скачать книгу бесплатно
В период полувековой Кавказской войны Турция никакой роли на политической арене не играла. Первая половина XIX столетия была наитяжелейшим периодом крушения её былого могущества. Раздираемая внутренними противоречиями, потрясаемая восстаниями зависимых народов, терзаемая дипломатическими махинациями великих держав, она была на краю гибели. А к великим державам той эпохи в первую очередь относились Россия и владычица морей Англия. И не Турция, а Россия с Англией и Францией усиленно занимались так называемым восточным вопросом.
Судя по утверждению Карла Маркса, Россия и Англия смотрели на Турцию как на «мёртвую», строя планы раздела её владений между собой. Но ведь Берия не был историком, чтобы знать всё это. А те, ему подпевал, делали так, как он хотел. Захотел Берия, чтобы 15-летнее освободительное движение алжирцев под руководством эмира Абд эль-Кадыра против французских колонизаторов (в тот самый период, когда действовал Шамиль) считалось народно-освободительным, – так и рассматривалось, хотя оно тоже не было лишено религиозной оболочки.
А ведь присоединение Алжира к цивилизованной Франции тоже имело положительные стороны в смысле приобщения к европейской культуре, прогрессу Но алжирцам, как и дагестанцам, хотелось свободы. Они умели довольствоваться плодами своей сохранившейся традиционной культуры и на экономические выгоды, с осознанием преимущества развитых стран, могли пойти со временем только на мирных, добровольных началах.
Освободительные движения в тот исторический период были явлением закономерным, следовательно, и движение народов Чечни и Дагестана за свою свободу и независимость нельзя рассматривать как исключение. Но в отличие от других стран оно затянулось на многие годы. И, что примечательно, стойко держались в почти полувековой борьбе малочисленной армии горцев против могучих сил России, перед которыми трепетали армии стран Европы.
И это, наверное, потому, что священной, освободительной борьбе народов Чечни и Дагестана сочувствовали сами русские – передовые мыслители противоборствующей стороны. При всех трёх имамах – Кази-Мулле, Гамзат-беке и Шамиле – на сторону мятежных горцев перебегали не единицами, а целыми ротами, особенно из польских частей, сосланных на Кавказ после восстания 1831 года в Варшаве.
Достаточно сказать, что в свите имама Гамзата и среди его приближённых было много польских офицеров. В числе телохранителей Гамзата, сопровождавших его в Хунзахскую мечеть, было более десяти поляков (см. повесть Л. Толстого «Хаджи-Мурат»). В имамате Шамиля были целые слободы и поселения русских солдат. Офицеры, мастера-оружейники, артиллеристы использовались Шамилём как специалисты в мирные дни и как союзники в военное время. Большинство из них принимали ислам и на равных правах со всеми жили в Дагестане.
Пригодных для возделывания земель не хватало, и многие жители, освоив ремесло медников, лудильщиков, уходили на зароботки в другие края. Обучились и мой отец с младшим братом мастерству лудильщика и осенью 1912 года отправились на Кубань к дальнему родственнику Хабибулле.
Хабибулла – муж старшей сестры отца – за несколько лет до того приобрёл на Кубани старый хуторок с землёй и развернул такую деятельность, что стал настоящим крестьянином. Одарённый от природы ясным умом, горец вывел новые урожайные сорта кубанской пшеницы, развёл крупный рогатый скот. Со временем ему дополнительно понадобилась рабочая сила.
Экономкой у него была одинокая дородная казачка, с которой он жил как с женой. Поскольку многожёнство у мусульман узаконено Кораном, на этот факт братья законной жены не обращали внимания.
Вторым подручным у Хабибуллы был расторопный, смекалистый русский паренёк-сирота. Пришёл он к нему с другом-односельчанином наниматься на работу. Обоим Хабибулла предложил дать курам корм. Первый схватил мерку, полную зерна, и высыпал содержимое на землю. Второй спросил у хозяина, сколько у него кур. «Сто», – ответил хозяин.
Взял мерку и всыпал в кормушки сто жменей. Хабибулла, наблюдавший за работой хлопцев, первому в работе отказал, заявив, что хозяин из него не получится, а второго – сироту – оставил и сделал скотником.
Ко времени уборочной страды Хабибулла ездил нанимать людей в Ейск – туда в поисках работы сходились и съезжались из деревень Центральной России простые люди. Босоногие наёмные сезонные рабочие ждали хозяев на базарной площади (бирже труда) и, чтобы не торговаться с нанимателями, на дощечке мелом обозначали цифру подённой стоимости своего труда. Разумеется, те, кто помоложе и физически здоровее, заламывали суммы побольше, а слабые и старики соглашались и на небольшую оплату.
Хабибулла, как, впрочем, и всякий рачительный хозяин, понимал, что дело ещё не в одной физической силе, что иной худой да жилистый может обойти в работе здорового, но неповоротливого. Поэтому, прежде чем нанять рабочих, он приглашал их в харчевню, щедро угощал, а сам следил, кто как ест, отбирая тех, кто ел быстрее.
Однажды после окончания уборочных работ один из сезонных рабочих спросил у хозяина, почему тот своему подручному рабочему установил плату вдвое больше, чем ему, сезонному.
– А погляди на дорогу, едет обоз, пойди узнай, что за люди, – подумав, ответил Хабибулла.
– Купчишки из Одессы, едут в Екатеринодар, – сказал, вернувшись, парень.
– Что везут? – спросил хозяин.
– Не знаю, – ответил рабочий.
– Пойди спроси.
Парень побежал и, узнав, ответил:
– Соль везут.
– Почём пуд? – спросил хозяин.
– Не знаю, – ответил работник.
– Так пойди узнай.
Рабочий побежал и, возвратившись, сообщил:
– Руль за пуд просят.
Тогда Хабибулла кликнул подручного, которому платил вдвое больше за рабочий день, и сказал ему:
– Вон обоз, догони, узнай, что за люди.
Подручный сбегал и, быстро вернувшись, доложил:
– Купцы из Одессы, везут в Екатеринодар соль для продажи, за пуд положили рубль.
И Хабибулла, обратившись к недовольному оплатой сезонному рабочему сказал:
– Теперь ты понял, почему я плачу подручному вдвое больше?
Через несколько дней после приезда Хабибулла повёз обоих парней в станицу Челбасскую. Там он снял, заплатив за полгода вперёд, помещение, в котором они должны были открыть свою мастерскую и там же жить. Велев оставить инструменты, Хабибулла повёз земляков обратно к себе на хутор. Зная, что оба неплохие косари, попросил помочь заготовить сена скоту на зиму.
Когда заканчивались работы в поле, в городах устраивались шумные ярмарки – с танцами под духовые оркестры, с различными аттракционами. Когда духовой оркестр заиграл лезгинку, приехавшие на ярмарку горцы не удержались, вихрем ворвались в круг и под восторженные возгласы и хлопанье в ладоши молодых казаков и казачек закружились в искромётном танце, зажигая весёлым азартом взоры глядящих на них девчат.
– Вот за того, черноусого я бы пошла замуж, – сказала одна русоволосая казачка, прижимаясь к стайке теснившихся впереди подружек.
– Ой, Паша, да как можно, он же бусурман, – ойкнула вторая.
Истоки рода
Поздней осенью оба брата, Ибрагим и Мудун, вернувшись в Челбасскую, были возмущены, узнав, что хозяин, у которого Хабибулла снял для них часть дома под жильё и мастерскую, без всякого к тому повода выбросил на улицу чуть ли не все их пожитки.
Молодая казачка из соседнего дома, увидев действия сумасбродного старика, сурово насупила брови.
– Да как тебе не стыдно? Они уплатили вперёд за полгода, ничем тебя не стеснив, не обидев, а ты выбрасываешь их вещи. Ты – бесстыжий забулдыга, а не казак. А если вернутся, что будет?
Её мать, Елена Васильевна, приказала снести все пожитки горцев в сарай.
Когда дагестанцы вернулись, старший, Ибрагим, спокойно спросил старика:
– Может, тебе эта халупа для чего-нибудь другого понадобилась?
– Мой дом, чего хочу, то и делаю, – помолчав немного, ответил подвыпивший старик.
– Жить среди людей и делать чего хочу нельзя. Надо считаться с обычаями, утверждёнными правами и законами совести тех, среди кого живёшь. К твоему счастью, наш народ почтительно относится к старости. А то, что нами уплачено, прими как милостыню.
Пока парни выясняли отношения со старым казаком, дочь соседей Гаврей, удивлённо смотрела на черноусого плясуна, за которого, как она сказала, не задумываясь пошла бы замуж.
Её братья – Василий, Иван и Леонтий – пригласили горцев в дом, угостили чаем и в тот же день нашли Ибрагиму и Мудуну другое помещение для мастерской и жилья. Кавказцы сразу взялись за дело. К их мастерской потянулись казаки и казачки за всякими нуждами: кому запаять или полудить, кому починить медный казан, примус, ковшик или таз, вёдра, самовары.
Вечерами станичная молодёжь собиралась у дома Гаврей. Василий и Леонтий считались лучшими гармонистами в станице. Ибрагим и Мудун тоже присоединялись к станичной молодёжи. Василий вскоре специально выучил мотив лезгинки, чтобы станичные девчата и парни могли не только любоваться исполнением задорного кавказского танца, а и сами выходили в круг. Среди зрителей можно было увидеть и самого атамана Чубаря со старыми казаками. Трезвые, рассудительные, степенные горцы быстро заслужили уважение станичников.
А в сердце Паши разгоралась настоящая любовь. Вначале она старалась избегать Ибрагима и вроде не обращала на него внимания, как и он тянулся к ней, но вскоре всем стало ясно, что Ибрагим и Паша неравнодушны друг к другу. Братья Гаври ничего не имели против горца, так же как и мать с отцом.
У Ибрагима и Мудуна, кроме Хабибуллы, на Кубани оказались ещё три родственника из родного села – Сабит, Али и Султан. Они владели в Ейске собственной мануфактурной лавкой. Сабит, старший хозяин, бывал часто в разъездах, а младшие – Али и Султан – торговали. Они-то и надоумили Ибрагима и Мудуна открыть в станице такую же лавку. Дело чистое, не то что возиться с закопчёнными котлами, примусами, кислотой да нашатырём, с неотмываемой сажей, въедавшейся в руки.
Так со временем сменили кавказцы ремесло лудильщиков на торговое дело. Открыли сначала мануфактурную лавчонку, потом магазин, который давал неплохую прибыль. В нём было всё для того, чтобы и казака с ног до головы одеть-обуть или украсить доброго коня попоной, кабардинским седлом, отделанным серебром, крепкой уздечкой и лёгкими стременами. Часть товаров – черкески, андийские бурки, конскую сбрую, сёдла – Ибрагим скупал по всему Кавказу вместе с кинжалами, шашками, пистолетами, а каракулевые и овчинные папахи, лёгкие ноговицы братья шили сами. Не только челбасцы, но и казаки других станиц приезжали к дагестанским купцам и, облачившись в одежду кавказских всадников, гордо восседая в мягких, удобных кабардинских сёдлах, довольные уезжали.
Богатству, нажитому трудом Ибрагима и Мудуна, народ не завидовал. Они не только под расчёт, но и в долг отпускали честным уважаемым казакам свои товары. За то и были уважаемы. И ещё за то, что не кичились своим состоянием, не возносились над теми, кто ничего не имел, не чурались немощных, старых казаков и по-прежнему спешили вечерами туда, где играла гармошка. Среди молодёжи была и Прасковья Гавря.
Как боролся Ибрагим с воспламеняющейся с каждым днём любовью к Паше! Он свято верил в Аллаха, пятикратно в день молился. Боролся со своими чувствами потому, что там, в горах, в родном ауле Хуты, была у него наречённая, которую выбрал для него отец. Как пойти против воли отца? Знал, вся родня будет недовольна, хотя открыто и не выразит свой протест.
Но без любимой мир тесен, несмотря на его просторы. Конечно же, он только на Прасковье женится. А вдруг не выдадут её родители за горца? Вдруг она сама не захочет отречься от христианской веры? Но семья Гаври дала согласие сватам Ибрагима – почтенным казакам станицы, с которыми явился сам атаман Чубарь. Согласилась выйти за Ибрагима и Прасковья. За неё были рады и братья Василий, Иван и Леонтий. Никто из станичников не осуждал Гаврей, лишь один поп, невзлюбивший гордую, дерзкую Гавричиху, Елену Васильевну, сказал кому-то из церковных служак:
– Не благословлю, не дам отпущения девке, отрекающейся от Христа.
Услышав об этом, Ибрагим в воскресный день, после окончания богослужения в церкви, когда разошлись прихожане, переступил порог святилища. Увидев его, поп сначала широко раскрыл глаза, потом, сощурившись, гневно воскликнул:
– Как смел, нехристь, осквернить святую обитель?
– Выйду, – ответил Ибрагим, – но скажу тебе, святой отец, плохой ты пастырь. Истинный служитель веры Христовой старается умножить паству, обратив иноверцев в христиан. Быть может, я и пришёл к тебе с этой целью, а ты гонишь. Значит, будет по-моему.
Поп был упрям. Отказал он отцу, матери и самой Прасковье. Тогда отправился к попу атаман Чубарь и негромко, но внушительно предупредил:
– Отпусти Гавреву Прасковью Христа ради, не связывайся с горячим кавказцем.
Возымели действие на попа слова атамана. Скрепя сердце отпустил он девицу Прасковью из «своего стада». Вышла она за Ибрагима. Мулла-татарин оформил их союз, и стала казачка Прасковья мусульманкой. Шумную свадьбу сыграли Гаври, в качестве приданого братья-краснодеревщики собственноручно изготовили мебель из лучших сортов дерева.
Богато, счастливо стала жить Паша. Сына родила, потом дочь. Но тут началась война с Германией. Проводили Гаври вместе со всеми станичными казаками Василия, Ивана и Леонтия на фронт. Загоревал Пётр Гавря, затосковал по сыновьям, от которых не было писем, и умер от разрыва сердца. Осталась Елена Васильевна с двумя младшими дочерьми – Елизаветой и Александрой. Старался зять Ибрагим заменить Елене сыновей, но кто может заменить матери сына? Извелась Елена вконец.
А тут грянула революция с её неразберихой. Вернулись в восемнадцатом с фронта сыновья Иван и Леонтий, из германского плена – старший сын Василий со своей верной спутницей-гармошкой, благодаря которой, быть может, и выжил, скитаясь на чужбине. И не только благодаря ей, но и своему трудолюбию и мастерству. Немец-помещик, у которого батрачил пленный русский солдат Василий, всячески уговаривал его остаться помощником на хозяйстве. Уж очень ценил немец работника, который мастерски владел пилой, стамеской, топором. Но не прижился казак в чужом крае, мучила тоска по родным местам, по близким ему людям. Отпустил помещик казака с Богом.
Не остался Василий и у зажиточных польских крестьян-стариков, которые просили его стать хозяином всего их состояния, усыновить хотели. Ни на какие блага не мог променять Василий свой дом, своих родственников. И явился, повидав мир, не озлобленным на войне и в плену, а умудрённым житейским опытом. Ни простым немцам, ни полякам, как и русским, война не нужна, и нет народу дела до политики царей и королей.
Неспокойным было то время в России. Больной Хабибулла, в чём встал, в том и бежал со своего хутора, на который налетел какой-то революционный отряд, разорил и пустил «красного петуха». Едва отдышавшись от бега, с холма у перелеска наблюдал он, как охватили языки пламени его хату, загоны для скота, сеновал. Заплакал, когда услышал, как дико замычали коровы, заржали перепуганные кони, и снова бежал, охваченный ужасом, от того страшного места, в которое вложил столько труда и на которое возлагал столько надежд.
С душой, опалённой огнём, шатаясь, как пьяный, переступил он порог дома Ибрагима и свалился на пол – у него признали сыпной тиф. При всём старании ничем не смогли ему помочь ни местные знахари, ни старый военфельдшер, живший в станице. Схоронили Хабибуллу на небольшом придорожном холме, в стороне от русского кладбища.
Братьев Ибрагима и Мудуна потрясла смерть дяди Хабибуллы, удручал и вид его одинокой могилы. Стала изводить тоска по родному краю. Жизнь в станице становилась невыносимой – налетали то красные, то белые, то зелёные, беспокоил то Марусин отряд, то батько Махно. Ушёл с красными Леонтий и погиб в плавнях под Ейском.
Быть может, и тронулись бы к родным саклям Ибрагим с братом, женой и детьми, да не ко времени появилась на свет я. Наступали холода. Недобрые вести доходили из Дагестана. Не советовали земляки Ибрагиму трогаться с места, говоря, что революционным движением и Гражданской войной охвачен весь Дагестан и Кавказ в целом. Убеждали, что ехать опасно – под Грозным налетают и грабят озверевшие банды.
Решил Ибрагим перезимовать в станице, хотя и её от бесконечных перемен власти тоже охватила анархия. Поздней осенью 1919 года тёмным, страшным валом вкатились в станицу Челбасскую отряды Дикой дивизии. С казаков взятки гладки, разве только харч да корм коням. А вот вывеска «Азиатские товары» прямо-таки возбудила неуёмный аппетит «дикарей» также, как притягательный запах духана. Взломав дверь, как очумелые, давя друг друга, ворвались в магазин абреки, хватали всё, что попадалось на глаза. Какой-то есаул, поднявшись на прилавок, громко распоряжался:
– Братцы, спокойно! Брать по надобности – по одной папахе, по одной черкеске. Бурку и башлык брать только тем, у кого нет ноговиц, и штанцы брать только тем, у кого прохудились. Взятые про запас отберу. Спокойнее, братцы, спокойнее! Кинжалы и шашки не трогать до распоряжения полкового командира.
Ополченцы Дикой дивизии тут же сбрасывали с себя завшивленную рвань и, облачившись во всё новенькое, спешили туда, где можно было ещё поживиться.
Ибрагим, стоя недалеко, с грустью наблюдал, как грабили его добро, и старался успокоить себя, относя эти действия на счёт фатальной неизбежности. В этот недобрый час к нему подошёл высокий стройный офицер и, козырнув, спросил:
– Вы кавказец?
– Да, – ответил Ибрагим.
– Какой губернии, какого рода-племени?
– Дагестанской, лакец, из селения Хуты, Ибрагим, сын Бутты.
– Вах! А впрочем, я так и предполагал. Ассалам-алейкум, земляк! Какими судьбами заброшен в этот край? Не лудильщик, случайно?
– Был лудильщиком, а теперь хозяин этого магазина, – спокойно ответил Ибрагим.
– Тысяча извинений! Прости наш дикий сброд, ради Аллаха! Поверь, я не в силах остановить грабёж – убьют! Ничем не могу помочь тебе, кроме сочувствия. Сам видишь, что за люди… К тому же большинство из них пьяны – а это стихия!
– Тогда зачем ты, порядочный человек, приобщился к этому дикому стаду? – в сердцах бросил Ибрагим.
– Видишь ли, я царский офицер, служил в одном из кавалерийских полков, которым командовал генерал Руднев. В армии Деникина немало горцев. Всех их распределили по частям, которые должны были действовать в тех местах, откуда родом офицеры-кавказцы.
А когда начали формировать из горцев Дикую дивизию, многих из нас перевели в неё и поставили во главе подразделений. Деться некуда, время смутное. Красные нас, царских офицеров, расстреливают. Советская власть – не для нас. И что за власть, не понимаю, но уж очень смахивает на анархию. А анархию я не признаю, поскольку не сомневаюсь в преимуществе законности и порядка монархического строя.
С полным пониманием долга присягал я русскому царю и не отступлю даже теперь, когда трон опрокинут, – буду стараться, не щадя собственной жизни и жизни тех, кто подчинён мне, во имя возрождения монархии.
Так, беседуя, шли Ибрагим Давыдов и ротмистр Исмаил Махдиев по станичной улице. Как бы там ни было, но Ибрагим считал обязанным исполнить долг гостеприимства. Его жена Прасковья за несколько лет замужества научилась не только строчить ноговицы и шить папахи, но и искусству приготовления традиционного хинкала. Узнав о разграблении магазина, Прасковья не огорчилась, а только обрадовалась возвращению мужа живым, здоровым, да ещё с офицером-земляком.
Каждый раз, когда налетал на станицу какой-нибудь отряд, её душу охватывала тревога. Она умоляла мужа и братьев не выходить из дому, не попадаться на глаза тем, кто врывался в станицу с поднятым оружием. Ей, матери уже троих детей, не было дела до того, за что бились белые, красные, зелёные или махновцы. Прасковья хотела мира, сохранения жизни любимого, семьи, родных, близких и тех простых многострадальных людей, которые так же, как и она, имеют только одну жизнь. Не зная языка, на котором говорили муж и гость, но прислушиваясь к интонации, поглядывая на лица, догадывалась, что вели они беседу мирную, как и положено за столом. Вскоре офицер поднялся, подошёл к кроваткам, в которых спали дети, и, постояв возле новорождённой, сказал:
– Вот оно, начало жизни. Дай Бог, чтоб оно осталось чистым до конца! – и, направляясь к двери, добавил: – Я скоро вернусь.
Вернулся Исмаил с огромным свёртком. Осторожно поставил на стол, развернул. В нём оказались большие швейцарские настенные часы. Офицер попросил большой гвоздь, вбил его в стену, прикрепил часы, завёл механизм и сказал:
– Они идут с боем. Это подарок новорождённой. Пусть бой часов напоминает ей обо мне. Кто знает, когда и где уготовлен мне конец. Если победят красные и я останусь жив, не видать мне родного края.
Исмаил распрощался и ушёл. Это был старший из пяти сыновей лакца Ибрая, который с семьёй задолго до революции поселился в Таганроге и занимался ремеслом лудильщика. Родом из Кумуха. Кроме сыновей у Ибрая было четыре дочери. Перед германской войной Ибрай умер. Жена его осталась с детьми в Таганроге. Ещё при жизни мужа, помогая ему, научилась лудить, паять и этим кормила большую семью. Отец мой и другие земляки ездили навещать многодетную вдову-землячку, помогали ей материально и всё время поддерживали с нею связь. Позже, после установления советской власти, вдова с детьми переехала в Дагестан.
Отец мой Ибрагим вернулся в родные края весной 1920 года. Поселился в Темир-Хан-Шуре, где вместе с братом открыл портняжную мастерскую по пошиву мужской верхней одежды. Здесь же купил у дочери генерала, в молодости бежавшей с денщиком отца из Петербурга на Кавказ, большой дом – бывшую старую офицерскую гостиницу. Пропойца-денщик деньги, полученные за дом, промотал и вскоре скончался. А генеральская дочь доживала свой век в той же Шуре, торгуя семечками.
Часы, подаренные ротмистром Исмаилом, шли, оповещая каждые полчаса о безвозвратно уходящем времени, напоминая о том, кто и при каких обстоятельствах их подарил, но умалчивая о тех, кому они принадлежали до того.
О судьбе преданного царскому престолу офицера-лакца никто из его родственников ничего не знал. А жили они, как и мы, в Темир-Хан-Шуре и уже давно считали Исмаила погибшим. Его мать доживала свой век с сыном и дочерью, старой девой. Другие дети жили семьями отдельно и неплохо. И вот любопытный случай.
Было это вскоре после того, как наша армия в январе сорок третьего перешла в контрнаступление. Работавший тогда секретарём горкома партии одного из небольших городов Северного Кавказа Омар, брат Исмаила (конечно же, скрывший факт офицерской службы в Деникинской армии), будучи в командировке, обедал в минераловодском железнодорожном ресторане. На свободное место сел человек в возрасте, в гражданской одежде и буквально впился глазами в сидящего напротив Омара. На какое-то мгновение их взгляды встретились. Омар, не выдержав взгляда незнакомца, опустил глаза и стал быстро есть. Ложка в его дрожащей руке предательски стучала по тарелке.
Бросив ложку, он взял газету, лежащую на столе, развернул, прикрывая лицо, и, откинувшись на спинку стула, стал читать. Человек, сидящий напротив, протянул руку, отогнул край газеты и, продолжая сверлить его пронзительным взглядом, тихо произнёс:
– Омар, твои черты за четверть века нисколько не изменились. Я сразу узнал тебя. Я же твой брат Исмаил. Ты ведь тоже узнал меня, так почему же дрожишь, прячешь глаза?
Омар резко поднялся и дерзко процедил сквозь зубы:
– Гражданин, я вас не знаю и знать не хочу!
– Партийный подлец! – так же тихо бросил Исмаил ему вслед.
Видно, томила Исмаила все эти годы тоска по родине, родным, близким. Раздосадованный случайной встречей с братом, он решился поехать в Темир-Хан-Шуру к сёстрам. Скорее всего, он знал о переезде семьи туда. Без труда отыскал в маленьком городке старшую из сестёр. Явился под покровом ночи, представился и заметил испуг в её глазах. Опечалился, но не осудил в душе. Ему было известно о сталинских репрессиях. Понимая, что несдобровать и брату – секретарю горкома, и остальным родственникам, если его схватят и припишут разведывательные цели приезда на родину, поспешил успокоить сестру, сказав сразу, что сегодня же покинет город. От сестры узнал, что мать скончалась перед войной, а остальных судьба разбросала по миру.
О себе Исмаил говорил скупо – с 1920 года и до начала Второй мировой войны жил в Варшаве, женат на дочери состоятельного польского пана, имеет двух дочерей и собирается вместе с формирующимся в России Войском польским идти на Варшаву. Он ушёл в ту же ночь навсегда, наверное, с горьким комом на душе, разочарованный и в жизни, и в людях, в которых страх убивает не только совесть, но и родственные чувства.
