невозможно услышать – ушами, что перестали быть ушами, как только в них попал первый звук, итак: был один, была вторая, он любил, она не знала, он убил, она всплакнула и сказала – хватит быть, и он исчез, и никто не знал, куда – он отправился, друзья! – мельтешит, здесь холодно, от стены до стены можно дотянуться рукой, но это неправда, пространство сжалось, вот и кажется всякое, впустите меня! слышите! я ни в чем не виноват! что я ей такого сделал! – молчание красных губ – и снова крик – и снова молчание, и только после третьего крика красные губы начинают улыбаться – тебе нравится курица? – лучшая! просто лучшая в мире, спасибо – целует жирными губами щеку, заросшую щетиной, в окне стоит розовое, как от торфяного смога, солнце – кивает, зовет меня, закидывает вопросами: а какого цвета была ваша входная дверь? а дверь в подъезд? а трубы были хромированные? а нагреватель в доме имелся, а холодильник превосходил ее по росту? ты точно помнишь, ничего не забывается? а сколько времени прошло с вашего расставания? Не помнишь? Помню громких людей на пятничных улицах, белой ночью я выглянул в окно – и посередине дороги шла троица: двое мужчин, один из которых держал гитару как автомат, и что-то наигрывал, второй ему подпевал, и женщина в тряпичной юбке и косухе, и я по-думал: конечно, они не живут здесь и вряд ли здесь будут в следующую пятницу – вот их мгновение запечатления – эти три фигуры бардовского пошиба перед колокольней, побитые жизнью, наверняка хмельные, что-то же это должно значить, раз я не спал, выглянул в тошно-белый рассвет, который и не рассвет был вовсе, а так – доенье ночи без конца и милости, пахтаешь звезды – и получается бессолнечный день – и три человека лет на двадцать старше меня, вот они умрут раньше, и почему только ненароком подсчитываешь: э-э-э-э, да он постарше меня лет на десять – славно! – как будто тебе доставляет удовольствие, что он умрет раньше тебя или что-то не испытал, или он разочарован, как эта троица – отец и сын, но прежде всё от отца, – запомни, имярек, случается так, что, по неразумию своему, некоторые говорят, что они нам братья, но какие же они братья, раз важнейших наших дог-матов не разумеют? – и, входя в костел, чувствуешь необязательность осенять себя крестным знамением, помачивать кончики пальцев в чаше со святой водой, становиться на колено, чувствуешь себя как за пазухой бога, и в этом чувстве есть что-то богоборческое, как будто то, что они католики, а вокруг тебя их храм, делает необязательным соблюдение общих заветов и заповедей, разошлось-раскололось время, помнишь, как мы однажды попали на мессу в Москве, стояли, оглушенные, прислушивались ко французскому кваканью, вглядывались в лица крестящихся и удивлялись: неужели здесь, в сотне метров от Лубянки может быть что-то подобное? – и Христос надрывался крестом на беленой стене, и орган раскрывался, как почка, булькал, прорывался внутри – и вот – в ушах уже листья от органа – а вокруг весна-весна, и стоит взмолиться, как листья опадут и из ушей выйдет слух, но только священник в белых одеяниях что-то объявил, все присутствующие вдруг опустились на колени, а мы, уличенные в нежелании преклоняться, выбежали стремглав из церкви, как будто застигнутые членами тайного общества на церемонии, на которой не должны были находиться, – застигнутые, но милостиво отпущенные безо всяких для нас последствий.