Автограф

– Павел Петрович, вы где? Самовар готов, давайте чай пить! – позвала к столу Женечка, и Павел Петрович, вместе с комарами отогнав от себя меланхолические мысли, отправился на зов хозяйки.

Однажды утром к молодожёнам в спальню ворвались солнце и тёплый ветер – долгожданные предвестники весны. Митя стал спокойнее, и настала пора подумать о возвращении домой. Не только в природе всё пришло в движение, но и мир вокруг стал стремительно меняться. В конце месяца пришло известие об Отречении. Газеты пестрели сенсационными новостями. Митя был очень воодушевлён, читал Женечке все газетные статьи, которые только можно было достать. С Павлом Петровичем они, забыв про медицину, и археологию, и даже шахматы, с жаром обсуждали будущие преобразования, и всё говорили и говорили о будущем России. Женечка не вполне разделяла их энтузиазм; тем не менее, надеялась, что эта неизвестная новая власть прекратит войну.

Война, действительно, закончилась. Только закончили её не те, и не так, как надеялись многие. Иноземцев не пустили в столицу, но радость была недолгой: началась другая, ещё более страшная, война народа с самим собой.

Кто первый или Хлеб с изюмом

К осени Митя практически совсем перестал кашлять, поправился и загорел. Бессонница отступила, мигрени и головокружения прекратились. Оставалось только пройти медицинскую комиссию и можно, наконец, возвращаться домой. Только они не вернулись. Не успели. Разразилась КАТАСТРОФА.

Женечка не понимала, что происходит, а Митя теперь мрачнел после каждого прочтения газет. Какие‑то бунтовщики совершили переворот в столице, после чего полыхнуло везде. Что происходило в их родном городе, молодые люди понять не могли. Письма сначала приходили с опозданием, а затем и вовсе перестали приходить; в газетах о нём, кроме неясных слухов, что власть в городе сменилась, не сообщали ничего. Хорошо, что железнодорожное сообщение ещё функционировало и, пускай окружным путём, вернуться домой представлялось вполне возможным.

Пока Митя ждал решения военной медицинской комиссии и нового назначения, Павел Петрович попросил его помочь в санатории, который всё больше стал походить на больницу. В городе возрастало количество приезжих со встревоженными лицами, суетливыми и испуганными движениями. Они тащили за собой какие‑то узлы, коробки и чемоданы. Вновь прибывшие привозили различные инфекции: от гриппа до сифилиса. Часть беженцев двигались куда‑то дальше, другие оставались здесь. Начались перебои с продуктами, стало не хватать свободного жилья для иногородних, а медперсонал в городской больнице не справлялся с наплывом пациентов.

Чтобы не тратить времени на дорогу, Митя с женой перебрались из домика у моря в служебный флигель санатория. Женечка попросилась помогать фельдшерам. Благодаря Павлу Петровичу её взяли, несмотря на отсутствие диплома, и определили в палату для выздоравливающих. Там всем заправляла медицинская сестра Аглая, сухопарая женщина лет пятидесяти с лицом, на котором, казалось, кроме широких, будто углём проведённых полос бровей не было ничего. Аглая требовала как от персонала (двух санитаров, одной нянечки, одной сестры милосердия), так и от пациентов неукоснительного выполнения указаний врача, порядка и идеальной чистоты в палате. Если кто‑то позволял себе схалтурить или сделать что‑либо недобросовестно, громкий Аглаин голос был слышен далеко за пределами палаты, а слова, которыми она выражала свой гнев, не всегда можно было найти в словарях. Между собой больные уважительно называли её «атаманшей». Женечка ей приглянулась, поскольку разделяла Аглаин взгляд на дисциплину. Сложнее девушке оказалось сработаться с младшим персоналом. Если ей выпадали ночные дежурства, когда Аглая уходила спать, оставляя её за старшую, Женечке оставалось только молиться, чтобы ничего экстренного не произошло. Она проверяла и перепроверяла выполнение всех указаний врача, перевязывала раны и тщательно вела дневник наблюдений за каждым пациентом. В то время как нянечки, будучи старше Женечки лет на десять, в её смену откровенно отлынивали от работы, санитар таинственно куда-то исчезал, обед и ужин приносили холодными.

Бывало и так, что в палате больные лежали не только на кроватях, но и на матрасах между ними. Военные и гражданские, молодые и в возрасте, монархисты и республиканцы, и даже два «перебежчика с той стороны» – различия между ними стирались, едва они становились пациентами. Когда состояние улучшалось, они развлекались игрой в карты или в домино. Редко такие развлечения заканчивались миром; чаще всего на почве игр возникали ссоры, переходящие в громкое выяснение отношений, сдобренное непримиримостью политических разногласий, о которых тут же вспоминали. Тогда нянечка звонила в звонок, на который прибегал дежурный санитар разнимать бузотёров.

Как-то раз, после очередной вспышки выяснения отношений, погасить которую удалось только с помощью вовремя подоспевшего санитара, Женечка перевязывала «перебежчика с той стороны» с обморожением. Это был уже немолодой мужчина, как выяснилось, из рабочих. Звали его Захар. Он никогда не принимал участия в этих разборках, по большей части лежал молча, отвернувшись к стене. Женечка уже закончила свою работу и собралась уходить, но вдруг старик заговорил.

– Пустое всё, из‑за чего они (кивок в сторону недавних смутьянов) ругаются. Всё обман. И там, и здесь. Наобещают, а потом всё себе заберут, а ты майся от ран и радуйся, что ещё живой. Человек, по природе своей, зверь, ничего с этим не поделаешь.

– Мне кажется, каждый сам за себя решает, брать винтовку в руки или нет. Вы‑то почему согласились в этом участвовать? – задала Женечка давно волновавший её вопрос.

– Так я за справедливость. Моя бабушка под помещиком жила, мать в батраках всю жизнь, а другие и сыты, и учёны, и нос в табаке, – с пафосом произнес Захар, – а мне тоже пожить в свое удовольствие хочется, хлеб с изюмом каждый день есть.

– Иными словами, вы пошли убивать ради буханки хлеба? – изумилась Женечка. – Если завтра в бою вы убьёте тех, с кем ещё вчера плечом к плечу терпели все невзгоды… или тех, кто сейчас с вами находится в этой палате, или врача, который сделал всё для вашего излечения, то это будет справедливо?

– Вы хорошая, но вы не поймёте. Я пошёл ради справедливости. У меня в роду все горбатились на хозяина, а я хочу, чтоб мои дети сами были хозяевами! А те, кто ими командовал, пошли бы и поработали бы на них. Вот так было бы справедливо. Но вы такое не поймёте, – у вас‑то, небось, бабушки‑дедушки, мать‑отец тяжелого труда не знали – вона какие у вас ручки белые, пальчики длинные, – назидательно продолжал Захар, приходя постепенно в благодушное настроение от осознания своего несомненного превосходства правого.

– Вы хотите отомстить за ваших предков? Отобрать хлеб с изюмом? И что будет дальше? Сыновья тех, кого вы убили, этого не забудут и тоже будут мстить, и так будет продолжаться до тех пор, пока убивать уже будет некого? – возмутилась Женечка.

– Эх, барышня, если бы всё было в жизни по уму… То одни придут, всё отберут, то другие, и все о нашем благе говорят. Заварилась каша. Если не ты, то тебя. Чей верх будет, тот и заживёт, – закашлялся старик.

Женечка с трудом удержалась от продолжения спора и подала Захару воды. Он выпил и вновь отвернулся к стене. Девушка вышла из палаты в раздражении на него, но, первым делом, на себя: «Вот зачем я ввязалась в этот бесполезный разговор? Накинулась на старика. Он повторяет чьи-то слова, чтобы оправдать свое желание перебить всех, кто чище одет, образован, кому «повезло», не понимая, какая разрушительная сила движет им, и я не верю, что она имеет что-то общее с якобы обидой за предков. Нет, тут что-то другое. Зависть? Многовековая несправедливость? Растерянность? Как же я раньше этого не замечала. Значит, Глаша, Митрич, горничная Наташа, ямщики, дворники, крестьяне на рынке – все они только притворялись, что хорошо к нам относятся, а на деле ненавидели нас настолько, что готовы теперь убить? Всё было неправдой?». Женечка чувствовала себя потерянной, почва уходила у неё из-под ног. Несмотря ни на что, она жалела Захара, с его болями в спине и с грызшей его изнутри мучительной неудовлетворенностью жизнью, обидой на всех и вся. Только думать об этом уже не было возможности. Её ждала работа, а после работы – долгожданный вечер с Митей, который сегодня заканчивал своё дежурство в терапевтической палате раньше неё.

«Нет, я не хочу, только не надо, не надо об этом», – жарко во сне бормочет Женечка. Но её не слышат ТАМ, и она попадает в водоворот Страшного Последнего Дня. Усталость и двойная доза снотворного не отпускают из кошмарного сна.

Тем утром Женечка заступала на дежурство после обеда. Ей захотелось сегодня хотя бы немного побаловать Митю. Она отправилась на базар в поисках чего‑нибудь вкусного. Женечка брела задумчиво мимо прилавков с мёдом, ароматными сотами, сочной чурчхелой, приценивалась, прикидывая в уме, на что ей хватит денег. Вдруг её окликнули. Девушка обернулась и увидела перед собой давнего знакомого отца Сильвестра Ивановича. С радостным изумлением она смотрела и не верила. Знакомый человек оттуда, из дома! После объятий и взволнованных восклицаний воодушевлённое выражение лица Сильвестра Ивановича сменилось на озабоченное и, по непонятной причине, виноватое. Едва он открыл рот, чтобы ответить на её сумбурные вопросы, Женечка мгновенно поняла, что сейчас услышит что‑то страшное. Она отшатнулась, но слова Сильвестра Ивановича всё равно настигли её: Бориса Львовича, уважаемого и любимого многими в городе человека, расстреляли прямо в его саду у дома, когда он пытался остановить вандализм, учиняемый «рэволюционным классом». Об отце и сёстрах Женечки Сильвестр Иванович не знал ничего. Власть в городе была захвачена «рэволюционерами», части жителей удалось бежать. Он говорил без остановки, пытался утешить онемевшую от горя девушку. Женечка ничего не понимала из того, что он говорил. На прощанье Сильвестр Иванович обнял девушку и поспешил в сторону вокзала. Женечка долго бродила по кривым немощёным улицам, пытаясь собраться с силами и придумать, как сообщить Мите об этой трагедии, а также о том, что возвращаться им теперь некуда. Она замёрзла, ноги стали ватными и еле передвигались. Увидев знакомую церковь, Женечка доплелась до её дверей и вошла внутрь. Службы не было, тихо потрескивала одинокая свечка у иконы Богородицы. Женечка присела на боковую скамью. В голове было пусто. Всё, что ей сейчас нужно, так это посидеть молча и подумать, что делать дальше. На неё накатил такой страх за родных, что перехватило дыхание, она закашлялась. Откуда‑то с первых рядов поднялась тощая фигура в куцем пальтеце, направилась к ней и села рядом с явным желанием поговорить. Только тогда Женечка обратила на неё, вернее, него, внимание. Это был пожилой сморщенный господин с пышными бакенбардами, закрывающими значительную часть лица, на котором, будто красные угольки – то ли от недосыпа, то ли от чего‑то ещё – тлели глаза. От него разило перегаром и несчастьем. Женечка притворилась, что занята молитвой, в надежде, что тот посидит и уйдёт. Однако желание старика поговорить одержало верх над воспитанностью.

– У вас кто‑то умер? – без обиняков спросил он.

– Да, – пришлось ответить девушке, чтобы не показаться невежливой.

– У меня тоже. Расстреляли? – девушка кивнула головой, не поднимая глаз от рук, лежащих на пюпитре.

– Вот‑вот. Моих тоже, – с каким‑то непонятным для Женечки подъёмом проговорил мужчина. – У вас кто?

– Деверь, – тихо прошептала Женечка, чувствуя, что слёзы сейчас хлынут из глаз.

– А у меня двух сыновей. Они учились в юнкерском училище в Москве. А закончить не успели, – со странной гордостью поделился мужчина.

Женечка молчала, не понимая, как на это реагировать. Она чувствовала, что с этим человеком что‑то не в порядке. Наверное, тронулся умом или напился.

– Я сюда прихожу и думаю, думаю. Вы знаете, я всё время думаю! – сказал старик, как будто сообщил сенсационную новость. – Смерть, я считаю, – часть жизни. Одного же не бывает без другого. Но время ухода – решать не людям, а Богу. Люди верят всегда в каких‑то богов, но именно в этом важнейшем вопросе мы не доверяем им, а берём на себя решение, кому жить, кому умирать и когда. За это платим немыслимую цену, но никак не можем остановиться. И чем больше убиваем, тем больше нам хочется. Я никак не могу придумать, что с этим делать… – внезапно детской беспомощной фразой закончил он свои рассуждения. – Как вы думаете, чем всё это кончится?

– Я не знаю, извините, мне надо идти, – заторопилась Женечка. – Я, наверное, уже опоздала на дежурство, – с этими словами Женечка поспешила к выходу, стараясь не замечать разочарования в глазах её собеседника, оставляя странного старика наедине с его раздумьями.

Всю дорогу до санатория она бежала и всё‑таки опоздала на целых полчаса. Надевая на ходу косынку, Женечка буквально пролетела по коридору второго этажа до своего поста дежурного, и только тогда смогла отдышаться. Она увидела, что к ней идёт Павел Петрович в сопровождении медсестры, которую Женечке полагалось давным‑давно сменить. Павел Петрович что‑то сказал, но она не слышала его голоса, а лишь видела, как двигаются губы. Он поманил её рукой. «Нет! Куда они меня ведут? В Ту Комнату?! Нет!» – Женечка услышала свой крик и проснулась. Её трясло. Горло обожгла ледяная вода из чашки. Она заставила себя дышать глубоко и ровно. Завернувшись в одеяло, села в кресло. В постель, как уже случалось неоднократно, она сегодня больше не ляжет из страха увидеть продолжение сна. Женечка зашептала какие‑то знакомые с детства молитвы. За окном с трудом сквозь мглу пробивался рассвет. Она протянула руку за книгой, лежавшей на столе, и вынула из неё исписанные карандашом листочки – Варино письмо. Раньше у неё так и не нашлось сил, чтобы написать ответ. Да и какой в нём теперь прок? Вряд ли дойдёт он до далёкой Бессарабии. Тем не менее, Женечка взяла чистый медицинский бланк (ничего другого под рукой не оказалось) и вывела карандашом: «Милая Варя, я очень рада получить от тебя весточку. Варя, Мити больше нет с нами. На больницу, где мы работали, был совершён налёт какими‑то бандитами. Говорят, что они искали наркотические вещества и сами были нетрезвыми. Они требовали их от заведующей аптечным отделением, стреляли во все стороны. Митя случайно оказался рядом, за спиной убийц. Он выхватил пистолет у одного из нападавших и убил его. Потом другой выстрелил в Митю. Кто‑то вызвал военный патруль, но задержать их не удалось. Так мне рассказали, а было ли всё в точности так на самом деле, уже не узнать. Меня при этом не было, я выходила за покупками. Митя умер до моего прихода. На всякий случай: похоронили на Кислевском кладбище, первый поворот налево от церкви Успения Богородицы. Далее прямо по аллее. Шестая могила от её начала напротив большого склепа в античном стиле.

Я пока не могу уехать отсюда, поезда в западном направлении не ходят, на железной дороге, говорят, грабежи и повсюду брошенные без паровозов составы. Только ты не волнуйся за меня. Я живу и работаю в больнице. Здесь хорошо кормят. Я помогаю врачам на правах медсестры. Как только обстановка нормализуется, буду стараться добраться до дома. Я каждый день молюсь за папу и Машу. Ты не могла поступить иначе, не кори себя. Поцелуй от меня Басю и Соню. Пусть пока читают без меня. Встретимся, буду читать им каждый вечер. Так и скажи. Береги себя и детей. Любящая вас всем сердцем твоя сестра Евгения».

Родька

С каждым днём поток беженцев в городе увеличивался, и слово «расстрел» всё чаще встречалось в рассказах о том, что происходило ТАМ, но ужаснее всего было то, что ТАМ превращалось в ВЕЗДЕ. Бывший санаторий стал военным госпиталем. Фронт приближался, и число раненых, обмороженных и больных тифом постоянно возрастало. Последних помещали в бывший «курортный павильон» санатория, в холле которого не действующий ныне фонтан и большие кадки с засохшими пальмами стояли подобно давно ненужному театральному реквизиту. Женечка делала перевязки, помогала врачам всем, чем только могла, вплоть до стирки окровавленных и гнойных бинтов – перевязочных материалов не хватало, как и медикаментов, медицинского персонала, матрасов. Приближался КРАХ.

Однажды вечером Женечка кипятила использованные бинты, чтобы можно было назавтра снова пустить их в ход. Неожиданно ей передали просьбу дежурного хирурга зайти к нему. Потратив некоторое время на поиски, девушка, в конце концов, обнаружила его в пустом кабинете начальника госпиталя. Её встретил бесконечно усталый человек в помятом, с пятнами, врачебном халате, из дырявого кармана которого выглядывал фонендоскоп. Фамилия его была Сверчковский, и неудивительно, что больные прозвали его Сверчок. Не только фамилия, но и внешность доктора как нельзя лучше соответствовала прозвищу: объёмную голову чудом удерживала короткая шейка на весьма тщедушном туловище, а длинные конечности, казалось, вечно мешали самому их обладателю. Его всегда и везде не представляло большого труда опознать по терпкому сильному запаху махорки, спирта и пота.

– Голубушка, Евгения Михайловна. Я остался без операционной сестры сегодня. Не могли бы вы войти в положение и ассистировать мне сейчас на операции? Павел Петрович положительно отозвался о вас, говорил, что вы учитесь на хирурга, присутствовали на операциях. Помогите, прошу вас, – вкрадчиво, стараясь быть галантным, на едином выдохе произнёс Сверчок.

– Я бы с радостью, но Павел Петрович, наверное, забыл упомянуть, что у меня нет диплома.

– Экая жалость! Без диплома не положено, – Сверчок кивнул головой в знак согласия и вдруг подмигнул Женечке, – но госпиталь переполнен, рук не хватает… Оперировать нужно срочно. Давайте так: я вас поставлю в паре с опытной сестрой милосердия. Попробуем все вместе.

– Я согласна. А что за операция? – спросила Женечка.

– Ампутация ноги, обморожение. Вы не боитесь крови? В обморок не грохнетесь? – поинтересовался хирург.

– Нет, я привычная, – устало ответила Женечка. – Скажите, а вы всем этот вопрос задаёте или только мне?

– Никогда об этом не задумывался. Возможно, что и нет. И что с того? – озадаченно спросил Сверчок.

– Да ничего. Если вы зовёте ассистировать, то, значит, нужно доверять. Подобные вопросы вы задаёте с единственной целью – напомнить мне, что я женщина, а женщине, да ещё и без специального образования, полагается падать от вида крови в обморок, но вы забыли, что я здесь не первый день, и вряд ли ещё осталось что-то, чего бы я не видела. Так вот, я не упаду, – с этими словами Женечка решительно повернулась и направилась к дверям.

– Прошу простить, если мои слова задели вас, но ничего подобного я не имел в виду. Женщины – существа иной породы, чем мужчины. Никогда не могут без опозданий, капризов и головных болей. Никогда не знаешь, что они выкинут в следующее мгновение. Идите и подготовьте раненого к операции. Он ещё не в курсе, что его ступню придётся ампутировать. Скажите ему об этом, – сухо распорядился Сверчок, которому, по всей видимости, Женечкино заявление не понравилось. Женечка почувствовала, что ещё секунда, и она не выдержит и выскажет прямо в лицо этому сморчку своё нелицеприятное мнение о нём. От греха подальше, Женечка опрометью бросилась вон из кабинета.

Внутри неё клокотали злость и обида, пришлось несколько минут постоять, упершись лбом в стену коридора. Наконец отдышавшись, Женечка вошла в палату, где лежал нужный ей пациент. Под палату, для вновь прибывших со вчерашним санитарным поездом, выделили бывшую подсобку – маленькую тесную комнатку без окон. На сдвинутых почти вплотную кроватях находились шесть – семь пострадавших разной степени тяжести. Один тяжёлый, без сознания; остальные, видимо, спали. Дежурная сестра милосердия подала ей листок с указаниями фельдшера. Женечка пробежала его глазами: санобработка и перевязка сделаны, температура 39,1. Сестра помогла ей пробраться к постели пациента. В первый момент Женечка было подумала, что перед ней ребёнок, и замерла от изумления. Приглядевшись, она поняла, что ошиблась. Тем не менее, раненый был, действительно, очень молод. «Лет 16, не больше. Совсем ведь мальчишка! Наверное, из юнкеров», – подумалось Женечке. Она, в свои двадцать с небольшим, почувствовала себя старше этого мальчика на целую жизнь. По раскрасневшемуся, с капельками пота, лицу и без градусника можно было с уверенностью сказать, что у раненого лихорадка от высокой температуры.

– Вы кто? – шёпотом спросил он, с трудом приоткрыв глаза.

– Я – медсестра. Как вы себя чувствуете? – спросила она, наклонившись к нему, чтобы разобрать ответ.

– Хорошо, – испуганно прошептал он.

– У вас высокая температура, вам нужна операция. Вы хотите сообщить кому‑нибудь из родственников о вашем нынешнем месте пребывания? – стараясь говорить тихо, но чётко, спросила Женечка.

– Какая операция? – взволнованно прошептал юнкер.

– Небольшая ампутация. К сожалению, стопу нам спасти не удастся, – сказала Женечка.

– Нет, нет, только не ампутация! Мне нельзя, слышите, мне нельзя! – пытаясь встать с постели, захлёбываясь словами, проговорил раненый.

– Нужно сейчас прооперировать, – начала спокойным, ровным голосом объяснять Женечка, одновременно стараясь уложить его на кровать, – иначе вы вскоре умрёте. А если ампутировать, то с протезом вы даже ходить сможете самостоятельно. У вас вся жизнь впереди, надо только собраться сейчас с духом.

– Нет, вы не понимаете, – в отчаянии проговорил «юнкер», – у меня мама! Мама! У нас отец умер, я сбежал на фронт. Я не мог, понимаете, не мог не пойти, – торопливо заговорил юноша, – не мог не пойти сражаться за свободу! Отец мой – сельский священник. Так ОНИ разгромили папину церковь, они даже пытались её взорвать, но у них не получилось. Дьякона расстреляли… Там их командир кричал: «Грабь награбленное!». А какое в церкви‑то награбленное может быть? Старинные иконы да деревянный иконостас, который мой папенька собственноручно вырезал в течение нескольких лет. Он красиво резать умел… Хорошо, что папенька уже два года как помер и не увидел, что с его трудами сделалось. Понимаете? – с надеждой, что теперь всем уже понятно, что оперировать его нельзя, спросил юноша. Женечка кивнула. Сколько трагических историй она наслушалась даже за недолгое время работы в госпитале. У раненого жар, он сейчас выплёскивал свою душевную боль, которую, видимо, долго сдерживал в себе. Ему отчаянно хотелось найти поддержку и оправдание у постороннего человека. Женечку его история не интересовала, сейчас первым делом нужно было уговорить мальчика на операцию.

– Я уверена, что ваша мама сама бы сказала то, что говорю теперь я. Ничего нет страшнее, чем потерять своего ребёнка. Пусть инвалид, но только чтоб живой вернулся. У меня у самой детей нет, но я теряла родных, никому такого не пожелаешь. Вы должны согласиться на операцию, обязательно выздороветь и вернуться домой.

– Нет, вы всё‑таки не понимаете, – удручённо сказал раненый. Он собирался несколько секунд с духом и, наконец, признался: «Я тайком от матушки сбежал. Мать заставила меня поклясться, что я не уйду, не оставлю её одну. Я поклялся на Библии, но не выдержал и сбежал. Оставил ей записку, что поехал к папиным родственникам в Самарканд. Я думал, что, если стану героем, мама меня простит. И героем не стал, и ещё калека. Я не могу вернуться к маме без ноги. Она сразу поймёт, что я ей наврал. Она проклянёт меня», – с отчаянием сказал юноша. На Женечку с мольбой смотрела пара васильковых глаз. От изумления она потеряла дар речи: «Я ему об операции, а он вон о чём думает. Ввязаться в эту отчаянную бойню не побоялся, а чтобы матери признаться, так лучше умереть. Господи, ребёнок же совсем! Наивный и глупый ребёнок».

– Мне кажется, ваша мама была права: лучше всего вам было бы остаться дома. Надеюсь, она поймёт причины вашего поступка и, даже если не поймёт, всё равно простит. Возможно, она будет даже вами гордиться. Вы не испугались сразиться за правое дело. Если же вы исчезнете, это будет просто трусость, – Женечка нашлась, что ответить.

– Вы думаете? Простит? – с надеждой спросил раненый.

– Да. Для начала надо только сделать операцию. Пока мы живы, ещё можно что‑то кому‑то объяснить, покаяться, утешить и вернуть сыновний долг, – сказала Женечка. Молчание тянулось несколько минут, молодой человек старался собрать воедино свои разбегающиеся от жара мысли.

– Я согласен, – наконец спокойно произнёс раненый.

– Вы приняли правильное решение. Как вас зовут? – спросила Женечка.

– Родион Сухопаров, – не открывая глаз, ответил юноша.

– Итак, Родион Сухопаров, сейчас вас прооперирует доктор Сверчковский. Он хороший хирург и всё сделает быстро. Вам будет больно, но у нас есть маска, пропитанная морфием. Она немного заглушит боль. Кричите, ругайтесь, плачьте, не думайте о приличиях, но старайтесь не слишком сильно дёргаться, – наставляла больного Женечка по дороге в операционную. Два санитара несли носилки с Родионом в приёмную перед хирургическим кабинетом.