скачать книгу бесплатно
Перед заходом солнца вышел во двор: весь заспанный, вялый, с отлежалым, в глубоких морщинах лицом. Долго смотрел на бледную голубизну вечернего неба, затуманенного легкой дымкой, уползающее за далекие горы красное солнце. Вдруг лицо его озарилось, рот в улыбке раскрылся, и он тихо, для себя прошептал радостно:
– Вот и ласточки прилетели! Весна наступила!
Забыв про вечерний намаз, Баки-Хаджи бросился в сарай; там с прошлой осени лежали заброшенные и позабытые пчелиные санетки.
С детства у Баки-Хаджи были две страсти: собаки и кони. После того как стал муллой, заниматься собаками не позволено, а с возрастом и кони стали непокорными; на старых клячах ездить не хотел, а с молодыми, ретивыми жеребцами уже не мог справляться, да и от быстрой езды голова кружилась. А лет пять назад поехал Баки-Хаджи гостить в Кабарду и привез оттуда пчелиные ульи – подарок адыгейского друга; с тех пор полюбил он это спокойное, мирное дело…
Стемнело, а мулла, напевая что-то себе под нос, все возился с пчелиными санетками: вынес на улицу, установил в ряды, осмотрел все. Косум, Баснак и другие близкие родственники, не понимая обыденность дел старика, недовольно ворчали, суетились кругом, мешая пчеловоду. Под конец Баки-Хаджи внимательно оглядел всех и спокойно сказал:
– Слушайте меня внимательно. Нечего разжигать огонь. Жить надо, как жили, только в этом наше спасение. Завтра утром, с зарей – все в поле, на пахоту. Весна проходит, а мы еще ни зернышка не посеяли. Был бы Алдум, я бы не беспокоился, а теперь все это легло на меня… Всем всё понятно? Всё! Пусть ночь будет благословенной!
До утра старик мучился во сне: то ему снился надменно улыбающийся председатель ревкома с папиросой во рту, то мерещилась во дворе его разъяренная мать. Раз десять за ночь выходил во двор Баки-Хаджи, подолгу смотрел в бескрайнее звездное небо, прислушивался к ночной тишине – чувствовал, что все это обман, что покоя не будет. Под утро небо заволокли непроглядные тучи, со снежных гор потянуло ледяной прохладой, где-то далеко за селом протяжно выли шакалы.
Совершив утренний намаз, мулла устало прилег и заснул в старческом беспамятстве. Когда он проснулся, кругом было тихо и пустынно. В передней мыла посуду овдовевшая средняя дочь – Базали.
– Где все? – зевая, спросил отец.
– Все уехали в поле. Чай будешь?
– Нет, не хочу.
– Конечно, не хочешь, – недовольно проворчала дочь, – наверно, снова пойдешь завтракать к этой ведьме. Накормит она тебя какой-нибудь отравой – тогда будешь знать.
– Хватит тебе ворчать, – прикрикнул беззлобно старик, – глупости говоришь, как и твоя дурочка мать… Пусть кормит – может, помолодею.
На улице было пасмурно, дул несильный влажный ветер. Собаки, увидев хозяина, завились вокруг, терлись о ноги, ласкались.
Баки-Хаджи опять возился на своей пасеке, посматривая на небо: раскрывать ульи все-таки не решился – отложил до солнечного дня. Ничего не говоря дочери, двинулся к мельнице, сел на прежнее место, стал молить Бога о благословении покойного председателя ревкома. На сей раз молился искренне, без сострадания, но с ответственностью.
– Баки, Баки! – вдруг услышал он хриплый голос Хазы. – Баки, беги, беги!
Не вставая, мулла оторвал взгляд от Корана и увидел бегущую к нему задыхающуюся старуху: косынка сбилась с головы женщины, тяжелые седые волосы космами свисали по лицу и жалким плечам.
– Что кричишь? Что случилось? – с шипением в голосе спросил мулла.
– Сюда едут… Много их, – задыхаясь, отвечала Хаза.
– Кто едет? – с явным испугом в голосе спросил старик.
– Кто – не знаю. Не могу различить… Но их много, и не с добром – это точно… Всадников двадцать и тачанка.
– Всё, замолчи, – перебил ее Баки-Хаджи. – Быстро уходи. Ничего не предпринимай. Молчи, и всё наблюдай со стороны.
– Я побегу в село.
– Никуда не беги. Будь здесь, только в стороне.
Старик проворно вскочил, хотел было бежать, однако через мгновение смачно сплюнул, махнул рукой и снова сел на маленький стульчик – только на сей раз так, чтобы быть спиной к подъезжающим. Позже, вспоминая этот эпизод, он понял, что совершил непростительную ошибку: к врагу, и вообще к опасности надо поворачиваться только лицом.
Все четче слышался зловещий цокот конских копыт, хруст веток кустарника. Взбудораженные черно-белые сороки с шумом, часто махая крыльями, разлетелись в разные стороны. Жирный дождевой червь лениво вползал в свежеперекопанную землю перед ногами муллы.
Животный страх овладел всем телом Баки-Хаджи: невольно затряслись коленки и руки; перед глазами поплыли странные разноцветные круги.
Прямо за спиной всадники остановились. Кто-то быстро спешился, залязгали удила. Запахло конским потом.
– Мулла Арачаев Баки-Хаджи? – спросил властный, твердый голос на русском языке. – Встаньте.
Старик не изменил положения, даже при желании он не смог бы этого сделать: его словно парализовало.
Кто-то быстро подскочил к нему сзади и больно пнул коленкой в сутулую спину. Старик упал руками вперед, уткнулся лицом в вывалившийся из рук Коран. Долго вставал, очищал от грязи священное писание. Наконец, засунув за пазуху маленькую потрепанную книжицу, выпрямился, глубоко вздохнул и мельком оглядел всех. Человек двадцать, как говорила Хаза, русские и в основном чеченцы, кто верхом, кто уже спешился, стояли вокруг него.
Двоих старик сразу узнал: сын Харона Тутушева, односельчанин Салман, и начальник Шалинской милиции Дамси Шитаев, человек с разбойным прошлым, которому Баки-Хаджи не раз оказывал услуги, оправдывая его частые злодеяния.
Встретившись взглядом с муллой, Дамси виновато опустил глаза. Салман, наоборот, видимо, по наивной молодости, смотрел нагло, вызывающе.
– Вот здесь свежевскопанная земля, – с величайшим задором и услужливостью, на корявом русском языке крикнул сын Харона, втыкая в податливую землю древко от кнута.
– Да видно, видно. Даже замаскировать не удосужились, – буркнул старший по чину – русский. – Быстро принесите лопаты, копайте.
Два человека побежали к Хазе во двор за лопатами. Наступила пауза. Все спешились, лошадей отвели в сторону, закурили.
– Молодец, Тутушев! – громким басом сказал начальник экспедиции, – прирожденный чекист! По горячим следам раскрыл преступление… Я думаю, что ему можно будет поручить возглавить местный ревком.
Алый румянец заиграл на молодом лице Салмана, он не мог скрыть своей радости, влажные глаза услужливо следили за любым движением начальника, толстые, как у отца, губы в удовлетворении вздулись.
Вскоре принесли с мельницы весь инструмент, даже вилы, мотыги и грабли. По небрежному взмаху руки начальника бросились копать. Верхний слой был податливым, послушным. Затем уперлись в плотный глинистый пласт.
– Здесь не копано, – буркнул один из копающих.
– Как не копано? Что ты несешь! – возразил Тутушев.
Он приналег с усердием на свою лопату, и она с сухим треском обломилась посередине древка.
Стоявший до этого в оцепенении Баки-Хаджи приподнял голову, переступил с ноги на ногу, в уголках рта его появилась слабая ухмылка. Он понял, что природное легкомыслие и лень его младшего брата спасли его.
Выкопали еще один слой желтой, слипшейся от времени, глины. Всем стало ясно, что копают напрасно.
– Шитаев, – обратился начальник к Дамси, – спроси, что этот старик здесь делает с Кораном в руке?
Дамси перевел речь, хотя Баки-Хаджи и так все понял. Не поднимая глаз, мулла ответил на чеченском.
– Он говорит, что это древний обычай: каждую весну перед пахотой необходимо вскопать целинный участок и молить Бога о хорошем урожае.
– Гм, – усмехнулся начальник, доставая папироску. – Так это что – мусульманский обычай?
– Нет, – переводил Дамси, – говорит, что языческий, просто в последнее время для надежности и Коран нужен.
Не говоря больше ни слова, побросав все как было, всадники ускакали.
Рыдая, выскочила из кустов Хаза:
– Бог тебя спас, Бог! Благодари его! – причитала она, упав перед стариком на колени.
Вскоре на двух запотевших конях без седел прискакали Косум и Баснак, вслед за ними прибежал Цанка. Всё допытывались, что было – да как.
Встревоженные неприятными новостями, все родственники Арачаевых, побросав полевые работы, вернулись в село.
Из накануне приглашенных Баки-Хаджи двенадцати человек для обсуждения дел явился только один – сумасбродный старик Бовка из Элистанжи. Теперь, после происшедшего, его присутствие было в тягость. Он предлагал всякие нереальные действия, вплоть до объявления газавата
всем и всему. Наконец, когда они с Баки-Хаджи остались одни, рассказал, как к нему приходил армянин из Парижа от Тапы Чермоева и передал, что скоро прибудет помощь из Европы и что большевики и все им сочувствующие будут истреблены.
– А ты видел когда-нибудь Чермоева? – перебивая, спросил его Арачаев.
– Нет.
– А откуда вдруг Чермоев, да еще в Париже, вспомнил о тебе? – допрашивал Баки-Хаджи.
– Откуда я знаю… Видимо, обо мне и там знают, – удивленно отвечал Бовка.
– Только бешеные собаки твоего села знают тебя, а Чермоеву до тебя и нас всех нет дела. Понял? Это провокатор, а ты дурень.
Поздно вечером в кунацкой Баки-Хаджи вновь шел совет. Было шумно, как никогда: молодые да отчаянные настаивали на объявлении открытой вражды женоподобным Тутушевым; один лишь мулла сдерживал их пыл – пытался что-то объяснить. Пререкания молодых приводили его в ярость. Наконец, не выдержав, он закричал срывающимся от напряжения на высокой ноте голосом:
– Молчать, придурки!
Все знали, что еще одно лишнее слово, и начнется отчаянная истерика старика.
Подслушивающие за дверью взволнованные женщины подтолкнули Хадижат – жену Баки-Хаджи – в кунацкую. Она как самая старшая и в силу своего вида и характера имела возможность участвовать в дискуссиях мужчин.
– Успокойся, успокойся, старый! Что ты раскричался на все село! Кругом все только сидят и ждут, когда мы что не так сделаем. А вы тоже хороши! Лезете поперек воли старшего! Где это видано? От вражды добра не наживем… Хотя этот отец моих детей и сумасшедший, в данном случае он прав.
– Ладно, ладно, проваливай, тоже мне умная – старая карга, – говорил теперь уже умиротворенным голосом Баки-Хаджи, легонько стукая костылем по толстым, больным ногам жены, как бы выпроваживая из комнаты придурковатую важную гусыню.
Зная, что эта перебранка стариков может перерасти в очередную ссору с перечислением многих любовных похождений молодого Баки, все замерли, как бы стыдясь, опустили головы, наперед зная весь диалог и его финал, предвкушали удовольствие, улыбались.
Сама природа заложила враждебность в их отношения: жена Баки-Хаджи была на целую голову выше мужа. Никто не знал и не мог понять, как она вышла замуж за такого маленького человека. С годами мулла стал сутулым, иссохшим, сгорбленным. Напротив, его жена после рождения третьей дочери обрюзгла, разошлась вширь, у нее все стало большим, толстым, водянистым, даже промасленные выгнутые уши.
В молодости Баки, тогда еще не Хаджи, был отчаянным гулякой: много он причинил боли жене и родственникам. Его постоянные любовные похождения сопровождались романтизмом, открытостью и скандалами. После совершения Хаджа мулла вынужденно остепенился, только глубокий вздох сожаления и сопровождающие женщин бесстыжие глаза выдавали его желания.
Хадижат скрывала в бессильном молчании свои горе и ревность, но с годами, пользуясь поддержкой повзрослевших дочерей, осмелела и при каждой возможности издевалась над мужем, унижала его авторитет муллы и уважаемого человека, прилюдно перечисляла все его грехи. Баки-Хаджи, конечно, злился, кричал, но никто не знал, что даже от упоминаний он получает наслаждение и блаженство.
Больше злясь на прошедшую молодость, чем на свою вздорную жену, Баки-Хаджи, размахивая кулаками и костылем, пронзительно крича своим срывающимся на писк голосом, кидался грудью на махину женского большого тела и, как мячик, отлетал от упругого живота жены. При этом никогда не занимался рукоприкладством и, понимая всю комичность ситуации, получал, как и все присутствующие, удовольствие от скандала.
Правда, однажды, лет двадцать назад, было исключение, когда Хадижат впервые назвала в любовном списке мужа имя Хазы. Тогда разъяренный Баки-Хаджи до полусмерти исколотил жену. Он бил ее кулаками и ногами – и, наверное, забил бы насмерть, если бы не подоспевший на крик Алдум. Младший брат своими огромными ручищами сгреб муллу и на руках вытащил во двор. Все видели, каким гневом горели налитые кровью глаза старшего Арачаева, как запеклась белая пена в уголках тонких, сжатых в ярости губ. После этого имена Хазы и ее дочери Кесирт долго не упоминались в присутствии Баки-Хаджи.
Обычно во время этих ссор посмотреть на зрелище приходили не только родственники, но и все соседи. Под конец скандала Хадижат теряла над собой контроль и выметала весь сор из избы, бестолково ворчала, а Баки-Хаджи наоборот – притворно дулся, подмигивал окружающим и говорил, что женщины и сейчас по нему сохнут и что он еще не раз женится – просто времени нет…
К сожалению всех присутствующих, на сей раз скандал не получился – из прихожей крикнули, что явился сосед, друг Баснака, милиционер Бекхан Тимишев. Из кунацкой все исчезли, остались только два брата Арачаевых, их двоюродный брат Баснак и милиционер. Пока они обменивались общими фразами о бытье и здоровье, принесли на разукрашенном подносе чай с медом. Наступила долгая пауза. По озабоченному виду Бекхана поняли, что он пришел не просто так.
«Я пришел по поручению начальника милиции Дамси Шитаева, – наконец нарушил молчание гость и, глядя в свою посуду, тихим голосом добавил, – Тутушевых не трогать. Кстати, все их мужчины из села исчезли, видимо уехали к сыну в Грозный. Только что по пути от вас красные арестовали Бовку из Элистанжи… Здесь под видом купца ходит один армянин-провокатор, чекист. Его не трогать, в разговоры о политике не вступать, с ним мы сами разберемся, а тебе, Баки-Хаджи, надо срочно на некоторое время исчезнуть, где-то скрыться».
На рассвете Баки-Хаджи в сопровождении Цанка и двух охотничьих собак покинул село. Недовольный, долговязый Цанка кулаками протирал заспанные глаза. Доставшаяся по наследству от могучего покойного отца черкеска безвольно болталась на его костлявой фигуре, в одной руке он нес маленький сверток с провизией, а другой поддерживал ремень пятизарядной винтовки. Тяжелое оружие при каждом шаге норовило соскользнуть с хилого плеча юноши, и ему приходилось наклоняться для сохранения равновесия. Радостные собаки, почувствовав долгую лесную прогулку, лихо носились по лесу, обнюхивая каждый ствол: они то исчезали в чаще, то появлялись неожиданно вновь, часто дыша, вкрадчиво всматриваясь в глаза хозяев.
Мир пробуждался от ночного спокойствия. За спиной, в селе, горланили петухи, лаяли потревоженные ранними путниками собаки. Где-то рядом ворковали дикие голуби, а в густых зарослях орешника, вдоль родника, соревнуясь в переливчатом звучании, заливались соловьи.
Небосвод над горами прояснился. Звезды исчезли – только бледная, откусанная луна и утренняя красавица Венера алели над вершинами дальних гор. Воздух был свеж, легок. Слабый ночной морозец нежной коркой льда покрыл многочисленные лужицы. Разбитая подводами лесная дорога, извиваясь, уходила в гору, к мельнице и роднику.
Вскоре густым басом залаяли псы Хазы. Охотничьи собаки Баки-Хаджи вернулись к хозяину, прятались за спину, ждали команды.
Бросив дойку коровы, вытирая о подол старого платья влажные руки, из сарая выскочила Хаза. На ее испещренном морщинами грубом лице появилось удивление.
– Что-нибудь случилось? – издалека спросила она, вместо приветствия.
– Нет, – беззаботно махнул рукой старик, тяжело дыша, грузно опустился на почерневший от времени деревянный табурет, – просто хотим поохотиться.
– Какая теперь охота… – не веря старику, проворчала Хаза и, уставившись в глаза Цанка, спросила: – Что случилось?
Юноша повел плечами, мотнул головой в сторону дяди.
– Чего пристала! – разозлился старик. – Что, уже в своем лесу и пройтись нельзя?!
– Да ладно тебе, успокойся. Чай будете пить?
– Нет.
Все надолго замолчали. Где-то в стороне Хазины псы недружелюбно рычали на непрошеных собратьев; пушистый кот, задрав хвост, мурлыча, терся о ногу муллы. Баки-Хаджи потрепал его вокруг уха, не глядя на Хазу, спросил:
– Кесирт пришла?
– Нет, – печально ответила Хаза, – даже не знаю, что и думать… Все ночи и дни спать не могу… Баки, – вдруг взмолилась она, – можно, я за ней пойду? Мочи нет!
– Нельзя. Что ты там будешь делать? Как ты будешь ходить? Сама скоро развалишься, – недовольно буркнул мулла, и затем тихо добавил: – Не волнуйся. Если были бы плохие вести, то давно долетели бы. Видно, занята торговлей…
Он чуть задумался и продолжил:
– Через день Цанка будет здесь. Если она не объявится, то на моей телеге поедет за ней.
Чуть передохнув, тронулись дальше вверх по направлению к истоку родника. Шум извергающейся из-под земли воды становился все громче и громче. К самому истоку и люди, и звери боялись подходить. У окрестных жителей место извержения воды издревле считалось священным, подходить близко к нему считалось предосудительным.
Путники обошли клокочущий источник и остановились вновь передохнуть на отвесной скале, возвышающейся прямо над родником. С высоты было видно, как из кратера в полтора аршина диаметром с грохотом, будто бы кипя, вырывались под сильным напором потоки прозрачной живительной влаги.
– Как велика сила Божья! – воскликнул в восхищении Баки-Хаджи. – Это надо же, сколько веков из-под каменной горы вырывается наружу столько воды. От этого родника питается не только наше село, но и все живое в округе. Не дай Бог, если перестанет течь родник, то и нашего села не будет… Говорят, что в древности здесь было большое поселение людей. Они мыли посуду и совершали все свои дела прямо в истоке. Вода в роднике убывала, но все-таки текла. А однажды один джигит, стоя вот на этом месте, плюнул в исток, и на следующее утро родник исчез, наступила засуха, и неблагодарные жители вынуждены были покинуть эти места. Только после этого родник ожил вновь… Я знаю имя своего девятого предка, и все они жили здесь, в Дуц-Хоте.
– А как возникло название нашего села?
– А разве ты не знаешь? Вот видишь эту густую кустарникообразную траву, растущую вокруг истока и вниз по течению родника? – эта трава называется Дуц-яр. Говорят, она полезна: лечит души людей. Ты помнишь, здесь на мельнице жила старуха Бикажу?
– Я ее припоминаю смутно, – ответил Цанка, – кажется, она была сгорбленной, страшной, как ешп
