Учитель истории

скачать книгу бесплатно


– Малхаз Ошаевич, – заговорила Эстери, – у меня поломалась ручка, нет ли у Вас запасной?

– Да-да, конечно есть! – вскочил учитель. Они встретились в центре класса; боясь встретиться глазами и прикоснуться пальцами, передали ручку, и вновь сели на свои места, не проронив ни слова в течение очень долгой перемены, которая закончилась продолжительными музыкальными сигналами уезжающей с визгом машины.

Потом в том же классе Шамсадов вел уроки географии, обществоведения, астрономии, и узнав, что директор из-за головной боли ушла домой, вместо математики провел факультативное занятие по истории родного края – уже не в классе, а в школьном музее, демонстрируя завороженным легендами школьникам и практикантке археологические изыскания и свои картины на темы народного эпоса вайнахов[4 - Вайнахи (чеч.) – от слияния двух слов вай (наши) и нахи (люди), отсюда – нахчо – чеченцы].

Во время экскурсии учитель истории просил детей не трогать экспонаты, потом, улыбаясь, хлопнул в ладоши и сказал:

– Все. На сегодня хватит. Теперь и я устал и вы, наверное, от меня устали. А завтра урок истории будет вести наша практикантка – Эстери.

– А что стало с Аной?

– А она доскажет нам эту историю? – наперебой вопрошали дети.

– Что стало конкретно с Аной – пока никто не знает, и может, никто и не узнает, а об истории Хазарии Эстери вам расскажет.

Крича, толкаясь, школьники бросились на улицу. Эстери, замерев на месте, часто моргая, сверху вниз вопрошающе глядела на учителя.

– Откуда Вы все это знаете? Неужели это правда?

– Мне рассказал дед, ему его дед, и так из поколения в поколение, через века, – улыбался Шамсадов. – И с тех пор прошло ровно тысячу лет.

– Да-а, – вполголоса проговорила Эстери, и через паузу раздумий. – Так я ведь не знаю об этом ничего. Как я завтра буду выглядеть перед детьми?!

– Выглядишь ты прекрасно! – не без смущения еле выдавил из себя учитель истории. И если бы это прозвучало в тоне комплимента, то реплика осталась бы незамеченной, а так наступила неловкая заминка, которую нарушила девушка.

– Малхаз Ошаевич, Вы ведь знаете, что в университетском курсе об этой Хазарии и двух слов нет. Что я детям расскажу?

– Ну, – непонятно для практикантки улыбался учитель, – если хочешь, веди обычную школьную программу, а если интересно, то я тебя сейчас посвящу в эту историю; однако наберись терпения, она не скоро сказывается.

– Ой! – на груди сжались беленькие ручки Эстери. – Мне очень интересно, расскажите, пожалуйста.

* * *

– Хотя данное повествование будет идти вокруг легендарной женщины – Аны Аланской-Аргунской, – начал свой рассказ учитель истории, – тем не менее, об этой героине нельзя говорить вне контекста тех конкретных временных событий; ибо, в основном, только в переломные моменты истории проявляются выдающиеся личности…

…Если проследить историю прошедших двух тысячелетий, то можно заметить, что на бескрайних пространствах Азии неоднократно зарождались кочевые, воинственные и мобильные суперэтносы – молодые цивилизации, которые в поисках новых пастбищ, и не только, неоднократно вторгались на территорию европейской части евроазиатского континента и надолго покоряли местные народы, частично истребляя их и заставляя выживших платить дань[5 - Выходя за рамки данного повествования, можно предположить: этот процесс еще не прекратился; в «подбрюшье» малозаселенных пространств бывшего СССР всесторонне бурно развиваются японо-корейская, китайская, индуистская и исламская цивилизации], и первой территорией, подвергшейся этому беспощадному смерчу, становился Северный Кавказ с многочисленными народами, населяющими этот благодатный край.

С начала нового времени, с востока, на Европу шли гунны, савиры, авары, уйгуры, и наконец в V веке Восточную Европу покорили тюркитские племена. В то же время из Закавказья угрожали Византия и Иран. Под давлением внешних сил народы Северного Кавказа в VII веке впервые объединились ввиду того, что жизненно назрела потребность в государственной организации с целью выживания.

Одиннадцать дагестанских царей, а также представители других коренных народов Северного Кавказа не смогли выбрать из своего числа взаимоприемлемого лидера и пригласили править тюркита из древней династии Ашина, и, как принято у тюрков, назвали его каган.

Хазарский каганат исчез с исторической сцены в XI веке, и с тех пор исследовали гадают, а куда делись хазары? Да никуда они не делись, как жили в те времена на Северном Кавказе, так и поныне, естественно видоизменившись, живут.

Что касается хазар как народа, то их, вероятнее всего, и не было. Хазария представляла собой федерацию, как Югославия, СССР недавно, и тот же Дагестан. И что, вот теперь Югославия распалась, а где югославы? Есть сербы, хорваты, македонцы и остальные, а как таковой нации югославы – нет. Вот так и хазары: их не было, а было государственное образование под названием Хазария, которое это название, может быть, получило благодаря тому, что так называли это место в те времена, и по крайней мере иных объяснений нет, а те, что есть, необоснованны.

Удивительное дело, просуществовав более пяти веков, огромная империя раннего средневековья, игравшая в те времена немаловажную роль, оставила после себя только один документ – письмо хазарского царя (кагана) испанскому государственному деятелю. В этом письме сказано, что по ландшафту и климату Хазария резко отличалась от окружавших ее сухих степей. По зеленым лугам текли неглубокие речки, поросшие ивами и камышом. Протоки были полны рыбы и птицы, заливные луга служили прекрасным пастбищем для скота. В дельте рек выращивали сочные арбузы и прекрасный виноград. Страна плодородна и тучна, состоит из полей, садов и парков. Все они орошаются из рек. Очень много всяких фруктовых деревьев. Словом, прекрасный уголок земли под названием Хаз-ари[6 - Хаз-ари (чеченское) – прекрасная земля, местность].

В период своего расцвета столицей Хазарии был город Самандар, который располагался и тогда на территории Чечни, там, где Сунжа и Аргун сливаются с Тереком. По данным арабских географов, Самандар – город громадный, но жилища – палатки и строения из дерева с горбатыми кровлями. Деревянные жилища не могли сохраниться, однако археологи обнаружили едва уцелевшую от времени саманную цитадель, преграждавшую врагам путь в Хазарию. Отсюда и название: Саман-дар – саманные ворота.

О мощи тогдашней Хазарии говорит тот факт, что иранский шах соорудил у себя во дворце три золотых кресла на случай приезда правителей Китая, Византии и Хазарии. А императоры Византии считали за честь породниться с хазарами, брали в жены хазарских девушек, и так случилось, что с 775 по 780 годы в Константинополе правил сын хазарской принцессы Лев IV Хазар.

В середине VII века хазары захватывают византийскую провинцию Крым, а потом в течение двух веков неоднократно вторгаются в Закавказье, которое принадлежало то Ирану, то Византии, то арабскому халифату.

Несмотря на воинственный нрав, народы Хазарии не кочевники, а оседлые племена. Занимаются растениеводством, скотоводством, рыболовством. И хотя край богат, по преданиям современников, экспортировала Хазария только воск, мед, икру, рыбный клей.

Как правило, любая империя держится на агрессии и порабощении соседних стран. В начальный период Хазария и в этом роде была уникальной державой. Основной статьей дохода хазарской казны служили поступления от уплаты дани проезжающих по территории Северного Кавказа купцов, в основном иудеев-рахмадитов, которые везли из Китая и Индии шелк, фарфор, драгоценные камни и пряности, а обратно – пушнину, рыбу, икру, золото, серебро. Караванные пути пролегали с севера на юг и с востока на запад. Наемная армия Хазарии должна была обеспечивать сохранность грузов и жизнь купцов.

По мнению многих историков, именно богатые купцы с целью понижения платы за проезд, выражаясь современным языком, пролоббировали проникновение иудеев в правящие круги Хазарского каганата, и дошло до того, что хазарский князь – военачальник Булан и его сын были приглашены в некую таинственную пещеру в горах восточного Кавказа, где они в течение нескольких дней посвящались в таинства древней религии, и вышли из нее не язычниками, а уже иудеями, пройдя процедуру обрезания. Видимо, после этого, в угоду влиятельному князю, многие в правительстве каганата тайно стали посвящаться в новую религию, однако на данном этапе этот процесс развития не получил, ибо тогда же мощно расцвел арабский халифат. Приверженцы новой магометанской религии клещами, через Испанию, вторглись в Европу, а через Сирию покорили Иран, частично Византию, все Закавказье. Войска халифата под руководством Мервана не смогли пройти на Северный Кавказ через Дарьяльское ущелье, двинули все силы в сторону прохода через Дербент. Не сумев вновь объединиться, горные княжества Дагестана сопротивлялись поодиночке. Арабские летописцы сообщали, что город Шенк, не сдаваясь, держал осаду более месяца. Только подготовив специальные сооружения, Мерван штурмом его взял. Захваченные в плен мужчины были казнены; жен, детей и имущество побежденных он отдал своим воинам, а город приказал сравнять с землей. Затем был разорен город Гузии-Ами. После этого правитель Серара[7 - Серар – одно из княжеств Дагестана] испугался и заключил договор, обязавшись выплатить единовременно 10 тысяч диргемов, 100 мальчиков, 100 девушек и 500 мер хлеба.

Аналогичная участь постигла и другие города, и наконец в 737 году был захвачен Самандар, после чего столица Хазарии перекочевала на север в город Итиль[8 - Итиль (тюрк.) – Волга]. До Итиля Мерван не дошел, тем не менее хазарский каган обязался принять истинную веру и платить завоевателям ежегодную дань.

Владычество халифата в Хазарии было непродолжительным – в стане арабов начались распри: шиитская пропаганда, восстание персов под знаменем Аббасидов, вражда кайеитов и кельбатов. В 744 году Мерван вынужден был оставить Кавказ; получив известие об убийстве халифа Валида, он поспешил в Дамаск, где и провозгласил себя халифом. Через шесть лет он был убит; правящая династия Омеядинов рухнула; и успехи арабов были ими самими уничтожены.

Пользуясь выгодами своего географического положения, горские племена Кавказа признавали чужеземную власть настолько, насколько это было им выгодно, и быстро стряхивали даже тень зависимости, когда считали это для себя необходимым. И хотя горцы Кавказа так и остались в основном язычниками, вместе с ближневосточной экономикой и культурой ислам проник на территорию Средней Азии и Кавказа и по Волге пошел вверх вплоть до волжской Булгарии.

В отличие от южных соседей – христианской Византии и мусульманского Востока, Хазария была веротерпимой державой: этому свидетельство – в Итиле семь судей, по два для христиан, мусульман и иудеев, и один для язычников.

Веротерпимость способствует экономическому развитию, и пока Византия, Персия и арабский Восток укрепляли внутри себя религиозный порядок, быстро окрепшая Хазария через Дарьял вновь вторглась в Закавказье, захватив Тифлис, Албанию (Азербайджан) и часть Армении. Во второй половине VIII и весь IX век на ареалах, прилегающих к Кавказу, доминировала Хазария, взимая со всех соседних народов дань. И хотя казалось, что Хазария должна была процветать, случилось обратное: каганат превратился в химерическое образование, где только в столицах кое-как поддерживалась власть, а периферии из-за противоречий с центром уже вели самостоятельное существование. Когда в 965 году русичи вместе с печенегами напали на Итиль, они, без труда разгромив наемную армию, завладели столицей Хазарии, а затем по Волге и Хазарскому (Каспийскому) морю дошли до Самандара, овладели им и пошли далее на запад до Саркела (Белой Вежи).

На первый взгляд кажется, что внешние силы сокрушили Хазарию, а на самом деле процесс «гниения», как и в других империях, шел изнутри, и хотя историки утверждают, что этому способствовали люди, пришлые в Хазарский каганат, то есть иудеи из южных империй, однако всегда удобно на кого-то уповать, забывая пословицу – «если нет в курятнике своего петуха, появится соседский».

Вместе с тем, как известно, во все времена иудеи были наиболее образованными и способными в науках людьми. И несмотря на то, что главным достоинством правителя считалась его воинская доблесть, однако, рядом всегда должен быть искусный царедворец и жесткий правитель, который умел бы грамотно вести политику двора, казначейство и поддерживать порядок внутри государства. Как правило, на такую работу привлекались все знающие люди, а они, как правило, иудеи. Последние, в основном, рьяно служили господину, а потом из-за религиозной приверженности, вроде незаметно, привлекали ко двору своих единоверцев, и когда критическая масса иудеев на одну казну возрастала, они, сказочно обогатившись, вспоминали, что они богоизбранный народ, и при этом зачастую забывали, кто их господин и в каком государстве они живут. К тому же и между самими иудеями тоже возникали разногласия и вражда. В конце концов, еще в VIII веке иудеи потеряли место вначале при дворе иранского шаха, а потом и у императора Византии. Изгнанные из этих стран богатые евреи нашли приют у своих северных единоверцев в Хазарии, где уже иудаизм постепенно стал религией господствующего класса. Однако богатые пришлые евреи с презрением относились к местным иудеям, так как местные не были потомками Моисея, не знали иврита, а были тюркитами. Изощренные в интригах Византийского двора, богатые пришлые евреи быстро совершили в Хазарии дворцовый переворот и, умело, чисто номинально оставив во главе государства кагана, всю полноту власти взяли в свои руки, выдумав новую должность – бек, или царь.

Постепенно хазарская казна опустела, наемной армии нечем было платить, и когда русичи и печенеги напали на Хазарию, пришлых евреев уже не было; что-то не поделив, они разбежались, одни ушли на Восток, в Хорезм, Бухару, а другие оказались в Европе.

Чтобы поставить точку в этой краткой истории Хазарского каганата, скажем, что русичи и печенеги были еще очень слабы и не могли контролировать эту территорию. В конце Х века жители Итиля просят протектората у Хорезма, но тогда они должны принять мусульманство. Богатые и влиятельные хазары меняют свою религию на ислам, столица Хазарского каганата превращается в периферию новой зарождающейся империи и постепенно исчезает с лица земли. Такая же участь постигла и другой крупный город Хазарии – Самандар…

Однако, желая отобразить общий фон, мы забежали немного вперед, и кажется, что такое судьба отдельной личности, когда бесследно исчезают целые империи. Тем не менее, выдающиеся личности навсегда остаются в памяти народа. И хоть не было в те времена письменности у чеченцев, «предания старины глубокой» передавались из поколения в поколение. Когда пришло время, дед Шамсадов поведал своему внуку Малхазу эту необычную историю о том далеком, вроде позабытом времени…

* * *

…Мать пятерых детей, ухоженная, миловидная женщина Пата Бозаева и в семье и в школе чтила строгость и порядок; посему, как было заранее оповещено, она вернулась в школу и после занятий первого учебного дня провела учительскую пятиминутку, которая надолго затянулась. Переборов утренний конфуз, директор, коей не тремя, а тысячами людей руководить, выясняла, как прошел первый день, у всех ли тетрадки, ручки, книжки есть, и только, как опытный педагог, увидев, что учитель истории и практикантка почему-то витают в облаках, закончила заседание.

Покидали школу вместе. Солнце катилось за хребет, было тепло, но уже не по-летнему, леса еще сочились зеленью, однако редкие кукурузные скирды на дальнем склоне извещали, что осень пришла и еще одно лето жизни померкло. На кустах сирени, прямо перед школой, привлекая внимание всех, висели алый бантик и целлофан от роскошного букета цветов. Все смущенно отвели взгляды, опустив головы, молчали и уже распрощались, как Малхаз вдруг спросил:

– Эстери, а ты любишь цветы?

– Нет, – повелительно, не оборачиваясь, ответила за нее Пата, а девушка необыкновенно добро улыбнулась, глаза ее заискрились и, ничего не говоря, она только утвердительно много раз кивнула и даже, как девчонка, с озорством, игриво слегка повела плечами.

Эту ночь учитель не спал, и не думал он о далекой истории, лишь будущее интересовало его, но это будущее было так же, как и прошлое, неведомо и, как он не без иронии считал, из-за его роста невероятно. Тем не менее, он выдумывал причуды, чтобы стать выше, вплоть до того, что будет носить с собой табуретку; от этого, переворачиваясь с боку на бок, долго хохотал, а дождавшись зари, побежал в горы…

Когда, волнуясь от предстоящего урока, вошла в класс Эстери, сидевший сегодня на последней парте Малхаз видел, как практикантка вспыхнула от восторга: на учительском столе, в древней вазе с замысловатым орнаментом на обожженной глине красовался беловойлочный грациозный цветок.

– Какая прелесть! – прошептала она, склонилась, втягивая аромат гор. – А как он называется?

– Эдельвейс альпийский.

– А еще есть такие цветы?

– Есть, но больше рвать нельзя.

– Спасибо, – после долгой паузы, не глядя на учителя, зардевшись, очень тихо сказала Эстери; вновь наступило молчание, и едва глянув на него. – А Вы мне так и не рассказали об Ане.

– Расскажу, – щурясь от улыбки, обещал Шамсадов.

Но всякие дела, горский этикет и возникшая взаимная смущенность мешали им общаться, разве что коротко, по делу.

А потом неизвестно как, видимо на попутках, приехал в далекое село очень видный молодой человек, и Малхаз слышал, из-за угла школы, заливистый, счастливый смех Эстери. И еще приезжали молодые люди; и с ними Эстери виделась, но недолго и без смеха; затем вновь появился тот лакированный джип, с этими «нахалами», как их обозвала Пата; к ним Эстери опять не вышла; приезжая молодежь вновь учинила музыкально-гоночный концерт перед школой, полностью поглотив внимание школьников, да и не только их.

«От греха подальше!» – взмолилась директор, «за ручку» увезла племянницу в Грозный, к родителям.

Выдумывая веские причины, зачастил Малхаз в столицу. В то же время приоделся, чуть приосанился; не прежняя улыбка благодушия, а скорее мечтательный романтизм застыл на лице. Зарабатываемого не хватало на проезд, но он брал в счет будущей зарплаты, а потом стал просить в долг. И как Малхаз ни лелеял свои замыслы, все знали о его потугах. Только изредка ему удавалось в городе встретиться с Эстери. Когда она дала ему домашний телефон, он был на верху блаженства; правда, поговорить не удалось: услышав его имя, отвечали – «нет дома». При редких выстраданных встречах, она сама подходила к Малхазу, спрашивала о жизни в родовом селе, школе, просила передать всем привет, тут же уважительно прощалась, и не более того. Малхаз же, с застывшей улыбкой умиления, до тех пор, пока она не исчезнет, провожал ее взглядом, а потом вместо истории думал о ней; ему становилось дурно, и всякие нелепые мысли, вплоть до умыкания Эстери, роились в его голове.

Так почти в еженедельных поездках в город прошло более года. В это время пришедшие к власти в республике национал-патриоты, провозглашая свободу, порождали анархию и произвол. В первую очередь страдали такие, как Малхаз, люди, которые кроме зарплаты не имели иных доходов и не имели способностей «крутиться» в смутные времена. Тем не менее зная из истории, что на смену спаду может прийти бурный всплеск, он, надеясь на лучшее, все больше и больше обрастал долгами; и ему уже не давали в долг, его избегали, и лишь одно спасало – из-за его простодушной улыбки никто не требовал возврата, лишь бы не просил более.

В очередной раз обойдя знакомых и в очередной раз получив отказ, Малхаз, виновато улыбаясь, вошел в кабинет Бозаевой. Директор его опередила, выложила на стол древний кувшин:

– Вот, вернула в музей твою щедрость… Слава Богу, не разбили… Ты думаешь, в городе знают, что это такое, их история о русско-кавказской войне только интересует, и к ней они вновь призывают.

– Э-э, – сконфузился Малхаз, – так это ведь мой подарок.

– Знаю, что подарок, – перебила его Пата, – так в приданое не взяла, в подвале валялся.

– Да, как-то неудобно, – сел Малхаз за стол, бережно взял кувшин, как великую ценность погладил. – Все-таки подарок, – повторил он, и чуть погодя. – А зарплаты и в этом месяце не будет?

– Нет зарплаты, нет, – злясь, выдавила Бозаева, – им не до нас, – ткнула она пальцем в потолок. – Голодранцы… ни образования, ни культуры… Откуда они взялись?!

От гнева директорша вспыхнула, и пока она приходила в себя, Шамсадов, все так же виновато улыбаясь, тихо вымолвил:

– Пата, дайте еще раз в долг.

– Что?!

– Я в министерство. Может, что выбью для нас.

– Какое министерство?! Что, оглох? Эстери замуж вышла… Отец выдал; за этого «нахала», проходимца… теперь он на огромном «Мерседесе» ездит… Такую девушку загубили! Ну да ладно, благослови ее Бог. Лишь бы в сытости и в покое была…

– Да-да, благослови ее Бог, – ритуально пробурчал Малхаз.

– А ты себе ровню ищи, – постановила директор, потом опомнилась. – Я имею в виду социальный статус… Из деревни бери, нашенскую, а то стареешь ведь.

– Да-да, – улыбаясь, соглашался учитель истории, прижимая кувшин к груди, побрел к выходу.

– Так дать тебе денег? – уже в коридор крикнула Бозаева. Никто не ответил.

Будто бы мир перевернулся и жизнь кончилась, казалось Малхазу несколько дней; потом он слегка ожил, но пребывал в глубокой прострации и рассеянности. И только через пару недель, как-то блаженно всем улыбаясь, он вышел на работу. В школе было мучительно: ему казалось, что Эстери все еще сидит за последней партой и своими красивыми темно-голубыми глазами наблюдает за ним. Ему хотелось видеть ее, и он в какой-то надежде снова поехал в город. Уже наступала зима, дни стали короткими, в обратный путь рассчитывать на транспорт в горную даль было бессмысленно. Снова проситься на ночлег к Дзакаеву не хотелось, хотелось побыть одному, хотелось бродить по городу, где живет его любовь, думать о ней, мечтать.

Это прогулка по Грозному стала поистине романтичной. Столица свободной Чечни погружена во мрак, света нет, фары редких машин, как языки дракона, выползали из-за поворота мракобесия и не разжижали мрак, а наоборот, вызывали еще большее чувство подавленности, падения и умопомешательства. То там то здесь стреляли; тень отделилась от дома, просила покурить, обозвала козлом.

Как историк Шамсадов представлял, что аналогично протекала революция 1917 года. И где-то в глубине души он даже был рад, что мрак в его душе и мрак общественного переворота бьются с одинаковой амплитудой затухания. Ему даже показалось, что он попал в свою стихию; и поймав себя на том, что под воздействием среды думает не об Эстери, а о философских категориях и диалектике развития, ему стало впервые радостней и свободней, и это чувство высвобождения все возрастало и возбуждало его, пока удар по голове не навел полный мрак.

Ранние прохожие доставили его в больницу, врачи говорили, что повезло, чудом жив. Долго Малхаз отлеживаться не мог: в горах беспокоится одинокая бабушка. Без паспорта, без копейки в кармане, где на «перекладных», под конец пешком, в ночь, через четверо суток он добрался до родных гор, и когда преодолел последний подъем, перед ним предстала заснеженная панорама села, разбросанного темными пятнами домов вдоль мутной, извилистой ленты ущелья реки. Он надолго застыл, всей грудью жадно вдыхая кристально холодный, насыщенный воздух; и только далекий, из-за перевала, рев водопада да частые, резковатые порывы ветра нарушали покой; слабо мерцающий огонек керосиновой лампы в оконце бабушки сладко манил домой, а он все стоял и стоял, как бы физически ощущая, что удар, едва не лишивший жизни, вышиб его юношескую блажь, и вместе с этим чуть-чуть опустил заостренные уголки вечно вздернутых насмешливых губ, приглушив огоньки в глазах, уже окруженных морщинками.

Насильно прощаясь с Эстери, он скрыто ото всех, в основном по ночам, решил рисовать ее портрет на память; однако по мере работы стало выходить что-то иное: волосы, вместо черных и прямых, стали золотисто-волнистые, и брови золотые, и нос с горбинкой, и вообще, вроде и Эстери, но не она. Не имея ее фотографии, полагаясь на свое воображение, он когда с вдохновением, когда через не могу работал почти всю зиму, и как-то на рассвете, сделав последний мазок, очищая руки, он глянул в зеркало – и даже не узнал себя: перед ним был изможденный, измученный, уже немолодой человек… но как он был счастлив!

И когда, поспав всего пару часов, он глянул вновь на свое творение при ярком свете дня, то, потрясенный, невольно отпрянул – перед ним в полный рост, со слегка отставленной красивой рукой, повелительно указывающей в даль, с непонятной улыбкой – то ли печали, то ли счастья – стояла грациозная властная женщина, чем-то похожая на юную Эстери, но совсем не она… и только внимательно, с испугом вглядевшись, изумленный учитель истории понял – перед ним, как описывал дед, – древняя легенда гор, знаменитая Ана Аланская-Аргунская!

* * *

Есть творения, в истинности которых автор сомневается и, выставляя их на суд зрителя, с волнением ждет реакцию, по их различным откликам судит о своих возможностях и таланте; а есть такие редкие композиции в жизни художника, которые ничего не требуют, и мастер знает, что это – шедевр, и пусть другие так и не скажут, это автора абсолютно не интересует; в порыве вдохновения он создал то, о чем мечтал!

Вот такую картину нарисовал Малхаз, и сколько он ни смотрел на нее, все с благоговейной любовью, и порой даже кажется ему – а он ли это создал? И, будто украдкой в дом женщину привел, боялся, что кто-нибудь картину увидит, и уходя из дома прятал ее за шкаф. И тогда даже в солнечный день ему казалось, что, как и картине, ему мрачно на свете. Второпях возвращался он в маленький саманный дедовский домик, извлекал свою ценность на свет, и только когда видел ее – легчало на его душе. А однажды, так случилось – гости нагрянули, в спешке засунул он картину в укрытие, и словно по сердцу ржавой бритвой полоснули, гвоздь слегка, но со слышимым писком, поцарапал картину. Так он ночь не спал, сильно переживал, знал, что больше такого не создаст, что небеса еще такое не ниспошлют. Около суток он не доставал травмированную картину из укрытия, боялся увидеть испорченное полотно. И тут, пребывая в неотвязном волнении, он стал колоть дрова, и как ни с того ни с сего топорик скользнул и глубоко рассек левую руку. Соседка-медсестра очень долго не могла остановить кровотечение. Ночью рана заболела, и Малхаз не мог понять, что болит больше – рука или душа. Тем не менее, испорченную картину достать из укрытия не хватало духа. В таких мучениях прошли еще сутки, потом еще; от раны побежали зловеще-красные пятна, боль в руке стала нестерпимой и, опасаясь заражения крови, односельчане повезли Малхаза в райбольницу. К ужасу всех, еще до укола, учитель истории, как сумасшедший, вдруг вскочил прямо с операционной кушетки, с неимоверной скоростью бросился к машине. Дома, тщательно запершись, впервые после порчи он достал картину и от давящего мистического наваждения чуть не обомлел: с картины с гнетущим укором смотрела в упор на него эта властная женщина, и что самое странное – именно в том же месте, что и его рана, на отставленной руке глубокий, неровный след; холст не порезан, но краска покороблена, и разница лишь в том, что рука на картине правая. Зарисовать царапину невозможно, нужный компонент краски закончился.

С невыносимой болью в опухающей руке учитель истории тут же помчался в Грозный, только через сутки вернулся, огрызаясь на соседей, вновь заперся. Обливаясь потом, но не спеша, долго корпел он над своим творением, и когда, закончив, снизу виновато глянул в глаза женщины, изображенной на картине, то невольно ответил улыбкой. Изможденный от усталости, а более от боли в руке и уже во всем теле, он повалился на нары и через силу, не смыкая глаз, смотрел на дорогое творение. Только в густых сумерках, когда очертания картины, приняв однородный сумрачно-фиолетовый оттенок, слились с рамкой, ему показалось, что благодарно сверкнули белки глаз женщины. Малхаз впал в беспокойную дремоту, и ему еще долго представлялось, что женщина сошла с картины и знахарствует над ним. А потом было полное забытье, будто провал, лишь первые солнечные лучи, густым снопом ворвавшись в его мир, заставили раскрыть глаза, и первое, что он увидел, – грациозную красавицу гор в лучезарном сиянии земного светила. Перехватив ее по-матерински добрый, божественный взгляд, Малхаз посмотрел на свою больную руку – окровавленный и пожелтевший от мази Вишневского скомканный бинт развязался, сполз к запястью, опухоль почти сошла, а рана, еще не зажившая, уже по краям зарубцевалась, легонько чесалась, тоже «зарисовывалась», как было…

В то утро Малхазу показалось, что он заново родился, а картина с тех пор так и стоит прислоненная к стене поверх старинного ковра; там, в маленькой комнатенке, в которую каждое утро, омывая щедрыми солнечными лучами творение, заглядывает ласковое солнце, и там, куда отныне никто, кроме Малхаза, никто, даже бабушка, ступить не может – на двери замок.

* * *

Днем в селе дел невпроворот: школа, скотина, пасека и прочее-прочее. По ночам же Малхаз уже не просто любуется картиной, а про себя разговаривает с ней, и дошло до того, что кажется ему, и женщина с картины что-то говорит, а может, ему от тускло мерцающей керосиновой лампы так кажется, а иного света в горах уже давно нет, последствие чеченской революции.

С обретением свободы освободились от многих благ цивилизации: электричество стали подавать все с большими и большими перебоями, а тут средь бела дня, из своего же села выявились люди, некие Сапсиевы, которые все провода, что к селу через горы шли, пообрезали, в «цветметалл» сдали, и, оказывается, они не воры или варвары, а предприниматели, то бишь бизнесмены, и на то или иное действо имеют полное право, ибо они – Сапсиевы – в первых рядах революции были, их отец заводила зикра[9 - Зикр (чеч.) – религиозный обряд], а тетя кем-то еще, одним словом, у них документы от имени президента, а так как сами они малограмотны, то думают, что и другие такие же, и для весомости вместе с удостоверением, где обросшая рожа, и дуло автомата под нос любопытным, типа Шамсадова, тыкается. Но Шамсадов негодует:

– И вам не стыдно! При русской власти пикнуть не смели, а сейчас, в безнаказанности, вакханалию развели.

Сапсиевы, а они в каждом селе при смутных временах вылупились, всяких таких слов не понимают, как умели, ответили – дали по башке. Конечно, не так, как в городе, где никто не увидит – чтобы убить, а так, чтобы основательно проучить и другим свое могущество показать. В общем, снова учитель истории с сотрясением попал в больницу, только на сей раз в районную. Больница, как и школа, у лидеров революции не в почете: грязь, нищета, антисанитария – благо, что хоть врачи еще остались, но и они без зарплаты, за лечение платить надо. Посему, а более скучая по картине, Малхаз и в этой больнице не залежался. Дома, наверное впервые, задумался о деньгах; бабушка плакала – схоронить ее не на что. Оказывается, кредиторы Малхаза к нему самому, может, как к учителю, почему-то не обращались, а к бабушке тропинку выходили, и теперь не только последние гроши, но и одна коровка ушла.

Задумался учитель истории над тем, чего не ведал, об отвратительных товарно-денежных отношениях; ведь если бы задолженность по зарплате выдали, богаче него, как он считает, на свете человека не было бы, а так, поразмыслив немало, додумался везти в город свои старые картины.

В уже полуразрушенном, полузаброшенном послереволюционном Грозном – образца 1993 года – его сердечно-теплая живопись Кавказских гор мало кого интересовала, в ходу были волки, тигры, орлы, и вроде несмышленый в коммерции Шамсадов из-за материальных трудностей проявил рыночную смекалку – стал рисовать тех же тотемических[10 - Тотем (от англ. totem из языка североамериканских индейцев) – животное, растение, вещь, являющаяся предметом религиозного поклонения у родоплеменного общества] хищников, а у него никто не покупает, и он долго ничего не понимал, пока коллега-сосед по базару не объяснил:

– У тебя звери добрые, мягкие, а сегодня потребны злость, дикость, ярость, месть!

Понял Шамсадов; представляя Сапсиевых, всего за пару часов прямо на базаре выдал такую дикую ярость волка, что даже коллеги ахнули. Стали штамповать, бизнес пошел, но ненадолго: идею перехватили, рынок заполонили, и уже на всех машинах, ларьках и столбах эти свирепые клыкастые волки.

Освоил Шамсадов азы рынка и выдал новинку – когтистый орел, и опять то же самое – и плагиаторов много, и хоть и кажется, а поклонников дикостей не так уж и много, просто на виду эти засранцы.

Вслед за орлом Малхаз изобразил тигра – еще меньший эффект; и тогда, так сказать, изучив конъюнктуру рынка, освоил новый сегмент потребления – портрет лидера, очень красивого, доброго, улыбчивого, и не простой портрет, а цельный коллаж: здесь и волк, и луна, и орел, и башни, и горы, и знамя; короче, ноу-хау, штамповать не успевают; и тут появляется здоровенный бородатый верзила, весь в оружии, да еще с охраной, и заказывает тысячу картин за любые деньги, только на холсте. Три месяца все художники республики корпели, облагораживая физиономию лидера революции, а в конце выясняется, что оплата перечислением, зато в два раза больше, правда не в Чечне, здесь банки тоже не работают, а совсем рядом, в Ставрополе. С платежным поручением помчался Малхаз в соседнюю область, а там его поджидали, арестовали; оказывается, какой-то «воздух прокачивают», он соучастник.

Вновь мать помчалась выручать Малхаза. С помощью адвокатов, точнее – взятки, в течение месяца удалось доказать, что Шамсадов не имеет отношения к финансовым махинациям. В итоге – как бизнесмен Шамсадов не состоялся, и если свести дебет с кредитом – полный баланс, то есть как уехал на бабушкины гроши, так и приехал на мамины подачки. Тем не менее, он был рад: главное, он дома и свободен, а больше не в свои дела, типа бизнеса – нос не сунет; и, наконец, жизненное – он видит свою картину, которой ему так не хватало, и почему-то уверен, что обладает таким богатством, что не одна корова, а стада у бабушки будут. Но торговать ею он, конечно же, не намерен, просто уверен, что она принесет ему счастье, а разве это не богатство?

Впрочем, не все так благополучно; хуже нетерпеливых кредиторов оказалась директор школы Бозаева. Вот кто отравляет его жизнь, называя «хапугой»: «За длинным рублем помчался, мало в тюрьме сидел! А где патриотизм, любовь к детям и школе!?» Три дня все это выслушивал Малхаз, а потом не выдержал:

– Пата, какая школа?! Полтора года зарплаты нет!

– А я! – крикнула директор, а потом очнулась, помрачнела, заплакала и сквозь слезы долго-долго говорила о надвигающейся беде – ведь тот, кто каждый день не учится – вырождается.

Под впечатлением этой истины Малхаз разорвал свое заявление об уходе из школы, чем еще раз растрогал директора. В поисках носового платка Пата Бозаева, сопя, тщетно порывшись в своей сумочке, полезла в ящики стола, и тут вскрикнула: