Размышления Иды

Ида Пресс

Размышления Иды

Благословенна земля

под ногами наших матерей.

Цените каждый час, проведённый

с ними, чтобы после их ухода

вспоминать это время с

радостью.

От автора

Первое большое путешествие

Летний день заканчивался для меня и братика Юваля как обычно: мама позвала нас пить молоко с гренками, и мы с охотой побежали на кухню. Наш кот Васька, огромный пушистый сибиряк с глазами, полными одновременно и отваги, и хитрости, и презрения к любому труду, который не вел к получению чего-нибудь прекрасного, вроде колбасы или рыбки, ринулся за нами, урча и взъерошивая шерсть на бегу, как будто его, а не нас позвали к вкусному ужину. Но мы не обиделись на этого лежебоку и хитрюгу и первым делом, сев за стол, дали и ему по ломтику, смоченному в молоке. Васька съел свою порцию моментально, а затем вылез из-под стола и нахально уставился на нас, прося ещё чего-нибудь. Мама, увидев это и оценив Васькин хитрый манёвр, замахнулась на него полотенцем и притворно сурово приказала убираться из кухни. Васька, конечно, всё понял, поэтому и не думал убираться, а мы засмеялись. За шкафом в гостиной у него была припрятана целая куриная грудка, стащенная с кухонного подоконника накануне, но он по обыкновению рассчитывал ещё какой-нибудь вкуснятиной разжиться.

Как же нам было весело! Жизнь вообще состоит из одного счастья, и почему мало кто из людей это понимает?

Это лето было полным-полно радости, и я с непонятным воодушевлением выбегала по утрам на улицу, где меня уже поджидали сплочённая в мелком хулиганстве ватага мальчишек и примкнувшая к ней девичья отчаянная троица; все они – и мальчики, и девочки – были такие же, как и я, пакостники и шлемазлы, как называли членов нашей банды некоторые кумушки во дворе. А мне было всё равно, как они нас называют, потому что дальше грозных окриков и обещаний надрать уши за очередное озорство дело никогда не шло. В соседских палисадниках мы обирали смородиновые кусты, распихивая по карманам незрелую ягоду, не готовую к поеданию, но вполне пригодную к запуску из рогаток, на реке устраивали засады малькам и много чего ещё делали, совсем не из хулиганских побуждений, а для того чтобы набраться житейской мудрости.

Лето для того и существует, чтобы я и Юваль не переставали удивляться каждому жаркому дню, дарившему бесконечное ощущение красоты и сказки. Сегодня мы решили идти на Великую, чтобы раздобыть снетков и плотвичек, а после в консервной банке сварить уху. Я позвала Ваську на реку, крикнув, что оставлю часть улова лично ему. Он по стародавней привычке вылез на балкон и лениво наблюдал за нами с любимой своей табуретки, и, конечно, ухом не повёл в ответ. Проходимец, он знал прекрасно, чем закончится наша рыбалка и что ему, собственно, ничего не перепадёт, – так зачем же лапы мять? Читалось в его взгляде: вот придёте вы с реки чумазые и голодные, а я к тому времени что-нибудь вкусное обязательно выпрошу у хозяйки.

Да, моя мама, красавица Роза, очень Ваську любила. Всё так и случилось, как думал кот: мы пришли несолоно хлебавши, измазавшись и поцарапавшись о прибрежный кустарник, а кое-кто из нашего двора получил ещё и взбучку от родни за порванные шорты и рубашки. Я и Юваль, оглядев себя и не найдя повода для взысканий, открыли тихонько дверь и на цыпочках прошли в свою комнату. Мама уже сварила борщ, и его невозможный аромат не позволил нам сидеть спокойно на месте. Мы по очереди выглядывали в гостиную, разделявшую нашу комнату и кухню, и гадали, с чем сварен борщ, – с говядиной или курицей?

Наконец мама, усмехаясь, позвала нас обедать. Борщ оказался с говядиной и был вкусен до умопомрачения; кроме того, на столе была густая сметана в креманке, ароматный коричневый хлеб, который мы посыпали солью и зеленым луком, таким крупным, что его белые крепкие головки размером были чуть ли не с наши кулачки.

Вечером из мастерской пришёл папа и сообщил нам с таинственным видом, что завтра очень рано мы все вместе поедем в Гдов навещать бабушку и дедушку. Ура! Я ещё никогда не выезжала на автомобиле за город. Про Гдов, который стоял вблизи какого-то чудного озера, мы слышали от родителей много раз, поэтому горели желанием посетить его, но у них всё не находилось для этой поездки времени. И вот это время настало! От радости мы так орали и скакали по комнате, что маме пришлось накричать на нас на своем ужасном шипящем польском, который она применяла только тогда, когда у нее «заканчивались нервы», как она говорила.

Оба моих родителя удивительные люди. Папа работает в часовой мастерской, копается там до самого вечера, а его родня, приходя к нам в гости по воскресеньям, дружно качает головами и перешёптывается, – из этого шушуканья я однажды поняла, что папины кузины и кузены, а также всякие дядья с тётками недовольны тем, что он, сын раввина, нашёл-таки на свою голову какую-то краковскую аферистку и пленился ею настолько, что взял в жёны.

Мама, как с гордостью я отмечала про себя, чихать хотела на выпады и тайные происки папиной родни, потому что она была статная красавица и одевалась по моде, так что все соседки от зависти лопались. Без всяких усилий свела она с ума мужскую половину нашего начальственного дома. Папа однажды чуть не подрался с ней из-за сущей ерунды: он ей в гневе крикнул, что вела бы она себя скромнее и лучше бы прикидывалась дурочкой, а не панной со шляхетскими замашками. «И так, – он орал, – на нас все косо смотрят, потому что ты на самом деле дура! В доме одни партийные чины морды кривят, их жёны деревенские бабищи, и ты для них как красная тряпка для быка! Бог мой, лучше бы я в Могилёве остался! Там, по крайней мере, все свои». Мама искренне не понимала, чего он так разошёлся, и решила в ответ промолчать, поэтому папа постепенно успокоился и уже вечером шептался с ней на кухне совсем любовно, будто и не было между ними ссоры.

Какой папа наш чудак! Он жалеет, что переехал из Могилёва, поддавшись на уговоры мамы, у которой в Гдове, что рядом с волшебным Псковом, жили родители. Могилёв я и Юваль совсем не помнили, да и чёрт с ним, – ведь лучше Пскова на земле нет ничего! Мама, когда речь заходила об этом давнем переезде, загадочно улыбалась и спрашивала папу примерно об одном и том же: почему же его родня вслед за ним притащилась из чудесной Могилёвской губернии в Псков, что ей на месте-то не сиделось? А теперь эта орава ходит к нам в гости, строит из себя невесть что и пьёт её кровь, как будто больше у папиной родни и дел никаких нет на земле. Истинную правду говорила мама. Но папа не сдавался, хотя, по правде говоря, аргументов в защиту своей родни у него было негусто. Он упирал на то, что не все его родственники подверглись маминому влиянию и покинули родные места. «Ах, боже ты правый! – восклицала мама перед тем, как перейти в наступление на именитый папин клан, расселившийся по всем большим и малым городам от Гродно до Витебска, – я ведь, по-твоему, даже и расстраиваться не смею из-за того, что сама пани Рая Кушнер, первая шляпница и модница, нос от меня воротит. Было бы из-за чего расстраиваться! Вечно пыхтит, как будто я ей задолжала кучу злотых и не отдаю». Мама эту Райку, двоюродную сестру папы, поднимала на смех всякий раз, когда он заводил разговор о своей родне. Разве могла эта Рая, которая кое-что шила у себя в местечке, сравниться с ней, с Розой, работавшей у самого Пилсудского?

Кто такой Пилсудский, я не знала и не понимала, – вероятно, это очень значительный человек, раз мама о нём говорит. Родительские баталии всегда заканчивались яркими мамиными победами. Я, слушая эти споры, не придерживалась ничьей стороны, потому что, говоря откровенно, до папиной родни мне не было никакого дела.

Почти деревенский Гдов не произвел на меня и Юваля никакого впечатления, тем более что бабушку Иду, в честь которой меня назвали, и дедушку Иосифа мы видели когда-то очень давно и никакими воспоминаниями не были с ними связаны. Городок показался нам совсем крошечным и почти необитаемым. По улице вдоль ровных заборчиков ходили вразвалку и сонно квохтали куры, во дворах мычала и хрюкала живность, и лишь изредка, тренькая звонками, катили мимо нас мальчишки на велосипедах.

Ну и скука здесь – хуже, чем на поминках! Бабушка подарила Ювалю шерстяной яркий свитер, который он с боем позволил надеть на себя, но тут же и снял, с рёвом заявив, что тот кусается и ходить в нём невозможно. Мне была подарена металлическая трубка непонятного назначения, в которой что-то гремело. Я стала вертеть её и так и сяк, не понимая, что с ней нужно делать.

Наконец мне это надоело, и я спросила дедушку, для чего эта штука вообще нужна. Но дедушка по-русски, кажется, ни слова не понимал, и пришлось объяснять всё папе. «Это очень занимательная вещь, – заговорил он, – а называется она “калейдоскоп”. В него надо смотреть, а не в руках вертеть. Направь его на свет и поверни цилиндр вокруг оси». Я так и сделала. Боже мой! Передо мною чередой пошли волшебные узоры, один чудеснее другого, и я закричала в полном восторге от увиденного. Юваль, обиженный бабушкиным свитером, тут же вцепился в мой подарок и стал вырывать его у меня из рук. «Ну-ка, артисты, прекратить бодаться сейчас же! – шутливо прикрикнул на нас папа. – Ишь развоевались! Будете смотреть по очереди, а не то отниму и больше никому не дам».

Рано утром мы поехали обратно в Псков. Я покинула дедушкин дом без сожаления. И подумать я не могла, что вижу родных мне людей последний раз в жизни.

Люди наивно считают, что всё в их руках. Нет. Сюрпризы могут быть такими скверными, какими их даже самый прожжённый жизнью ловкач вообразить себе не сможет.

ХХХ

Самолётики, самолётики летят! Ох, сколько же их много!

Я стояла на балконе, прижимая к себе Ваську, который почему-то истошно орал и вырывался, и с интересом разглядывала стаи металлических птиц, пролетавшие над нашим домом. Я даже помахала им приветственно, но они, как мне показалось, совсем не заинтересовались мною, что было обидно.

Совсем недавно мы вернулись из скучного Гдова, а как всё изменилось вокруг! Две недели назад что-то такое случилось, от чего все наши соседи и даже родители с ума посходили. Взрослые говорили о какой-то войне. Я не знала, весело это или не очень, и поэтому решила родителей не спрашивать ни о чём. По всему видать, в наш дом поселилась какая-то женщина по имени Война, и соседи от нечего делать судачили, что от неё можно ожидать; наверное, ничего хорошего ожидать не приходилось. Наверняка характер у этой женщины был такой же суровый, как у тёти Берты с первого этажа, которая ругалась с утра до вечера со свекровью, а если выходила во двор, то непременно чем-то была недовольна, всё равно чем, и устраивала скандал на пустом месте.

Васька вырвался и удрал в комнату. Я услышала, как хлопнула входная дверь, а затем увидела испуганные лица родителей. Мама, заметив детскую фигуру на балконе, охнула и подскочила ко мне, сгребла в охапку и понесла, как куклу, в коридор, где усадила на банкетку, строго приказав сидеть смирно и не мешать ей собираться. Юваль сидел на кухне, раскачиваясь на высоком стуле, болтал ногами и строил мне страшные рожи. Ну погоди же, братец! Вот я с тобой поговорю вечером. Я ему в ответ показала язык и фыркнула с возмущением, понимая, что он без зазрения совести пользуется ситуацией. Он ведь прекрасно слышал, что сказала мама, – сидеть смирно и не мешать ей.

Родители сначала громко обсуждали, что маме нужно взять с собой в дорогу, а затем, видимо, устав ругаться друг с другом из-за этой вредной тётки Войны и боясь испугать меня и Юваля, перешли на шёпот. Но всё равно их было хорошо слышно.

Папа говорил:

– Роза, прекрати истерику. В военкомате сказали: взять с собой продуктов на пять дней и не больше чемодана вещей на семью. А потом опять все вернутся в город.

– Моисей, какой чемодан на семью? Куда мы едем, тебе сказали? И как я могу не волноваться, когда со мною дети? Ты можешь хотя бы что-то конкретное сказать?

– Да что я могу тебе сказать сейчас? Ну, военком сказал, что ситуация сложная, но не нужно устраивать панику. Отгоним немцев, – это три-четыре дня, не больше – а к тому времени подойдут части из округа и всё наладится.

– Какие ещё части из округа?! Что ты мне голову морочишь? Почему же тогда нельзя на машине выехать? Ведь это проще!

– Я не знаю! Умоляю тебя, собирай быстрее детей и не копайся с тряпками! Отъезд сегодня, другой возможности выехать уже не будет.

Я вообще ничего не поняла, но меня охватила радость: ура, мы опять куда-то едем!

Через два часа мы с мамой уже стояли на станции, а перед нами носились взъерошенные горожане и кричали друг другу на ходу, что надо искать свои вагоны. В толпе я не увидела своих друзей, и меня это страшно огорчило, но я почувствовала, что не стоит сейчас говорить об этом маме. Она стояла бледная и испуганная и явно не знала, что ей делать и куда идти.

Решение принял Юваль.

Он потянул маму за рукав и уверенно сказал:

– Мама, скажи этому дяде в форме, что мы живём около Кремля, и спроси, какой вагон наш.

Мама так и сделала. Мы залезли в деревянную теплушку, в которой было полным-полно народу, и разместились почти у входа, – хорошие места, которые, как я определила, находились у окон, все уже были заняты.

Общая нервная обстановка должна была подействовать и на нас, детей, но не подействовала, потому что я и Юваль искренне не понимали, отчего это всем так невесело. Ведь мы куда-то едем, это же настоящее путешествие! Даже наше незавидное место почти у самых дверей нас не смущало: какая разница, в самом деле, где сидеть, ведь главное ехать!

Только некоторое время спустя я поняла, что жизнь и смерть одинаково жульничают и не упускают возможности надуть друг друга. К этому выводу я пришла под давлением обстоятельств: при первом же страшном налёте на наш поезд мы успели выскочить из вагона, а те счастливчики, что сидели у окна, сгорели заживо.

ХХХ

Поезд отъехал от станции спустя где-то час. Не успели мы покинуть наш чудесный Псков, как опять стал слышен гул самолетов, – наверное, это были те самые чёрные птицы с блестевшими на солнце боками, которых я видела утром. Они прилетели проводить нас!

На этот раз гул их был отчётливее и громче, и некоторые из взрослых, сидевших в вагоне, вскочили со своих мест и заметались, словно им пришла охота куда-то бежать. Поезд наш тащился и до прилёта самолётов еле-еле, а теперь и вовсе встал и зачем-то страшно загудел, совсем как старый дед Натан, наш сосед по площадке, – он, когда хотел откашляться, сначала надувался, как индюк, а потом с грохотом и свистом выдавливал из себя воздух. Выходило это у него через раз из-за древности и сердечной болезни.

«Воздух! Все из вагона!» – заорал дядька из середины толпы, метавшейся бестолково по кругу, и люди, подчинившись ему, все как один ринулись к дверям.

Мы, конечно, тоже повскакали со своих мест, иначе нас всех троих непременно смяли бы. Выпрыгнули мы удачно, угодив не на острую щебёнку и кочки, а на песчаную насыпь. Мельком я увидела, что девчонке лет четырнадцати с огромным мешком, который она зачем-то волочила за собой, повезло меньше: она упала неловко, прямо на какие-то булыжники, а затем ещё и перекатилась раза три, так что всё её лицо и грудь были в крови. Она завыла страшно, стараясь отползти подальше от покалечивших её камней, но выходило это у неё с трудом, потому что она ещё и ногу повредила, – кажется, у неё был сильный вывих.

В этот самый момент я поняла, что происходит с нами нечто ужасное, а никакое не удивительное приключение. Как во сне я поднялась и с силой и быстротой, каких и не подозревала в себе, побежала к редкому ольшанику, росшему невдалеке, а за мной бежали мама и вцепившийся в её платье Юваль. Этот рывок спас нас. За спиной мы слышали взрывы и угадывали всполохи жуткого пожара, но не оборачивались и не сбавляли шага.

Налётчики, на протяжении десяти-пятнадцати минут беспрерывно бомбившие и обстреливавшие поезд, летали по кругу и заходили на очередной обстрел со стороны пылавшего во многих местах города. Картины разрушений я себе не представляла, но почему-то подумала, что и наш милый дом погиб, а вместе с ним погиб и Васька, – от этой ужасной мысли я заревела так отчаянно, так горько, что мама прижала меня к себе, успокаивая и гладя по голове.

– Мама, а Васька ведь тоже сгорел! – причитала я, и слезы сами собой текли по моему лицу.

Возможность погибнуть самой я в тот момент не то чтобы отметала, а просто не считала это важным по сравнению с Васькиной смертью.

– Ну что ты, дурёха моя! – говорила мне с улыбкой мама. – Разве наш Васька таков? Да он раньше нас удрал из города, можешь не сомневаться!

– Правда?

– Да конечно же правда! Ещё бы он не понимал, какая опасность ему грозит. Ты вспомни, как он ухитрился утащить со стола целого цыплёнка, пока я чистила картошку в раковине, – это же надо было так изловчиться!

Я поверила в Васькино кошачье счастье и успокоилась. Мы вернулись к поезду и обомлели: на месте нашего и двух соседних вагонов было почерневшее месиво, а одна искорёженная платформа сползала с лязгом вниз, к ручью в камышах. Вокруг валялись догоравшие деревяшки, людские обугленные тела и пожитки. Чуть поодаль от полотна, ближе к леску, из которого мы возвратились, трупы погибших были целыми и не обгоревшими, – это лежали те, кто не сгорел в вагонах, но кого настигли осколки и пули. Мама застыла на месте и прижала нас к себе, но я успела увидеть несколько картин, которые навсегда остались в моей памяти. Одна из них была особенно жуткая. Ребёнок, ещё грудничок, ползал по телу убитой женщины и ревел исступлённо, хватая её ручками за грудь.

В эту минуту я утратила связь с реальностью и словно провалилась в яму, где не было времени и событий, где ничего не происходило, а стояла только лишённая смысла тишина.

Очнулась я уже в пути, в другом вагоне, набитом людьми ещё плотнее, чем в нашем первом, сгоревшем дотла. Прошло достаточно много времени с момента бомбёжки, день и ночь, – я это поняла, увидев, что утренний свет пробрался внутрь теплушки. Я всё ещё не могла оторваться от безвременья и пустоты, прицепившихся ко мне, – в этом, как я осознала позже, было моё спасение и избавление от страха, и за это я должна была благодарить судьбу, провидение, бога или чёрта, а может быть, и обоих сразу.

Юваль сидел на краешке маминой длинной кофты и раскачивался, как китайский болванчик. Он, может быть, так выходил из ужаса, который мы пережили, или же просто неожиданно проснулся, а сейчас, чтобы не вставать и случайно не пихнуть кого-нибудь из спящих, разминал затёкшее тело на свой лад. Я попыталась сделать то же самое, но быстро устала и опять провалилась в сон.

Меня разбудили долгие протяжные гудки, доносившиеся с улицы. В вагоне стало намного свободнее и сразу как-то уютнее. Даже топчаны, накрытые мешками с соломой, казались уже не такими безобразными. Вот бы поспать на них, а не на полу, на котором мы были всё это время! Но непонятно всё-таки: куда делась почти треть людей? Мама сказала, что их зачем-то пересадили в другой поезд.

Дверь вагона открылась, и мы увидели неказистый полустанок и людей, бегавших по дощатому настилу в поисках кипятка, папирос, какой-нибудь еды или же простого закутка, где можно было притулиться в ожидании очередного состава. Это была почти нормальная жизнь.

Я что-то стала понимать, совсем немного, – меня осенило, что никакой злой тётки Войны нет, а есть, вероятно, война настоящая, которая только входит в мою жизнь.

Мама решила выйти из вагона и «разузнать всё у начальства», как она сказала. Но никакого начальства она не нашла и вернулась расстроенная. Все наши вещи сгорели в погибшем вагоне, кроме сумочки с документами, которую мама всегда носила с собой, и нам даже воды из колонки не во что было набрать. А день, чёрт его побери, начинался жаркий и душный.

К вагону подбежал толстяк в синей форме и грозно потребовал старшего. Какого ещё «старшего» он здесь решил найти? Мы захихикали, разглядывая вспотевшего и красного от натуги дядьку, но мама цыкнула на нас, и мы затихли, гадая про себя, отыщет он старшего или нет. Дядька, видимо, уже не первый вагон посетил, и он-то, надо полагать, и был на этом птичьем полустанке главным начальством, которое мама безуспешно разыскивала. Старшим по нашей теплушке оказался долговязый мужчина в очках. Кто его назначил на эту должность, никто не знал, и все таращились на объявившегося начальника со смесью удивления и надежды: вдруг оказалось, что все мы не предоставлены самим себе и воле случая, а находимся под присмотром руководства, которое знает, что нужно делать. Это успокоило народ, до того момента бестолково спрашивавший друг у друга, куда вообще поезд идёт и долго ли ещё быть ему в пути.

Разговор старшего и толстого дядьки происходил в полной тишине, и по окончании его стало ясно, что дядька сам мало что знает, а только от испуга делает вид, что ему известно всё. Но всё же какая-то определённость наступила: дядька сообщил, что мы уже за линией фронта, что бояться нам нечего, хотя, конечно, опасность окружения существовала, но нашим удалось отогнать немцев.

Кое-кто в теплушке закричал «ура!», и всем сразу стало радостно. Старики и некоторые женщины облегчённо заулыбались, но по лицам остальных взрослых, по их нервным несуразным движениям я шестым чувством поняла, что не очень-то они доверились словам дядьки.

Он торжественно объявил, что в какой-то Русе нас встретят и снабдят всем необходимым, а мы должны до этого времени подготовить списки эвакуированных.

«То есть как это?! Только что говорил, что немцев мы отогнали. Если так, то зачем нам куда-то ехать? Да он сам ничего не знает, враль толстопузый!» – возмущённо размышляла я, всё же стараясь как-то примирить слова дядьки об отогнанных немцах и то, что довелось мне видеть собственными глазами. Сомнения поселились во мне и глухо нашёптывали: как могли мы немцев отогнать, если они летали и летают до сих пор, где хотят, а наших вообще не видно нигде?

Очень может быть, что дядька скрывал секретную информацию, которую нам знать не положено, – иначе откуда он знает о Русе? Неведомая эта Руса воодушевила нас.

Дорога до неё заняла три с половиной дня, в течение которых нас бомбили около десяти раз. Мы уже так наловчились выпрыгивать в нужный момент из вагона, что почти перестали бояться. Единственной неприятностью, с которой мы не могли справиться и которая стала изматывать нас не меньше, чем ожидание очередного налёта, было нарастающее чувство голода. Оно в первые два дня пути нас не особо терзало, поскольку перебивалось полнотой других ощущений. Юваль, который был моложе меня на год, сначала тихо сопел, а затем начал хныкать, вцепившись маме в руку.

Тут-то и возник перед нами старший по вагону, похожий на аиста, и укоризненно выговорил маме:

– Что же вы, гражданочка, так безответственно? У вас дети скоро начнут кусать друг друга. Идите в конец вагона, там в углу бачки с водой и молоком, а хлеб получите вечером. Кружек, стало быть, нет у вас? Ладно, будете пока из моей пить.

Какое ещё молоко? Мама с недоверием смотрела на долговязого, и это его, я думаю, разозлило: он решительно поднял её с тюка, на котором всё наше семейство устроилось, и потащил за собой. Оказалось, что ещё во Пскове в каждый вагон закатили по бочке сгущённого молока, а также дали по ящику концентратов; бачки с водой тоже имелись во всех вагонах, но кружки, котелки и ложки вынужденные путешественники обязаны были иметь свои и сами должны были добывать кипяток на станциях. Всё это маме разъяснил долговязый, а мама втолковала нам.

Необходимость самим добывать кипяток была сущей мелочью в сравнении со всем тем, что довелось пережить нам. Мы с Ювалем затеяли свару, споря, кто из нас на следующей станции побежит за водой.

Юваль ни в какую не желал уступать и даже попытался укусить меня за локоть, но тут не выдержала мама и пригрозила нам, что сама будет бегать за кипятком, а мы будем сидеть как пришитые к этим колючим мешкам с соломой, потому что не умеем себя вести и из-за всякой ерунды устраиваем склоки.

В Русе мы попали в настоящую неразбериху. Оказалось, что ватаг бегающих туда-сюда тёток с детьми, узлами, баулами и чемоданами здесь было ещё больше, чем на предыдущих станциях. Кое-кто из этой бестолковой толпы стал спрашивать у нас, где сейчас немцы. Они, выходит, знали ещё меньше нашего. Мы смотрели на них с превосходством, поскольку уже знали, как жизнь и смерть играют в кости, а им всё это, надо полагать, только предстоит испытать. Это знание прочно угнездилось в нас. Как объяснить этим людям, бегавшим по платформе со своим барахлом, что жизнь дороже всяких тряпок?

Мы выехали из Русы только к вечеру и тащились до следующей остановки чуть ли не сутки. А потом были ещё станции и вокзалы – то целые, то уже разбитые. История эта методично повторялась изо дня в день, и многие стали думать, что фронт ушёл далеко от нас, но только мы оказались не в своём тылу, а уже под немцами. Я читала эти мысли на лицах людей, но помалкивала и ни о чём таком не спрашивала маму. Мы устали гадать, почему наш истрёпанный и побитый поезд постоянно преследуется обнаглевшими немцами. Может быть, они принимали нас за военных, но я понять не могла, почему немцы думают, что наши военные могут от них удирать, – ведь это же невозможно! Червь сомнения точил меня, и я в перерывах между обстрелами размышляла, куда могла подеваться наша армия и почему тех мест, где уже побывали немцы, становилось всё больше и больше. Получалось, что мы не бежали от этой стремительной войны, а тащились за ней.