Защитник

скачать книгу бесплатно

Кимон перепрыгнул на галеру, его люди оттолкнулись веслами от корабля Фемистокла и собрали канаты. Триеры разошлись. Команды смотрели одна на другую в мрачной сосредоточенности. Враг группировался в устье пролива. Получив четкие приказы, три эскадры выстроились навстречу противнику, подбирая по пути отдельные корабли. Фемистокл и спартанцы составили правый фланг численностью в шестьдесят галер. Ксантипп оказался в центре, имея примерно такие же силы. Кимон сгруппировал слева потрепанных коринфян и добавил к двадцати своим галерам.

Они собрали все, что еще плавало, всех слабых и измотанных, объединив тридцать небольших государств. Приказы передавались голосом, от корабля к кораблю, и были просты и понятны: атаковать строем, пока вторая половина персидского флота идет вокруг Саламина. Это была гонка со временем, и греки, налегая на весла или склоняясь навстречу ветру, обращались к своим богам.

На берегу Ксеркс с растущей тревогой наблюдал за перемещающимися массами кораблей. Он поднялся со своего места, когда весь греческий флот, держась единым строем, подошел ближе. И вдруг они устремились вперед – в белых брызгах, оставляя за собой кильватерный след из обломков и мертвецов. Некоторые его капитаны пытались свернуть от надвигающейся эскадры. Другие попробовали прорваться через нее, рискованно подставляя грекам бока. Маневры персидских кораблей напоминали нервные рывки и беспорядочные метания. Не понимая, как действовать против плотного строя и не получая четких приказов, они не знали, что делать.

Царь в ужасе наблюдал, как его флот терпит поражение от врага, не превосходящего его численно, но каким-то образом оказавшегося способным на невероятные подвиги. Что подтолкнуло греков? Безумие их собственных богов? Дым над Афинами? Народ, ожидавший исхода сражения на острове по ту сторону пролива? Ксеркс не знал. Греки и раньше сражались с отчаянием обреченных. За последний час что-то изменилось.

В безумной надежде узреть чудо и триста военных кораблей, стремительно приближающихся к проливу, Ксеркс посмотрел на запад. Солнце опускалось, и он прикрыл глаза ладонью от яркого красно-золотого неба. Море было чистым до самого горизонта, если не считать мертвых. Внезапно почувствовав слабость в ногах, царь рухнул на сиденье трона.

Воздух наполнился щепками и обломками досок, и Фемистокл взвыл от восторга. Треск и грохот напоминали раскаты грома. Он видел, как персы в панике мечутся туда-сюда по палубе. Некоторые, пользуясь тем, что корабли проходили мимо друг друга, пытались перепрыгнуть на палубу греческой триеры. Одних убили закаленные в боях гоплиты, другие были отброшены щитами на сломанные весла. Столкновение – и струя морских брызг, холодный ад острых осколков и треск бревен, как скрежет зубов, перемалывающих персидских гребцов.

Словно отмахиваясь от воробья, Фемистокл отбил летевшую в него острую щепку. Проходя мимо персидского судна, бронзовый таран его триеры ломал весла, калеча гребцов. За треском и хрустом дерева, за плеском волн Фемистокл слышал их крики и ликовал. Тройной строй уже нанес непоправимый урон вражескому флоту, отправив на дно десятки кораблей. На его глазах персидский корабль перевернулся, когда капитан слишком резко вильнул от греков. Весла с одной стороны ушли внутрь, и судно отправилось на дно, не получив ни единого удара. Впрочем, как это произошло, значения не имело. Те, кто был внутри, все равно утонули.

Сражение продолжалось, и результаты его становились все явственнее. Фемистокл боялся поверить, в какой хаос повержен вражеский флот и насколько хорошо все получается, когда они трое – он, Ксантипп и Кимон – действуют согласованно, когда есть ясный приказ и четкая стратегия. Фемистокл испытал дикую радость, оставив без весел еще одного перса, которого отправила на дно следующая шеренга. Восемь спартанских кораблей шли в его кильватере, и он надеялся, что на одном из них под красными парусами плывет сам Эврибиад и собственными глазами видит результаты афинского командования, афинского серебра, афинской хитрости!

Фемистокл посмотрел на берег – молодой царь поднялся с места и вышел из воздвигнутого специально для него шатра. Будь у них лучник, достойный своего жалованья, смогли бы они подвести афинский корабль поближе к берегу? Конечно, Ксеркс отступил бы, едва заметив угрозу, но, может быть, лучник успел бы сделать первый выстрел? Идея выглядела заманчивой, но Фемистокл вздохнул, посмеиваясь над собственным безумием и усталостью. Голова шла кругом от изнеможения, и ему хотелось кричать, смеяться или плакать.

Смех замер в горле, а в уме уже рождался другой план. Он и его флот за несколько часов сломали хребет врагу. Солнце садилось, став лишь золотым отблеском на западном горизонте, в его последних лучах проступили багровые и серые оттенки, вытянулись тени. Но у персов еще оставалось около сотни военных кораблей, а скорость греческой эскадры заметно упала. На веслах сидели люди. Всего лишь люди. Как бы ни призывали командиры отдать последние силы, для гребцов выбор был прост: отдохнуть или умереть. Некоторые уже стали тенями себя прежних – бессильными, вялыми, с запавшими глазами. Тут требовалось что-то другое, что-то, что дало бы им передышку до прибытия второй половины флота великого царя – персов с налитыми кровью глазами, жаждущих отомстить за унижение и обман.

Фемистокл потер колючий, заросший щетиной подбородок и попытался, но не смог вспомнить, когда ел в последний раз. До того рассвета, с гребцами? Необходим еще один перерыв, чтобы раздать миски с едой…

Он ухмыльнулся собственной дерзости, поняв, что должен сделать, и посмотрел на корму, где лежали готовые к использованию свернутые сигнальные флаги. Времени на то, чтобы призвать Ксантиппа и Кимона, уже не было, даже если бы они и подоспели в такой критический момент, когда враг готов к прорыву. Впервые в этом сражении греки наконец-то добились численного перевеса, и с каждым мгновением их преимущество увеличивалось. Но все же темп снизился. Он увидел, как теряется слаженность движений, – весла сталкивались над водой и бессильно падали на волны. Он будто снова стоял на Марафонском поле, наблюдая, как дрожит вражеский строй и судьба битвы висит на волоске.

Фемистокл стиснул зубы. Как бы они ни отнеслись к этому, как бы ни оценили потом, он должен сделать все сам. Он поискал глазами парнишку, которого отправлял раньше, и поморщился, поняв, что персы его не вернули. Фемистокл помолился за него, надеясь, что посыльного, по крайней мере, освободили.

– Приведи мне гребца, который умеет плавать. И нагрей еще раз жаровню, а потом подай папирус и немного воска. Мне нужно отправить второе сообщение.

Кое-кто из команды слышал его разговор с Ксантиппом и Кимоном. Они точно знали, что? он уже сделал и чем рисковал, чтобы добиться победы. К своему удивлению, Фемистокл услышал, как они посмеиваются и шутят, что у него возник еще один план. Словно дети в праздничный день, они хлопали друг друга по спине, передавая, чтобы позвали гребца. Фемистокл медленно вдохнул и постарался успокоиться. Первым письмом он добился того, что отправил с поля битвы половину вражеского флота. Второе, чтобы сработать, должно было стать шедевром убеждения.

Глава 6

Как это часто бывало в детстве, темнота принесла страх. Ксеркс расхаживал перед шатром, и песок хрустел под ногами. За его спиной виднелось далекое зарево – там все еще горели Афины. Через пролив бежала лунная дорожка. Вот только прежнее настроение, недавнее ощущение покоя и умиротворения, ушло без следа. В тревоге и волнении он снова и снова теребил складки одежды.

Посланные вокруг Саламина корабли пока не появились. Прежде чем погас последний свет дня, он отправил людей пройти вдоль побережья. Вернувшись, они доложили, что никаких признаков флота не обнаружили и никаких кораблей – ни под парусом, ни на веслах – не увидели.

Ксеркс благословил Фемистокла за попытку быстро закончить битву, но цена была слишком высока.

Шум сражения сошел на нет. Даже в свете луны невозможно мчаться на полной скорости на таран, если не уверен, что темный силуэт на воде – враг, а не друг. Толком отдохнуть тоже не получалось из опасения, что греки подберутся в темноте, перепрыгнут на палубу и убьют спящих. Ни о каком перемирии на несколько часов стороны не договаривались. Издалека время от времени доносились внезапные сердитые крики – и на греческом, и на персидском. Там, над глубокой водой, висел страх. В большинстве случаев и те и другие предпочитали поднять весла, уклониться от боя и отступить в темноту.

Несколько кораблей встали на якорь недалеко от Саламина, затерявшись на его темном фоне. Кто-то остался на вахте, большинство же мужчин храпели на палубе. Афиняне, как чайки, сбились в группки на дюнах и, измученные дневным бдением, спали.

На берегу, у порта Пирей, на фоне тусклого зарева догорающих Афин Ксеркс не находил себе покоя. Его «бессмертные» ждали на береговой полосе и песчаных спусках, неотрывно глядя через пролив. Остальная часть армии мирно спала, отдыхая после многодневного тяжелого марша и разрушения городских стен.

Сцепив руки за спиной, Ксеркс покачивался с пяток на носки, не замечая, что копирует этим отца. Слишком много галер утонуло у него на глазах, чтобы он мог испытывать хоть какое-то удовлетворение. Сейчас у Саламина осталось менее сотни кораблей, и потери – как людские, так и материальные – представлялись невероятными. Греки сражались на море так, будто в их венах текла не кровь, а соленая вода. Невидимый в темноте, он покачал головой, словно отгоняя зло. Тысячи воинов в этот день утонули или пали от меча, воюя ради него. Он гордился их преданностью и жалел лишь о том, что его отец не видит их жертву.

Ксеркс многому научился, и в частности узнал, что флот – это нечто гораздо большее, чем средство для перевозки людей и лошадей. Флот мог сражаться, как стая рыб, нападая, нанося удар и отступая.

Греки применили тактику и стратегию, которых он никогда прежде не видел. Ни один из его капитанов не сделал ничего подобного. С помощью флагов греки обменивались сигналами, почти как на поле битвы, вызывая корабли или отправляя их куда-то далеко. Ксеркс резко взмахнул рукой, рассекая воздух. Разум цеплялся за мелочи, копался в деталях, снова и снова переживая унижение. Царь громко застонал. Нет, ему не сравниться с отцом. И уснуть в эту ночь уже не удастся. Покой не для него.

Несомненно, греки гребли и сражались до полного изнеможения. Трудно сказать, было ли им так же тяжело, как и его капитанам. Когда они объединились, образовав трезубец, сражение превратилось в избиение. Буквально у него на глазах враг совершенствовался и обретал уверенность, разделывая его флот, как рыбак рыбу. Милостью Ахурамазды за ним остался долг мести.

«Это еще не конец», – сказал себе Ксеркс, хотя его уже глодало отчаяние.

Если на рассвете в пролив войдет вторая часть его флота, греки могут сдаться. Обсуждая это с Мардонием, он представлял, как позволит себе проявить к ним милосердие. Возможно, поэтому они так упорно отвергали ошейник. Когда собака кусает руку, которая держит ее за шею, трудно не подавить ее сопротивление с такой силой и яростью, что она либо умрет, либо подчинится. Ксеркс ощущал в себе эту потребность, картины мести разворачивались в его воображении, как щупальца. Он сожжет греческие корабли вместе с командами. Как только они сдадутся. Он сделает это, чтобы преподать урок тем, кто наблюдает за происходящим с холмов и песчаных отмелей Саламина. Царь видел их через пролив, они весь день махали руками, поддерживая и подгоняя своих. Непростительное поведение, недостойное проявление чувств. Он подумал о том, чтобы наказать женщин, и, к своему удивлению, ощутил возбуждение. Впрочем, оно исчезло так же быстро, как и появилось, оставив холод и онемение.

Словно ребенка, объевшегося меда, Ксеркса тошнило от сладости. Лишь представляя, как сокрушит врагов, он испытывал пьянящее чувство восторга, и образы, возникавшие в его воображении, были такими яркими, что затмевали реальный мир.

Царь придержал сладкий бег мыслей, хотя сделать это было так же нелегко, как стреножить дикую лошадь, и нахмурился. В лунном свете по песку вышагивал Мардоний, которого сопровождали два царских стража и глашатай. Приблизившись, небольшая группа пала ниц и распласталась на земле, словно разом сраженная насмерть. Ксеркс выждал мгновение-другое, после чего знаком позволил им подняться.

– Повелитель, наш союзник в греческом флоте прислал еще одно письмо, – сказал Мардоний. – К сожалению, стражники убили гонца, приняв его за лазутчика или подосланного убийцу. Однако мне принесли пакет, что был при нем. Мне жаль, великий царь. Я приказал, чтобы виновных выпороли.

Какое бы раздражение ни испытывал Ксеркс, оно испарилось при этом известии.

– Не будь к ним слишком строг, – милостиво сказал он. – Моя безопасность – их первейший долг. Я предпочитаю, чтобы они действовали чересчур решительно, чем слишком вяло.

– Твое милосердие безгранично, великий царь.

– А послание, где оно? От нашего союзника Фемистокла? – нетерпеливо спросил Ксеркс, лелея надежду, как бы нелогично это ни казалось.

Голову его словно зажали чудовищные тиски, и больше всего он хотел освободиться от этого давления и увидеть четкий путь, которым можно было бы следовать.

– Оно здесь, повелитель, – бесцветным, как ночь, голосом ответил Мардоний и протянул царскому глашатаю один-единственный лист папируса.

Не дожидаясь распоряжения, стражник поднес факел так, чтобы свет падал на страницу, при этом держа его на безопасном расстоянии.

Взяв папирус дрожащими пальцами, глашатай начал читать:

– «Великому царю Персии Ксерксу, повелителю всего… Знай, что капитаны моего флота осмелели от сегодняшних успехов. Я надеялся увидеть, как твои корабли закроют пролив до наступления темноты, чтобы я мог попросить о прекращении сопротивления и сдаче и получить почести за службу. Вместо этого мои люди говорят сейчас о том, чтобы отрезать тебе путь к отступлению и удержать здесь. Они рассказывают о большом мосте из кораблей и говорят, как легко было бы… – Тут глашатай вытер пот со лба и, вглядываясь в папирус, продолжил: – …уничтожить такое сооружение и запереть твою армию в Греции, оставив ее без снабжения. Возможно, уже этой ночью сто капитанов направятся для этого на восток. Великий царь, говорю как твой самый преданный слуга. Если они узнают, что я предупреждал тебя, мне не жить. Надеюсь, ты воспользуешься тем, что я сказал, чтобы принести мир. Надеюсь также, что ты вспомнишь тогда, кто был другом твоего благородного дома и империи. Фемистокл».

Глашатай закончил, и Ксеркс ощутил неприятный трепет в груди. Воцарилась мертвая тишина.

– Они могут это сделать? – спросил наконец царь. – Они действительно могут разрушить мой мост?

Мардоний задумался лишь на мгновение. Ответ требовал немалой смелости. Сказать правду было все равно что запереть дверь и остаться в комнате наедине со склонным к насилию человеком. Похоже, греки чувствовали себя увереннее, чем он предполагал.

Прежде чем заговорить, Мардоний ненадолго закрыл глаза. Ему вдруг стало не по себе.

– Так и есть, повелитель. Охранять мост мы оставили байварабам – десять тысяч воинов, но… да, если греки возьмут сотню галер, они смогут разрушить мост. Мы уже видели однажды, что бывает, когда на связанные корабли обрушивается шторм. Достаточно одного обрыва – и буря разметает обе части. Чтобы разрушить морскую дорогу, много усилий не потребуется.

Ксеркс невольно поежился, хотя его бросило в жар и по щеке скатилась капля пота. Он привел с собой армию и флот, превосходящие все армии, что мир знал прежде, но греки отказались сдаться. Они стояли насмерть в проходе у Фермопил, где волны разбивались о берег. А в море они только окрепли и становились сильнее с каждым потопленным кораблем. Они сражались совместно, составляя смертельный строй, и отправляли на дно его людей… Впервые Ксеркс задумался о том, что может не сломить их, что может не победить. Ужас этого раскрылся перед ним пропастью, и он содрогнулся от ее глубины, но тут же, устыдившись собственной слабости, отвернулся, глядя в ночной мрак.

Мардоний не произнес больше ни слова. Все ждали последнего повеления царя, его выбора. Вот в чем и слава, и проклятие царской крови. Что бы ни решил Ксеркс, они выполнят. Если бы он приказал Мардонию покончить с собой, полководец вытащил бы клинок и сделал, как велено, без возражений. Он распоряжался их судьбами, но не ожидал, что его собственная окажется под угрозой. Мысль о том, что греки сговорились не отпускать его, словно топором рубанула по его корням, встревожила и даже испугала. Оставалось только благословлять имя Фемистокла, который предостерег его, поставив даже выше собственного народа. И Ксеркс принял решение.

– Верный Мардоний, у тебя есть армия из сорока племен: мои «бессмертные», войска лидийцев, мидийцев, египтян, ассирийцев, персов – всех народов империи. Моя элита. Твои собственные сыновья едут с ними. Ты и они – вы заслужили мое доверие во всем.

Мардоний предпочел снова пасть ниц, пряча боль, которую причинил ему этот странный тон. Он не знал, к чему клонит молодой царь, но уже оторопел и сник. Ксеркс говорил почти мечтательно. Греки подорвали его уверенность, чем разбили сердце старому воину, хотя он все понимал. Мардоний тоже был свидетелем сражения при Фермопилах. До того момента он не верил, что у персидских воинов есть равные. То, что они с Ксерксом увидели в последние несколько дней, потрясло обоих.

– Встань, Мардоний, – приказал царь; уверенность уже вернулась к нему. – Я не могу допустить, чтобы они разрушили мост. Итак, вот мой приказ. Ты командуешь всей армией и флотом. Уже через месяц зимние штормы сделают невозможным наше возвращение домой. Для меня лучше уйти сейчас, чем быть… запертым здесь. Да, таков мой приказ. Я вернусь домой, чтобы охранять мой мост и мой народ. Я буду царским щитом. И когда все закончится, я буду чтить тебя и твоих сыновей превыше всех остальных. Будь моим голосом. Принеси мне победу – и я отдам тебе в управление город. Клянусь в этом перед свидетелями.

У Мардония перехватило дыхание. Он знал – с самым любимым представителем бога на земле лучше не спорить. От Ксеркса разило страхом, царь дрожал в лунном свете, как юная девушка накануне свадьбы. Его отец Дарий никогда бы не сбежал, несмотря ни на какую угрозу! Все выглядело так, что первые же неудачи похода выявили какую-то большую слабость.

Мардоний понимал, что и у сильных людей сыновья иногда бывают пустышками. Даже один из его собственных не оправдывал надежд и слишком рассчитывал на положение и власть отца, вместо того чтобы добиваться всего самому.

Однако больше полководец думал о Ксерксе. Не ослепили ли его самого поведение и уверенность, проявленные сыном Дария дома? Возможно, Ксеркс всегда был слабым. Война проверяет людей и выявляет их достоинства и недостатки. Но война не лепит их.

Молчание тянулось, казалось, целую вечность. Молодой царь нахмурился и уже смотрел на полководца почти с вызовом. Мардонию хотелось заговорить, но он мог только беззвучно шевелить губами. Мысли приходили и уходили вместе с дыханием.

– Великий царь, я повинуюсь, – наконец выдавил он из себя.

Разве это не были те единственные слова, которые от него требовались?

Но, позабыв об осмотрительности, он в спешке продолжил:

– Мы ведь сожгли Афины, повелитель. Это великий триумф! Наша армия осталась непобежденной. На перевале мы потеряли не более двадцати тысяч человек. Прошу о милости. Позволь мне отправить обратно моего первого помощника – Артабаза! Позволь ему обеспечить безопасность моста. Умоляю, не лишай нас своего света. Если ты останешься, я принесу тебе победу, клянусь.

Царь не ответил, и Мардоний похолодел, прозрев, что зашел в своем упорстве слишком далеко. Какую бы слабость или трусость ни обнажили греки, Ксеркс по-прежнему оставался великим царем, правителем сорока стран, простирающихся до самых пределов мира. Ему нельзя было противоречить, и Мардоний понял, что его жизнь висит на волоске. Он пал ниц, прижав руки к голове, и замер, дыша в песок.

Выждав, чтобы старик осознал, чем вызвал неудовольствие правителя империи, Ксеркс велел ему подняться.

– Хочешь сказать что-нибудь еще? – спросил царь.

– Нет, повелитель, – ответил Мардоний. – Я повинуюсь. Всегда будет по слову твоему. Что бы ни пришлось сделать, я не успокоюсь, пока греки не сложат оружие.

– Благословение небес, что ты у меня на службе! – сказал Ксеркс тихо, но с угрозой, и рот его перекосило от гнева. – Решение принято. Царь… распоряжается миром так, как считает нужным. Мне нет надобности смотреть, как ты выполняешь мои приказы. Я привел тебя сюда. Исполни мое повеление! Принуди их к подчинению, поставь на колени. Я хочу, чтобы они помнили меня.

Царь отвернулся и направился к дороге, которая вела в город, до сих пор пылающий в ночи. «Бессмертные» в белых доспехах выстроились рядом с ним в колонну. Их шаги звучали глухо, не отдаваясь эхом на открытой местности. Мардоний смотрел им вслед, и мир рушился вокруг него.

Рассвет наступил позже, чем летом, хотя небо было ясным, воздух теплым, ветерок мягким. Корабли плавно покачивались на якоре у берега или в проливе. Сначала тьму рассеяла осторожная серость. Сонные, позевывающие мужчины выстраивались вдоль борта, чтобы помочиться. Некоторые с угрюмым выражением тянулись на корму, откуда опорожняли кишечник прямо в воду пролива. Тем временем плотник и его мальчишка разогревали куски тушеного мяса, разворачивали тряпицы с бобами, по крепости более похожими на камень, чем на что-то съедобное. После добавления свежей воды и соли полученную массу перемешивали и разогревали на жаровне. Еды постоянно не хватало. Гребцы ели, как гончие, глотали пищу большими кусками, давились, кашляли и краснели. Все похудели, и мышцы веревками бугрились под обвисшей кожей.

На палубу подняли последние бочонки с водой, драгоценное содержимое проверили на вкус. В одном вода оказалась испорченной, в ней плавали длинные нитевидные черви. На глазах у облизывавших пересохшие губы мужчин воду вылили за борт. Оставшуюся смешали с вином. Пока не стало жарко, каждому гребцу давали по два полных ковша. Когда подходило время сменяться, бочонки были почти пусты. Никто не ожидал, что придется оставаться в море так много дней. Обычно они без труда находили родники – даже те ключи, которые изливались в море под поверхностью, – проходя вдоль побережья. Местные мальчишки запоминали места, где, купаясь летом, попадали в леденящую струю.

Постанывая и кряхтя, люди занимали места за веслами на гребных скамьях в тесном трюме. Лопались вчерашние мозоли, скрипели в уключинах весла. В струпья и ссадины втирали свежее масло, но легче от этого не становилось. Под протестующий хруст суставов люди всматривались впавшими, в темных кругах глазами в наступающий новый день и не понимали, как можно выжить.

Фемистокл стоял на палубе лицом к восходящему солнцу. Впитавший позолоту свет быстро разлился по суше и морю. Но поверить в то, что открылось взору, было трудно. Ночь выдалась неспокойной, сны сменяли друг друга, и эта утренняя картина казалась эхом чего-то мелькнувшего в ночи.

Накануне флот и капитаны-триерархи сотворили чудеса. Они сражались как львы за него – и за любимых, за тех, кто смотрел на них с берега. Не было ни одного человека, который не отдал бы всего себя, – и результатом стало крушение вражеских надежд. В груди разлилось тепло, а мочевой пузырь сжался, напоминая о себе. Фемистокл ждал рассвета с опаской и надеждой, вопреки всему рассчитывая, что письмо персидскому царю произведет нужное впечатление. Фемистокл не смел мечтать о многом. Идея заключалась в том, чтобы убедить царя отозвать дюжину или две кораблей, которые, оставшись, могли отправить на дно несколько греческих триер.

Но море было пустынным. Пока Фемистокл с удивлением смотрел по сторонам, на палубе собирались люди. Новость уже распространилась, и внизу раздались радостные крики, вскипевшие волной, когда команды поняли, что случилось.

Царский шатер на берегу исчез. Ксеркс и его стражники вместе с сотней кораблей ушли еще до рассвета. Как борец-победитель, Фемистокл вскинул руки в триумфальном жесте. Получилось! Он сыграл в свою игру и победил. Расчет оправдался полностью.

И тут же первый, торжествующий крик утонул во втором, громком и нисколько не радостном. Десятки людей на других триерах указывали на что-то, повернувшись лицом на запад, прочь от восходящего солнца, туда, куда падала его собственная тень. Крики доносились и с дюн Саламина. Женщины и дети предупреждали отцов, мужей и братьев о новой опасности. В пролив входила вторая половина персидского флота, те корабли, что обогнули остров, пройдя по неведомым водам, рискуя наткнуться на скалы и скрытые отмели. Фемистокл услышал собственный рык. Триста кораблей – более шестидесяти тысяч человек – двигались по проливу с явным намерением напасть на греков. Но они, эти шестьдесят тысяч, еще не имели опыта и не прошли испытание боем.

Свирепая ухмылка растянула его губы. Эти корабли ушли, когда греческий флот держался из последних сил. И вот теперь они вернулись и застали тот же флот, потрепанный и понесший потери, но научившийся сражаться и побеждать.

– Подайте сигнал моей группе – подойти ко мне. Всем приготовиться и атаковать – в строю. Равнение на Ксантиппа, Кимона, Эврибиада. На меня. Они пришли воевать. Дадим же им то, чего они хотят.

Приказ отозвался эхом радостно ревущих голосов. Мужчины ухмылялись понимающе и смотрели на Фемистокла с каким-то благоговением. Его команда знала, чего он достиг, хотя никто другой пока еще даже не догадывался об этом. С легким сердцем взяв копье и щит, Фемистокл потер лицо; на щеках белой стерней прорезалась щетина. После вчерашних трудов он чувствовал себя постаревшим лет на двадцать. Но он дал людям то, в чем они отчаянно нуждались, – шанс на победу. Спартанцы, услышав о двух письмах, назвали бы это афинской хитростью, но от возможности, которую он предоставил им всем, не отказались.

Повинуясь внезапному порыву, Фемистокл опустился на колени. Еще с десяток мужчин прервали свои приготовления и последовали его примеру, коснувшись коленом палубы.

– Афина, ты оберегла нас. Позволь нам отомстить тем, кто этого заслуживает. Я прошу твоего благословения для этого корабля, для этой верной команды. Дай нам силы закончить начатое и спасти наших женщин и детей. Я прошу от твоего имени. Я прошу благословения Ареса и могущественного Посейдона. Позвольте нам быть вашим копьем и мечом. Позвольте нам быть вашим ответом.

Он поднялся, открыл глаза и понял, что воины и гребцы внизу читают со склоненной головой собственные молитвы или повторяют его слова. Он видел их решимость. Они были его людьми. Несмотря ни на что и вопреки всему, они не уступят – по крайней мере, в этот день.

Глава 7

Идя по главной улице Элевсина, Аристид всячески старался скрыть признаки раздражения. Рядом с ним шел спартанский регент со сцепленными за спиной руками, в красном, развевающемся на ветру плаще-трибоме. Павсаний был тогда в первом цвете молодости и здоровья. Приподнятая, как казалось, постоянно бровь придавала его лицу сардоническое выражение, словно везде, куда бы он ни посмотрел, находилось что-то вызывавшее у него неудовольствие.

По другую сторону от афинянина шагал прорицатель Павсания – в подпоясанном хитоне и сандалиях, с обнаженными загорелыми руками.

«Эти двое идут, как молодые львы», – подумал Аристид.

Жизнь не терзала их, не ломала. Они не сомневались в своей значимости и своем месте в мире. Аристид не выказал признаков смятения, которое испытывал, имея дело с людьми относительно молодыми. Афины никогда бы не назначили регента моложе тридцати лет.

– Должен сказать, я огорчен тем, что не смог посмотреть мистерии, – сказал Павсаний. – Отец и дядя высоко отзывались о здешних ритуалах. Однако сам я никаких приглашений в святая святых не получал.

Для ушей Аристида голос регента звучал излишне резко, в нем постоянно прорезалась нота жалобного недовольства. Так и хотелось спросить, не считает ли Павсаний, что священный праздник до?лжно провести заново по его прихоти. Богини, конечно, не стали бы слишком возражать или воспринимать это как насмешку, но Аристид сдерживался и молчал. Он уже упомянул причину, по которой они все оказались в Элевсине, за что получил отповедь, как будто нарушил некое правило хороших манер. Все, что от него требовалось, – это убедить человека, в чьей поддержке он нуждался. Дерзость и глупость Павсания никакого значения не имели. Аристид знал, что будет льстить и отпускать комплименты, делать все, что понадобится, чтобы завоевать расположение спартанца. Он постоянно напоминал себе об осторожности. Павсаний казался человеком отстраненным, невежественным в отношении манер, присущих знатным людям, которых знал Аристид, как будто значение имели только его собственные потребности и интересы. Но если Павсаний действительно чего-то не знал, то его прорицатель, как подозревал Аристид, был остер, словно обсидиан. В каждом брошенном им мельком взгляде, в каждой полуулыбке чувствовался ум.

Весть о гибели царя Леонида все еще распространялась по городам и весям эллинов. Для Аристида, как и для любого афинянина, сражение при Фермопилах было событием, в общем-то, банальным. Он знал, что спартанцы потеряли военного царя. Павсаний потерял дядю! Проявить уважение к такому горю было правильно и естественно. Но разве эта потеря могла сравниться с тем, что персидская армия учинила в Афинах, где она оскверняла священные места и гробницы, разрушала дома и стены?

Присутствие персов в своем городе Аристид ощущал тяжестью на плечах, будто плащ, который не мог сбросить, как бы это его ни тяготило. Он напомнил себе, что люди спасены и доставлены на Саламин. Остров был виден из Элевсина – за сверкающей полоской разделяющего их моря. В этот самый момент, когда афинское собрание скандалило и шумело, Ксантипп был где-то там, среди них, с Фемистоклом и Кимоном. Их жены, матери и сестры наблюдали и молились. Аристид стиснул зубы. Пока там решалась судьба его города, ему приходилось играть в политику со спартанцами.

Он знал, что город – это нечто большее, чем улицы и рынок. Афины остались в воспоминаниях тех, кто жил в них. Стены, как и храмы, можно отстроить заново. Аристид чувствовал себя мужем, чья жена подверглась насилию. Персидские воины ходили и мочились в пыль его города, и все, что он мог сделать, – это ждать на нейтральной территории, пока Павсаний не согласится встретиться с ним.

Аристид испытывал напряжение как давление чужой руки, сжавшей ему горло. Он ожидал, что будет иметь дело с Леонидом, человеком с огромным опытом, известным своей мудростью. Брат царя тоже слыл таким человеком, хотя, похоже, Клеомброт был слишком стар или слишком болен, чтобы стать регентом. Павсаний отвечать на этот вопрос не соизволил и отмахнулся от него как от дерзости.

Они спускались с холма, когда молодой регент нахмурился, глядя на море и прикрывая глаза ладонью, чтобы мельком увидеть флоты. Саламин на таком расстоянии представал размытым холмистым пятном, но море уже приносило к берегу свидетельства сражения.

Как утолщается слой сурьмы, нанесенный на женские глаза, так утолщалась прибрежная полоса из мертвецов и деревянных обломков. Такая картина требовала хоть какого-то отклика, но вывести спартанца из состояния самодовольства не получалось. Аристид не мог взять Павсания за плечо и заставить его взглянуть на происходящее по-другому, посмотреть и понять! Аристид снова ощутил брошенный исподлобья взгляд прорицателя Тисамена. Жрец был безоружен, хотя, возможно, это не имело значения, учитывая, что оружия хватало у обвешанного им Павсания и следующих за ними спартанских стражников.

Еще один день потерян, еще один шанс упущен. Аристид подавил поднимавшееся отчаяние. Одно было ясно наверняка: просить спартанца о помощи невозможно. Аристид почувствовал это с первых мгновений. Павсаний был из тех, кому доставляло удовольствие с ухмылкой отворачиваться от нужд Афин. И тем не менее его необходимо было убедить, для чего в первую очередь требовалось набраться терпения. Аристид выдохнул. Ради своего народа он был готов.

Праздник богинь завершился всего лишь днем ранее, после целого месяца обрядов, ритуалов и жертвоприношений Деметре и ее дочери Персефоне. В ожидании прибытия делегации из Спарты Аристид и сам принял участие в некоторых процессиях. За недели, что минули с тех пор, как он вышел из Афин с восемью тысячами гоплитов, Аристид успел хорошо ознакомиться с городом. Его отряд всего за одну ночь удвоил местное население, по крайней мере до начала осенних празднеств. Элевсинские мистерии нисколько не изменились, хотя он в последний раз почтил вниманием улицы и скромные храмы этого города много лет назад. Аристид прошептал священные слова, которые давались только тем, кто был допущен во внутреннее святилище храма. На него посмотрели с завистью.

В морском воздухе маленького городка витали ароматы нарцисса и граната. Ветер собрал лепестки цветов в кучки, уже начавшие темнеть, по мере того как жизнь покидала их. Толпы тоже редели, мужчины и женщины расходились по домам. При виде спартанцев, вышагивающих по городским улицам, они невольно прибавляли шагу. Война витала в воздухе вместе со слухами и страхом. Изможденные и немытые нищие на углах предупреждали о конце света, взывая с закрытыми глазами к богам и протягивая руки за подаянием.

Аристид чувствовал неодобрение идущих рядом с ним спартанцев. Впрочем, нет, напомнил он себе. Спартиатом по крови был только Павсаний. С Тисаменом не все обстояло так просто. Отрицать способность знать будущее – дело трудное. Боги наделяют этим даром лишь нескольких мужчин или женщин в каждом поколении. Аристид видел, как вплетены в его собственную жизнь и жизнь его народа пророчества дельфийского оракула. Что такое флот, если не «деревянные стены», которые, как однажды сказал оракул, спасут его город?

Вот только ясноглазый и подтянутый Тисамен больше походил на воина, чем на святого или отшельника, живущего в пещере. Казалось, ему не чужды юмор и симпатия, что выглядело как-то неуместно и непривычно. Вряд ли возможно наслаждаться обществом того, кто видит сквозь завесу искусственности. Блеск глаз и легкий изгиб губ выдавали в Тисамене именно такого человека. Сходство с отшельником добавляла сдержанность в словах, как будто он нарочно позволял Павсанию говорить за них обоих. Аристид знал, что спутники составляют о нем мнение, но никак не мог на это повлиять.

Вместе они добрались до большого храма Деметры у подножия холма. Колонны из кремового камня шириной с телегу у основания тянулись вверх, и четверо мужчин не смогли бы их обхватить. Внутри пели жрицы, но огромные двери оставались закрытыми. Павсаний, протянув руку, положил ладонь на деревянное полотно.

День выдался холодный, хотя, конечно, спартанец делал вид, что не испытывает никаких неудобств. Он очень хорошо знал, что Аристид ждет от него ответа. Афинянин боялся, что Павсаний в конце концов принудит его просить, а потом все равно откажет. Или все-таки он ошибся в своем суждении о регенте? Без спартанской армии Афинам было не обойтись.

– Мне говорили, – сказал Павсаний, – что допущенным в святая святых предлагают какой-то напиток, который действует на человека сильнее, чем вино.

Спартанец говорил с наигранным безразличием, хотя хитрость его была очевидна. Настроение у Аристида испортилось еще больше. Были вещи, достать которые он не мог даже для регента.