скачать книгу бесплатно
Желающий танцевать мужчина должен был платить небольшую сумму денег инарлу. Эти деньги шли на выпивку и курево «генералу» и его окружению, а также на покупку музыкальных инструментов для следующего празднества. Почетные гости издалека, старцы и юноши, освобождались от этих податей.
Весело заиграла гармонь, ударили в барабаны, молодые люди дружно, в такт захлопали в ладоши. Раскрасневшийся от мороза и напитка Шамсо блестящими, никогда не пьянеющими глазами осмотрел ряды мужчин и, пытаясь перекричать всех, сказал:
– Я думаю, что пора попросить в круг нашего «юного» Эдалха. Пусть покажет нам свое вечное мастерство и удаль.
Все одобрительно закричали. Эдалх – сгорбленный древний старик, довольно проворно вышел в круг, демонстративно кинул на землю свой костыль, развел орлино руками и со всей серьезностью, стоя на одном месте, стал шутливо гарцевать. Все, кроме музыкантов и Шамсо, встали. В такт движений старика пондур и барабан замедлили свой пыл и перешли в ритм хода старой клячи. Старики обычно не выбирают себе партнершу, любая женщина сама может выйти в знак уважения. Однако по традиции в круг выходят только жеро на закате зрелости. Они, зная, что их вряд ли кто пригласит, пользуются моментом, чтобы показать всем, что они есть и еще хотят жить и веселиться.
Сразу три жеро бросились в круг, улыбаясь и будто не замечая соперниц. Наступило короткое замешательство, и раздался дружный смех среди молодежи. Слово было за Шамсо.
– Так, так, подождите, – озабоченно крикнул инарл. – Вы уже танцевали. Пусть танцует Лала.
Пытаясь скрыть досаду и смущение, две жеро вернулись, а здоровенная, толстая Лала, тая от удовольствия, закружилась в бесконечно долгом танце вокруг старика, рассекая пространство мощной грудью, сияя краснотой щек. Хор девушек запел шутливые напевы. Молодые ребята кричали: «Смотри, какая жеро! Прямо из танца отводи ее домой!»
Старик еле стоял на ногах, ему уже было не до шуток, а Лала все ходила и ходила по кругу, наслаждаясь всеобщим вниманием.
– Всё, всё, хватит. Сколько можно? – наконец крикнул Шамсо.
Затем танцевали молодые. Мужчины танцевали азартно, шумно, необузданно темпераментно, молодые девушки – спокойно, грациозно, глядя только себе под ноги, подчиняясь в движениях указаниям джигита
.
Кесирт стояла на самом краю, ее никто не мог увидеть, а она с трудом видела только головы танцующих, и то благодаря своему росту. Она невольно вытягивала шею, ноги ее окаменели от холода, и, пытаясь хоть как-то согреться, прыгала с ноги на ногу. Вынужденная отстраненность от шумного празднества разжигала ее девичье самолюбие, дыхание ее стало частым, в висках била дробь, румянец стал еще гуще и обширнее, алые губки капризно вздулись, черные глаза, то ли от яркого света, то ли еще от чего, щурились и слезились.
В это время Цанка с трудом прорвался к Баснаку, который, явно охмелев, вяло хлопал огромными ладонями.
– Баснак, Баснак, – толкнул его сзади Цанка. – Дай мне станцевать.
Баснак медленно повернул голову, блаженное выражение лица его стало сразу сурово-строгим.
– Ты чего пристал? Не видишь, какая очередь! Мал еще танцевать. Твое дело впереди.
– Баснак, – не унимался Цанка, дергая родственника за локоть, – я хочу пригласить Кесирт.
– Чего? – вздрогнул Баснак. – А где она?
– Там. На краю. Я просто хочу ее вывести к центру.
– Подожди.
Баснак наклонился к уху Шамсо, что-то долго объяснял и, наконец, видимо найдя понимание, обернулся к Цанку.
– А ты хоть танцевать умеешь?
– Сумею, не хуже этих, – и Цанка мотнул головой в круг.
После очередного танца в круг выскочило несколько джигитов, настаивая на своей очередности. Помощники инарла быстренько вывели их за круг.
– Внимание! – крикнул Шамсо, – я думаю, что будет уместным посмотреть на наше подрастающее поколение. В круг приглашается сын Алдума Цанка из Дуц-Хоте.
Юный Цанка, явно стесняясь, вышел в круг. Его длинные тонкие руки невольно дергались, кисти были плотно сжаты в кулаки, голова опущена, взгляд устремлен к земле. Он впервые вышел танцевать среди посторонних.
– С кем ты хочешь танцевать? – спросили помощники инарла.
– С Кесирт, – не поднимая головы, сказал Цанка.
– С какой Кесирт?
– Дочь Хазы Кесирт, – повторил уже твердо и громко.
– А где она?
Движением головы Цанка мотнул в сторону еле видимой девушки.
– Дочь Хазы Кесирт – проходи, – крикнул Шамсо.
Все замерли. Женщины расступились. Уверенно и спокойно Кесирт вышла в круг, надменно, но с благодарностью улыбаясь, посмотрела на Цанка, скинула с себя овчинный полушубок и расправила плечи… Все ахнули. Даже музыка затихла.
– Вот это красавица! – гаркнул пьяным голосом Рамзан.
– Платье, как у дочери князя, – шептали женщины.
– Только с ней буду танцевать!
– За всю свою жизнь не видел такой красы! – вскричал один старец.
– Чего остановились? Давайте музыку! – приказал Шамси.
Вновь заиграл пондур, забил барабан, хор девушек завел лирическую песню, восхваляющую красоту и благородство горянки. Все были очарованы, и только один человек стоял с посеревшим, как порох, лицом. Это был Шарпудин Цинциев. Его тонкие губы злобно сжались под черными густыми усами, брови сошлись, образуя глубокую щель на узком покатом лбу, желваки играли на скулах. Любил он Кесирт. Любил яростно, ревностно. Только о ней думал и желал ее. Давно бы своровал он ее, только брать в жены, в дом незаконнорожденную дочь нищей Хазы он не мог… А страсть кипела в нем. Злила его…
…Все дружно захлопали. Начался танец. Цанка неумело, скованно дергался, затем, поняв, что на него все равно никто не смотрит, стал гарцевать, выдавать различные джигитовки.
Все взгляды были обращены на Кесирт. Она, румяная, стройная, грациозно-надменная, плыла в красивом танце по кругу. Никто никогда не смог бы сказать, что она вышла полчаса назад из маленькой, ветхой хибары.
После танца Кесирт усадили в первом ряду. Соседки трогали руками ее платье. Некоторые с завистью и злостью отворачивались, вслух говорили о ее происхождении и нищете.
Следующие четыре из семи танцев молодые парни приглашали Кесирт. Наконец в круг вышел Цинциев. По-прежнему бледный, строгий, на не сгибающихся от решительности ногах, с мощной бычьей шеей, он твердо подошел к Шамсо и демонстративно выложил на стол большую сумму денег – один рубль.
– Я буду танцевать с Кесирт, дочерью Хазы, – громко, с надрывом в голосе объявил Шарпудин.
– Зато я не буду, – неожиданно для всех ответила девушка, прямо глядя в глаза ненавистного ей человека.
Мало кто знал об их отношениях. По рядам прошел шепот. Затихла музыка. Все застыли в напряжении.
– Почему это ты не будешь? – угрожающе спросил Шарпудин.
– Ты что повышаешь голос на девушку? – вмешался пьяным басом Баснак.
Обстановка накалялась, еще одно слово – и началось бы невероятное, однако Кесирт быстро нашлась.
– Уважаемый инарл, я сильно устала. Здесь много других девушек. У меня ноги болят, – уже мягко, с просьбой в голосе сказала Кесирт.
Все свободно вздохнули. Только Шарпудин стоял в центре круга, насупившись, как бык.
– Правильно, правильно она говорит, – быстро вмешался в разговор растерявшийся было Шамсо. – Она немного отдохнет и в следующий раз будет танцевать с тобой.
– Инарл прав. Так будет правильно, – заголосили вокруг.
Шарпудин вынужденно станцевал с другой девушкой и, вернувшись на свое место, не скрывая злобы и ненависти, глазами поедал недоступную красавицу.
Когда через некоторое время вновь танцевала Кесирт, Шарпудин вслух, довольно громко выкрикнул несколько оскорбительных фраз в адрес Кесирт, ее матери и происхождения.
Бессильный гнев овладел молодой девушкой, земли не чувствовала она под ногами, сердце ее бешено колотилось. Не считаясь с обычаем горцев, Кесирт несколько раз в упор посмотрела в наглые глаза обидчика, однако с трудом себя сдержала. После танца хотела уйти, но не могла найти своего полушубка. Подружки из Дуц-Хоте вновь усадили ее рядом с собой. Танцы продолжались. Кесирт больше ни с кем не танцевала. Настроение ее было мрачным, ее снова прилюдно оскорбили и унизили, она не могла этого вынести. Внутри все бушевало. Злость и ненависть ко всем окружающим овладели ею. Ей хотелось кричать, бежать. Она по-женски чувствовала, как рады завистницы ее публичному позору. Женский голос за спиной сказал так, чтобы она все слышала:
– Поставил он гордячку на место. Ходит здесь, кривляется, как будто никто не знает, кто она и откуда.
– Ха-ха-ха, пусть знает свое место… Тоже мне красавица.
– Как вам не стыдно?! Бессовестные… Замолчите.
Краска исчезла с лица Кесирт, взгляд ее затуманился. Дрожащая рука полезла под рукав, она почувствовала холод рукоятки пики… И вдруг ужасающая мысль пронзила ее. Она неожиданно вскинула голову, с любовью посмотрела на голубое бескрайнее небо, пологие вершины окрестных гор, глянула в сторону мельницы, но кругом были люди. Кесирт глубоко, свободно вздохнула, и зловещая улыбка застыла на ее красивом, гордом лице, только вздутые на висках вены выдавали внутреннюю борьбу. Она хотела снова танцевать, и танцевать только с Шарпудином, и мечтала вонзить пику свою в его черное сердце и наслаждаться его смертью и его страданиями. Она хотела драться с ним, броситься и перегрызть его толстую шею, выцарапать его мерзкие выпуклые глаза. Она хотела постоять за себя и свою мать, отомстить за оскорбленную честь. В ней не было ни страха, ни колебания, лишь твердая решимость, злость.
– А сейчас, я думаю, будет правильно, если мы окажем честь и позволим станцевать нашему дорогому и почетному гостю из Шали – сыну Мовсара Иссе, – прокричал громовым голосом инарл Шамсо.
Краснощекий, грузный, в летах мужчина, улыбаясь и благодаря всех за уважение, вышел медленно в круг. Все встали. Кто-то дернул за локоть задумавшуюся Кесирт.
– Уважаемый инарл, уважаемые вайнахи
, позвольте мне сказать два слова, – сказал вышедший в круг.
– Говори, говори, – крикнули из толпы молодые голоса, раньше, чем среагировал Шамсо.
– Нечего болтать – танцы давай, – кричал писклявый голос из-за спин мужского ряда.
– Тихо, – наконец пришел в себя Шамсо. – Прекратить музыку и шум… Пусть гость говорит.
– Я всего два слова… И не буду задерживать долго ваше внимание. Благодаря Богу и вам, организаторы и уважаемый Шамсо, мы сегодня получаем большое удовольствие от взаимного общения. Спасибо вам всем за это. – Исса сделал короткую паузу. – Вместе с тем, к сожалению, здесь есть и нелицеприятные, недостойные нас выражения и манеры. Наши отцы и деды никогда не позволяли себе неучтивое отношение друг к другу, особенно по отношению к девушке, – при этом он бросил мимолетный взгляд в сторону Шарпудина. – …И наконец последнее: почему-то я не вижу на сегодняшнем гулянье Хазу. Я ее очень давно знаю, я с ней, можно сказать вырос. Еще в детстве с отцом я приезжал на вашу мельницу. Хаза – трудолюбивая, честная и достойная женщина-мусульманка. Я при всех это подтверждаю… Ну, а раз ее нет, я хотел бы пригласить, если она, конечно, не возражает, на танец дочь Хазы – Кесирт… Я рад, что у Хазы есть такая красивая, достойная и, видно, очень воспитанная дочь… Не откажи мне в танце, дорогая.
Последние слова незнакомого мужчины облегчили страдания Кесирт. Никогда никто прилюдно не оказывал столько чести и внимания ни ей, ни ее матери. Слезы навернулись на ее глаза от всего сказанного, с благодарностью на лице она вышла в круг. Заиграла гармонь, ударили барабаны. Несмотря на свои годы, Исса довольно легко выполнил пару пируэтов джигитовки и, вознеся по-орлиному руки, понесся по кругу, ведя перед собой Кесирт. Исса танцевал умело, неторопливо, давая волю танца и себе и девушке. Вот они подошли к столу инарла, вместе закружились в такт барабанной дроби, затем отдали уважение музыкантам, и наконец Исса повел красавицу к мужскому ряду.
Грациозно и плавно, как лебедь, поплыла Кесирт вдоль мужского ряда. Дружно и громко захлопала молодежь, вслух высказывая свое восхищение ее танцем, движениями и обаянием. Только Шарпудин стоял, скрестив на груди руки, на его мрачном лице застыла злоба. Он стоял во втором ряду, и когда Кесирт поравнялась с ним, снова выкрикнул гадость. Танец продолжался. Исса ловко увел девушку в центр, провел ее вдоль девичьего ряда и вновь двинулся по направлению к мужчинам. Он начал яростную джигитовку, в такт ему в вихре закружилась на месте Кесирт, и в это время Шарпудин громко выкрикнул: «Ховъзе жеро»
.
Многие эту реплику слышали, но никто никак не реагировал, и только тело Кесирт током прошибла нервная дрожь. Она неожиданно для всех остановилась в центре круга. Исса еще машинально гарцевал, играла музыка, стоял азартный гул.
– Слушайте, люди, – вдруг крикнула Кесирт, встав в вызывающую позу, подбоченясь.
Мгновенно наступила тишина, все замерли, остановилась музыка. Где-то внизу ржали кони, в играх шумела детвора. Такого никогда не было. Не имеет права женщина, а тем более девушка, брать слово во время танца. Все лица стали серьезными, глаза устремились на Кесирт.
– Слушайте, люди, – повторила она еще раз, дрожащим голосом. – У меня нет ни брата, ни отца, у меня нет родственников, которые могли бы защитить меня, а вы все кругом не мужчины, поэтому этот подонок смеет меня оскорблять во всеуслышанье. А ты, подлая дрянь, знай, – при этом Кесирт вплотную подошла к ряду мужчин и ткнула пальцем в сторону Шарпудина, – что это ты кахпа
и родившая тебя мать кахпа. И еще знай, что я сама сумею защитить себя от клеветы. Скажи еще хоть слово… – дрожа всем телом, срывающимся голосом кричала она.
Несколько женщин бросились к ней, схватили за руки и потащили назад, и в это время Шарпудин опять выкрикнул оскорбление. Тогда Кесирт бешено взревела, раскидала в стороны женщин и через головы мужчин с пикой в руке кинулась прямо на обидчика. Началась свара…
Позже всю заплаканную, в порванной черкеске, в чужом полушубке привезли Кесирт на санях к Хазе. Печаль, даже горе, и еще большая отчужденность поселились в каморке несчастных женщин.
На следующее утро выяснилось, что Кесирт пикой задела плечо одного ни в чем не повинного старца. Никаких претензий, правда, от него не было. А через несколько дней стало известно, что у подножия Кхеташ-Корт у селения Цонтарой по требованию жителей села Дуц-Хоте во главе с Баки-Хаджи состоялся мехк-къел
по законам адата и шариата. По его решению Цинцаева Шарпудина обвинили в оскорблении чести и достоинства девушки. Баки-Хаджи требовал выселения из родного села обвиняемого, однако суд старейшин наложил штраф в виде двух коров.
Коров ни Хаза, ни тем более Кесирт не приняли, тогда отец Цанка Алдум продал их на базаре Махкеты и отдал деньги недолго сопротивлявшейся Хазе.
Тяжелая, недобрая слава о Кесирт поползла по горам и ущельям Чечни. Не имеет права женщина, а тем более девушка, поднимать голос на мужчину. Говорили: сразу видно, чья дочь, кто ее родил и воспитал. Старая Хаза и Кесирт и прежде мало бывали на людях, а теперь и вовсе замкнулись. Женщины называли мельницу чертовым логовом, люди по возможности пытались обходить это место и молоть кукурузу и ячмень на других, более отдаленных мельницах.
Целыми днями Кесирт сидела в своей прокопченной маленькой хибаре. Она боялась людей, боялась встреч, боялась появления ненавистного Шарпудина. Она практически ничего не ела, была унылой и печальной, по пустякам ругалась с матерью, а потом по ночам тихо плакала. Вскоре она тяжело заболела; много дней жар не покидал ее тело. Во сне она часто бредила, кого-то ругала, кричала, иногда порывалась куда-то бежать.
Бедная Хаза вся извелась, не зная, что делать с дочерью. Несколько раз приходил Баки-Хаджи, выписывал новые амулеты, читал долгие молитвы. Вызывали знахаря из Ца-Ведено, привозили лекарства из Шали и Грозного.
Более двух месяцев провалялась Кесирт, но все-таки сжалился Бог над Хазой, пожалел он ее дочь, стала оживать единственная кровинушка.
Как-то утром после дойки зашла Хаза в хибару и увидала свою дочь стоящую посредине комнаты; худая-худая, длинная, как жердь, а глаза блестят – ожили.
– Нана, принеси родниковой воды. Пить хочу, умираю.
Пьет Кесирт воду из большого кувшина, а она выливается, течет живыми струйками по шее, к телу, льется вольно на глиняный пол, растекается. Смотрит мать на свою дочь, умиляется, плачет от счастья, шепотом Богу молится, благодарит его и всех пророков за воскрешение дочери. В тот же день молодого петуха мать зарезала, приготовила галушки из припасенной белой муки, бульон из лука с молоком, а вечером тыквенный пирог – хингалш – своим ароматом заполнил всю округу. Хаза бегала – земли не чувствовала; помолодела, даже песни пела, все у нее в руках спорилось.
А на следующее утро, когда Кесирт стала собираться впервые после болезни на улицу, сказала:
– Кесирт, доченька, ты бы оделась поприличнее, тут один парень к тебе частенько приезжает. Вдруг нагрянет вновь.
Дочь слабо улыбнулась.
– Оказывается, нана, неважно, что надеть, лишь бы голой не быть.
– Ладно, доченька, Бог с тобой.
Выйдя на улицу, Кесирт чуть не потеряла сознание от нахлынувших вместе с чистым воздухом радостных чувств. Мир был таким ярким, по-весеннему новым, радостным. Всё цвело, всё ликовало. Всё так же весело и шаловливо играл родник. Весь мир оделся в сочную молодую зелень. Горный склон вокруг кладбища пестрел цветами, на нем беззаботно паслись коровы, еще дальше по узкому ущелью Вашандарай на летний откорм в альпийские луга перегонялось стадо овец; оно, как ленивое, заблудшее облачко, медленно ползло вверх. В голубом, бездонном небе летали стайками ласточки, где-то рядом в кустах то озорно свистел, то заманчиво щелкал, показывая свою удаль, южный соловей. Его высокая песнь, «фюить-трр» – «фюить-трр», удивительно сочеталась с ласковым журчанием ручья.
За завтраком Кесирт не выдержала и спросила, что за парень к ней приезжал, при этом румянец залил ее щеки и даже тонкую, длинную шею.
– Ой, доченька, – глубоко вздохнула Хаза, – даже не знаю, радоваться или печалиться… Хороший парень, ладный, у нас ни в Дуц-Хоте, ни в округе нет такого… Я его отца знаю – Элдмар, всеми уважаемый человек, самостоятельный, а сына зовут Салах… Не знаю, и говорить стыдно, а сама в него влюбилась, – Хаза широко рассмеялась своим беззубым ртом. – Говорит на равнинном диалекте… А какие манеры, какой вежливый и деликатный… Да что я болтаю, сама увидишь. Вот эти лекарства он тебе привез. Я тебя ими лечила.
После этого разговора несколько дней о нем речи не вели, хотя обе думали только об этом. Хаза чистила двор, белила хату и сарай, а Кесирт снова стала рукодельничать, переделывать платья на похудевшее после болезни тело.
Примерно через неделю, когда Хаза пошла отгонять корову пастись, во дворе раздался конский топот. Высокий молодой голос крикнул хозяев. Остерегавшаяся всего после зимнего инцидента Кесирт побоялась выходить, забилась в угол. С негодованием вспомнила собак, которые ушли сопровождать мать на пастбище. Снова кликнул пришелец хозяев. Не услышав ответа, смело раскрыл скрипучую дряхлую дверь хаты и, наполовину войдя внутрь, замер. Серые глаза молодого человека встретились с черно-карими глазами Кесирт. Он широко, открыто улыбнулся всем лицом.
– Добрый день, Кесирт. Извини меня за вторжение, – мягким, душевным голосом сказал он. – Выйди на минутку, я по делу на мельницу приехал, зерно молоть… А если правду, на тебя посмотреть.
