скачать книгу бесплатно
Разъяренная толпа, узнав, что здание опустело, двинулась по улицам, разбивая окна в домах и лавках евреев. Проходя мимо здания городской управы, толпа сорвала транспарант – огромную полотняную полосу с надписью: «Да здравствует свободная Россия».
На другой день, когда полицмейстер шел к губернатору с рапортом, его остановила вышедшая из городской управы группа служащих. Бывший среди них Ильин попросил доложить губернатору, что они организовали в городе Союз охраны, цель которого – защищать горожан от антисемитских погромов. Он вручил также текст устава этой организации, который подписали: Ильин, Ионов, Клушин, Надеждин, Сегаль, Фишер, Коноплев, Тарутин, Монтвилло, Достойнов, Моторин, Сущевский, Моделунг, Золотов, Гейт и Богданов.
Полицмейстер возразил, что никакого антисемитизма в Вологде никогда не было и что адвокаты, аптекари, ювелиры, парикмахеры нисколько не мешают рабочему люду, а вчерашнее негодование толпы было вызвано только тем, что со стороны лиц еврейской национальности прозвучали оскорбления в адрес Царственной особы, которая для русского человека священна.
На это Ильин заявил, что этот Союз они открывают явочным порядком и в утверждении его не нуждаются.
Для обсуждения этого вопроса губернатор Лодыженский пригласил всех гласных городской думы.
– Господа, – сказал он, – я ничего не имею против организации какой-либо охраны жизни и имущества граждан, но вместе с тем не могу допустить участия в ней политически неблагонадежных элементов, которые, судя по представленному мне списку, составляет основную часть вашего Союза охраны.
Однако почти все присутствующие считали участие поднадзорных в такой организации необходимым, мотивируя это, во-первых, отсутствием в городе войск и малой численностью полиции, во-вторых, тем, что поднадзорные – это стойкие и храбрые люди, имеющие оружие и составляющие сплоченную группу, готовую для подавления беспорядка.
Несмотря на возражения губернатора, городская дума на заседании 25 октября 1905 г. утвердила Союз охраны на правах милиции в ведении городской управы. Начальником милиции стал ссыльный большевик Алексей Окулов, а его заместителем – ссыльный эсер Карл Иванович Долгие, мещанин из Минска.
Общая численность милиционеров сначала была двести человек, затем, пополняясь гимназистами и реалистами, доходила до трехсот. На их вооружение городская дума ассигновала из городских средств 2000 рублей. Оружие было, в основном, закуплено в Москве. Это были усовершенствованные винтовки Маузера и Винчестера и пистолеты Браунинга. Ссыльные, уезжая из Вологды после амнистии, увозили оружие с собой и, таким образом, часть его вскоре пропала.
Милиционеры, которые называли себя дружинниками, ходили по городу в вечернее и ночное время, охраняли некоторые дома. Но главную свою роль они сыграли в декабре 1905 года, когда организовывали забастовки рабочих, и позже, в мае 1906 года.
Вернемся теперь к нашему герою, шагавшему по городу. Грохоча по булыжной мостовой, Алексея обгоняли подводы, груженные мешками. На мешках сидели здоровые розовощекие крестьяне и весело перекликались между собой. Алексей помрачнел: «Радуются, сиволапые. Накопили добра, везут продавать». Беспричинная злость овладела им, и не потому, что он как-то по особому относился к крестьянскому сословию, просто у него была такая черта характера: он злился, когда видел, что кто-то радуется. И наоборот, испытывал удовольствие, когда видел, что кому-то плохо.
У Каменного моста Окулов подождал, пока не подошли его товарищи. Все вместе зашли в здание семинарии, стали открывать классы и скликать всех в зал для важного сообщения. Умелый оратор, Алексей стал сразу же говорить речь, призывая прекращать занятия и идти на демонстрацию. Инспектор семинарии вызвал полицию, а пока сам попытался убедить семинаристов выдворить пришедших из здания. Но, увы, семинаристы его не слушались, им явно хотелось вместо скучных занятий подышать воздухом свободы.
В 10 часов прибыл полицмейстер Дробышевский с четырьмя стражниками. Семинаристы притихли, незваных гостей стражники вытеснили на улицу, но Алексею со своим однокашником удалось остаться, спрятавшись среди учащихся. Оставив одного пристава, полицейские ушли, и тут два друга под смех семинаристов набросились на пристава и, не дав ему дотянуться до сабли, затолкали в пустой класс и заперли дверь стулом. Инспектор, красный и испуганный, молча смотрел, как толпа его учеников во главе с наглыми пришельцами вываливает на улицу.
Все пошли к зданию мужской гимназии. Там также быстро и весело удалось прервать уроки и вывести гимназистов на улицу. После этого большая толпа учащихся двинулась по Кирилловской улице (ныне улица Ленина), останавливалась возле магазинов и других торговых заведений и требовала их закрытия. Прошли по Каменному мосту, вышли на Гостинодворскую площадь (ныне улица Мира) и всюду, угрожая разгромом, требовали сворачивать торговлю. Испуганные торговцы закрывали свои заведения.
Алексей привел возбужденную толпу к Народному дому, где их восторженно встречала боевая дружина. На высокое крыльцо поднялся студент Равич, большевик, недавно нелегально приехавший из Ярославля.
– Царская конституция – это подачка, брошенная народу, чтобы его успокоить, – кричал он. – Но мы не смирные овечки, нас не обмануть. Это не конец нашей борьбы, а ее начало. Мы возьмем самодержавие за горло и свергнем его!
Раздались аплодисменты, крики «ура». Все двинулись в сторону Красного моста, направляясь к назначенному за рекой месту маевки, где уже собрался народ. Однако на Гостинодворской площади демонстранты были встречены толпой крестьян, возмущенных закрытием торговли. Слышались крики:
– Беса празднуют, кощунники! А нам что теперь? Домой идти, несолоно хлебавши?
В демонстрантов полетели камни, палки. Алексей выхватил браунинг.
– Дружинники, вперед! – закричал он.
Человек двадцать боевиков выстроились поперек улицы и дали залп по толпе. Раздались крики раненых. Разъяренные крестьяне набросились на стрелявших. Те разбегались в разные стороны. Алексей, получивший сильный удар палкой по плечу, побежал вместе с группой боевиков назад по улице Дворянской. Не добежав до Народного дома, они свернули во двор дома Бартенева и укрылись за высоким забором. Крестьяне рвались в ворота. Алексей наугад сделал несколько выстрелов по воротам и услышал, как нападающие с воплями разбегаются. Он торжествовал: «Разбежались, суконные рыла!» В это время к дому подбежали шесть полицейских и открыли беспорядочную стрельбу. В доме со звоном вылетали стекла.
На звуки выстрелов с Гостинодворской площади и со всех прилегающих улиц хлынули крестьяне. Толпа в несколько тысяч человек в короткое время запрудила громадную площадь у Народного дома. Сначала выбили все окна и двери в доме Бартенева, но никого не обнаружив, обратили свою ярость на Народный дом – двухэтажное кирпичное здание с колоннами.
– Вот оно, поганое гнездо! – слышались крики. – Отсюда вся крамола идет!
В ход пошли камни, сложенные в кучу для ремонта мостовой. Вскоре в доме не осталось ни одного целого окна, были выломаны двери. Полицейские пытались остановить бесчинства, стреляя в воздух, однако всё было тщетно. Сам полицмейстер Дробышевский старался урезонить народ, но возбужденная толпа никого не слушала. Внутрь дома полезли сотни людей, они выбрасывали на площадь мебель, книги. Все эти вещи стоявшая на площади толпа моментально хватала и разламывала или рвала на части. Внутри дома крестьяне складывали книги в кучи и поджигали. Полицмейстер пытался затоптать первый такой костер, но его сбили с ног и вытащили из дома. Подъехал губернатор Лодыженский и тоже потребовал прекратить разгром, но толпа встретила его криками:
– Потакаешь царским изменникам! Они власть забрали в городе, вооружились, делают, что хотят.
Брошенный из толпы кирпич попал губернатору по голове. Он закрыл рану рукой и крикнул притихшей толпе:
– Люди русские, опомнитесь! Против власти бунтуете!
Вдруг послышалось пение гимна: «Боже, Царя храни». Из здания вышла группа крестьян, держа в руках портреты Государя Императора и Государыни. Не прекращая пения, они двинулись к ближайшему полицейскому участку, куда и сдали портреты на хранение.
Пожар внутри здания разгорался. Подъехала пожарная команда, стали разворачивать шланги, но крестьяне с криками «не дадим тушить подлого гнезда», не пускали пожарных к насосам и даже стали перерезать шланги. Лодыженский стал уговаривать крестьян позволить пожарным хотя бы отстаивать только соседние дома. С этим они согласились и даже сами стали работать на насосах.
В это время продолжалась погоня крестьян за боевиками. Настигнутых крестьяне жестоко избивали. Алексей, без труда ускользнувший от толпы из дома Бартенева, бежал по улице Пятницкой (ныне улица Мальцева) в сторону реки. Наперерез ему из-за угла выскочили крестьяне. «Студент!» – раздался крик. Видно, студенческий мундир действовал на них, как красная тряпка на быка. Алексей бросился бежать. Бегун он был неважный, топот и крики позади нарастали. Пистолет колотил по бедру. «Остановиться и выстрелить? – промелькнуло в голове. – Нет, тогда уж точно разорвут на части». Он забежал во двор большого двухэтажного дома и увидел, что одна из дверей приоткрыта. Это было спасение. Через мгновенье он уже был на крыльце, рывком открыл дверь, повернулся и, увидев вбегающих во двор крестьян, достал пистолет и поспешно выстрелил. Кажется, ни в кого не попал: стрелок он тоже был неважный. Закрыв изнутри дверь на засов, он помчался по коридору, чуть не сбив с ног женщину с ребенком. Она в испуге опустилась на пол, прижав к себе малыша. – «Где у вас черный ход?» – кричал он, размахивая оружием. Женщина только беззвучно открывала рот. На счастье, в коридоре показался мужчина, который быстро всё понял и вывел Алексея черным ходом. Озлобленные крестьяне закидали дом камнями, до смерти напугав его жителей.
В тот день толпа разгромила еще типографию газеты «Северная Земля». Выбили окна, двери, проникли в помещение, разбросали по полу шрифты и поломали главную машину. После этого двинулись к дому городского головы Клушина, про которого все знали, что он потакает революционерам. На защиту своего покровителя собрались дружинники в числе около 150 человек. Они произвели три залпа в воздух и разогнали толпу.
К семи часам вечера в городе стало спокойно. Еще через четыре часа из Ярославля прибыла рота солдат, но усмирять уже было некого…
Приведенное здесь описание первомайских событий 1906 года сделано на основе донесения прокурора Вологодского окружного суда Б. С. Врасского прокурору Московской судебной палаты[6 - Старая Вологда. XII – начало XX в. Сборник документов и материалов. – Вологда: «Легия», 2004. – С. 444.]. Вологодского прокурора трудно заподозрить в симпатиях к крестьянам, участвовавшим в беспорядках, ведь он и сам, будучи в гуще событий, был сбит с ног ударом крестьянской дубины. Тем не менее, из его подробного доклада можно сделать вывод, оправдывающий землепашцев, оставивших плуг и взявших в руки колья и камни. Вот как прокурор заканчивает свое донесение:
К вечеру громадное здание Народного дома сгорело дотла, так что от него остались только одни кирпичные стены, в самый же разгар пожара из объятого пламенем здания раздавались постоянно глухие взрывы, свидетельствующие о значительном количестве хранившихся в нем патронов, а вечером, когда огонь стал утихать, нахлынувшая на пожарище толпа нашла в нем несколько десятков револьверов, которые тотчас же расхитила…
К сему считаю нужным добавить, что причиною описанных событий 1 мая в г. Вологде является полное нежелание либеральных элементов городского населения считаться с настроениями местной рабочей и крестьянской массы и с их экономическими интересами, страдающими от забастовок и беспорядков, и щадить их глубокую преданность идее самодержавной царской власти и благоговение перед особой Государя Императора, беспрестанно оскорбляемой ими на митингах в Народном доме. Сам же ход и размеры постигшего Вологду бедствия находят себе, по моему, объяснение единственно в полной недостаточности и слабом вооружении городской полиции (на всю Вологду имеется 49 городовых, вооруженных лишь никуда не годными шашками и револьверами системы Лефоше, совершенно не годными к употреблению), в полном отсутствии войск, и обнаружившейся в этот день полной несостоятельности единственной имеющейся в распоряжении местной администрации реальной силы – полицейских стражников. Состав стражников этих, находящихся в фактическом заведовании и в обучении у адъютанта Вологодского губернского жандармского управления Пышкина, оказался настолько проникнутым духом самой крайней политической нетерпимости, что даже пример и приказания губернатора не могли заставить их перейти к активным действиям против толпы, производившей беспорядки и погромы во имя борьбы с «царскими изменниками и бунтовщиками»…
* * *
Происшедшие в Вологде события обсуждались в Государственной Думе первого созыва в июне 1906 года. По запросу депутатов выступал министр внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин. Ниже приведена стенограмма его доклада.
П. А. Столыпин:
Я перехожу ко второй части запроса, касающейся происшествий в городах Вологде, Царицыне и Калязине, проверенных как чинами министерства внутренних дел, так и чинами прокурорского надзора. В первом из этих городов, в Вологде, толпа сожгла Народный дом, повредила 4 частных дома, разгромила типографию и пыталась разгромить дом городского головы. При этом на месте осталось 2 убитых и 28 раненых. Дознание выяснило, что беспорядки начались вследствие насильственного закрытия лавок группою манифестантов, когда в город съехалась масса народу для закупок припасов ввиду двух праздников – Николина и Троицына дней. Затем, при столкновении с толпой, первый выстрел был произведен со стороны манифестантов. Губернатор, прокурор и полицеймейстер прикрывали собою избиваемых; последний затаптывал костры, сложенные из книг, выброшенных из народного дома.
Трудно даже себе представить, чтобы тут была обвинена администрация в устройстве и сочувствии в учинении погрома. Причина была ясна – насильственное закрытие лавок, объектом же злобы народа явился Народный дом, который был обычным местом сборища политических ссыльных, причем в октябре там на митингах раздавались речи о вооруженном восстании, а сцена была украшена надписью «Да здравствует республика», что тогда же вызывало протест и беспорядки со стороны простонародья. Такие же беспорядки повторились по этому же поводу в декабре. Что началом беспорядков послужили действия манифестантов, было видно из крайне враждебных отзывов прессы и из показаний всех опрошенных лиц. Погром не был своевременно прекращен вследствие малочисленности полицейских сил. Всего налицо было 59 человек, войска же приехали слишком поздно, так как они были вызваны из соседнего города по железной дороге. Нарекания со стороны некоторых лиц, вызванные действиями ротмистра Пышкина, который командовал стражниками и который будто бы действовал недостаточно решительно против толпы, объясняются тем, что стражники были только что сформированы и сам он получил от губернатора приказание не стрелять. При таком положении едва ли он мог действовать более активно, Однако, если бы судебное следствие, которое ведется по этому делу, показало обратное, то министерство не преминет соответственно распорядиться.
Как видим, Столыпин кратко пересказал упомянутое выше донесение вологодского прокурора. Следом за ним выступил Владимир Дмитриевич Набоков, один из лидеров Конституционно-демократической партии. Он основывался на том же источнике, что и Столыпин, однако его трактовка событий была другая. Он увидел желание властей разгромить очаг свободомыслия в Вологде с помощью крестьян. Никаких убедительных доводов в пользу этой версии он не привел, но его блестящая риторика, свойственная либералам того времени, произвела впечатление на членов Думы. Намекая на какие-то ему одному известные сведения, Набоков обвинил ротмистра Пышкина в том, что тот заранее наметил дома для погромов и подготовил погромщиков. Далее Набоков сделал обобщение. Он заявил, что в России рядом с каждым, даже очень хорошим, губернатором есть «тайное правительство», свой Пышкин, который проводит погромную политику. Вот отрывок из его продолжительной речи.
В. Д. Набоков:
… У нас тоже есть тайное правительство – своего рода ротмистр Пышкин, и есть открытое правительство, которое в иных случаях, в лице представителей своих, одушевлено, может быть, горячим желанием положить конец всему этому безобразию. Но вологодский губернатор хорошо понял, что когда рядом с ним существует и продолжает до сих пор свою благонамеренную деятельность ротмистр Пышкин, то ему, вологодскому губернатору, при ротмистре Пышкине делать нечего и что если ротмистр Пышкин будет продолжать вести свою темную агитацию, возбуждать темные силы и направлять их, а за него будет, так сказать, отдуваться открытая власть, то для нее это положение несколько недостойное. Каково же в самом деле их положение? Они за всё отвечают, а может быть, и не знают, что ротмистр Пышкин делает за их спиной. И один из них, вологодский губернатор, это понял и ушел в отставку. Я думаю, что это пример с точки зрения личного достоинства, государственного достоинства, – пример, достойный подражания (аплодисменты)… Для Вологды дело вовсе не в том только, чтобы ушел г. вологодский губернатор или г. вологодский полицеймейстер: надо убрать прежде всего ротмистра Пышкина. Я думаю, что и для России мы должны, конечно, требовать, чтобы ушли те, которые сочли возможным существование с «ротмистром Пышкиным», но вместе с тем мы считаем, что когда они уйдут, то другие могут прийти на их место с одним только категорическим условием, чтобы были навсегда из русской жизни вырваны господа ротмистры Пышкины! (бурные аплодисменты).
Министр внутренних дел пытался возражать.
П. А. Столыпин:
Дело о погроме передано следствию, и если судебным следствием будет выяснена вина ротмистра Пышкина, то он, конечно, будет в ответственности. Что же касается вологодского губернатора, то я должен сказать, что он подал в отставку ранее вологодского погрома. Затем, когда я его спрашивал по телеграфу о нареканиях, которые распространяются на администрацию и полицию, он ответил, что это сплошная ложь – извините за это выражение, но эти слова были в телеграмме…
Я должен сказать, что по приказанию Государя я, вступив в управление министерством внутренних дел, получил всю полноту власти и на мне лежит вся тяжесть ответственности. Если бы были призраки, которые бы мешали мне, то эти призраки были бы разрушены, но этих призраков я не знаю, (шум, крики: отставка!).
Таким образом, ротмистр Пышкин был с высокой трибуны выставлен организатором погромов. Фактически Набоков, упражняясь в красноречии, вынес человеку приговор, не имея на то оснований, поскольку следствие по этому делу не было завершено. Неудивительно, что Иван Федорович Пышкин, 38 лет от роду, выпускник Павловского военного училища, был убит террористом в 1907 году в Екатеринбурге.
То, что произошло в Вологде в мае 1906 года, можно назвать столкновением двух миров. Один мир – крестьянский, традиционный, домашний, требующий мирного труда и порядка. (Следует знать, что крестьяне того времени – это не забитые советские колхозники. И бунт их был, вопреки известному высказыванию Пушкина, не бессмысленным, а имеющим вполне определенную цель: прекратить самоуправство действующего в городе вооружённого отряда революционеров). Другой мир – чужой, оторванный от той почвы, на которой выросло Российское государство, мир, желающий радикальных перемен. Сейчас, с высоты нашего XXI столетия мы знаем, что второй путь был для России гибельным, и ничем нельзя оправдать моря крови и страданий, через которые прошла страна. А в то время либералы-интеллигенты раскачивали корабль государства, не предвидя, что вместе с кораблем потонут и они сами.
Ах, если бы человек, одержимый идеей разрушить государство, мог хоть на минуту увидеть то будущее, которое он сам себе готовит! И увидел бы тогда Набоков, как он бежит с чемоданами по трапу отплывающего из Севастополя парохода, оставив гранитный особняк в Петербурге, родовое поместье в пригороде, обреченный на скитания за границей вместе с такими же, как он, горе-либералами, заварившими в России такую кровавую кашу, что жители огромной страны расхлебывали ее долгие годы.
И увидел бы Алексей Иванович Окулов, как он, старый большевик, бывший член ВЦИКа, горбится с лопатой в руках на дне огромного котлована и мечтает как о высшем благе о миске мутной баланды и о своем месте на нарах в холодном бараке.
И увидел бы Александр Федорович Клушин, городской голова, дом которого был всегда гостеприимно открыт для политических ссыльных, как его волокут по каменным ступеням в подвал ОГПУ, потому, что, избитый на допросе, он не мог передвигаться самостоятельно.
Многое может удивлять нас в России начала XX века. Странным кажется, что слово «патриот», означающее человека, любящего свое Отечество, среди интеллигенции того времени считалось бранным. Судя по стенограммам заседаний Государственной Думы, назвать кого-либо патриотом означало заклеймить его как ярого врага прогресса, ретрограда. Зато большим почетом пользовались «западники» типа Набокова, про которых сказано: «и всё чужое возлюбил, и всё свое возненавидел». Но ведь любовь к своему Отечеству равносильна инстинкту самосохранения, и утрата у людей этого чувства грозит нации гибелью.
Странным кажется и отношение либералов-интеллигентов к террору. Они не только оправдывали террористов, но откровенно радовались, когда пуля или бомба лишала жизни государственного служащего, будь то министр, губернатор или простой городовой. А вот когда летом 1906 года был застрелен член Государственной Думы банкир Герценштейн, известный своими лево-радикальными взглядами, возмущению либеральной интеллигенции не было предела. Как-то сразу всем стало ясно, что это дело рук черносотенцев. Откликнулись на это событие и в Вологде. В Спасо-Всеградском соборе состоялась панихида по убиенному Михаилу, на которой служил, а потом и выступил с взволнованной речью священник Софийского собора Тихон Шаламов[7 - Шаламов Тихон Николаевич (1868–1933), отец известного писателя Варлама Шаламова. Был сторонником активного вмешательства Церкви в политику и общественную жизнь. После революции стал обновленцем.]. Совсем по-другому реагировали либералы, когда жертвой террористического акта становился не разрушитель государства, а его строитель или страж. Приведем здесь отрывок из воспоминаний А. А. Тарутина, выпускника Вологодской гимназии, после 1917 года заведовавшего культпросветом в Вологде[8 - Вологда в воспоминаниях и путевых записках: Конец XVIII – начало XX века ? Сост. М.Г. Ильюшина. – Вологда: «Русь», 1997.].
.. А вот ученик выпускного класса реального училища Сергей Золотов – это уже не миф, а подлинная героическая личность. Золотов, чуткий свободолюбивый юноша, возмущенный реакционной воспитательной политикой директора Поморского, решил в компании с такими же самоотверженными и наивными товарищами убить Поморского. Бросил в квартиру директора бомбу; бомба взорвалась, но жандарм от просвещения остался цел, а юношей посадили в тюрьму. Просидевши здесь более года по приговору кровожадного царского суда, Золотов погиб от чахотки. Это было в 1911–1912 году.
Как видим, кровожадным, по мнению работника культуры, было царский суд, а не маньяк, пытавшийся взорвать своего учителя вместе со всей семьей.
Чем объяснить такую нравственную ущербность интеллигенции? Конечно, это следствие её безрелигиозности, отхода от Церкви, который начался со времен Петровских реформ и продолжается поныне.
* * *
В тот памятный день Павел работал в мастерской один: Веня исчез с самого утра. На улице послышались крики, распахнулась дверь и в помещение ворвались два гимназиста, здоровые парни с пробивающимися усиками.
– Эй, мастеровой, кончай работу, выходи на манифестацию.
Павел от неожиданности выронил шило из рук.
– А вы кто такие будете?
– Мы пролетарии, такие же, как ты. Сегодня наш праздник, пролетарский.
– Чего это вдруг? Понедельник сегодня. Никуда я не пойду. Крестьянин я, а не пролетарий.
– Ах ты, лапотник, мы тебе щас покажем классовую борьбу.
Гимназист пнул ногой столик с инструментом, тот с грохотом перевернулся. Павел вскочил, схватил толстую палку с деревянным сапогом-колодкой на конце.
– А ну, пошли вон!
В это время в дверях появился хозяин с бледным испуганным лицом.
– Павел, кончай работу, закрываю мастерскую…
Так Павел оказался в толпе крестьян, встретивших колонну демонстрантов на Гостинодворской площади. Когда боевики выстроились и направили револьверы на толпу, крестьяне опешили. Превосходство было явно не на их стороне, надо было расходиться. И тут раздался залп. Охнул и осел на землю мужик, стоящий рядом с Павлом, это был Николай – бочкарь из Ивановской. Широко открыв глаза, он держался за живот, из-под пальцев у него сочилась кровь. Раздался дикий, в сто глоток, крик толпы, в котором смешались ужас, отчаяние и ярость. Стрелявшие, как нашкодившие мальчишки, бросились врассыпную, кое-кто побросал оружие. Вдали мелькнула Венькина рыжая шевелюра и зеленая рубаха. «Вот гад, к крамольникам подался», – пронеслось в голове у Павла.
Он и ещё десяток разъяренных крестьян погнались за группой боевиков. Те свернули в какой-то двор с высоким забором и заперли за собой ворота. Крестьяне стали ломиться в ворота, и тут изнутри несколько раз выстрелили. Павлу обожгло лоб. Он схватился за рану и почувствовал кровь. «Пуля в лоб. Это что, конец?» – промелькнуло в голове. Однако вместе со всеми отбежал от ворот и сел на траву.
– Погоди, сынок, я тебе щас кровь вытру, – незнакомый мужик достал белую, видно, только что купленную женскую косынку, обтер Павлу лицо и стал промокать рану. – Не пужайся, – успокаивал он, – деревянные заусеницы торчат, щепкой тебе кожу содрало.
Павел, прижимая косынку ко лбу, поплелся к дому тети Марии, рассчитывая застать там родителей. Так оно и вышло. Сначала охи, ахи, а через некоторое время Павел сидел на лавке, мать промывала ему ранку и приговаривала:
– Чево было соваться, куда не надо. Дуралеи! С палками на леворверы.
Отец ругался на боевиков:
– Паскудники окаянные, чтоб им пусто было!
– Ой, что там творится! – говорила тетя Мария. – Дым валит, знать, подожгли что-то. Стреляют без конца. – Она терла в чашке сырую картофелину, потом выложила кашицу на бинт и обмотала Павлу голову. – Тебе, Павел, надо Бога благодарить, что пулю от тебя отвел. А еще за то, что раной этой тебя Господь увел от греха.
В деревню возвращались порожняком: непроданное зерно оставили у Марии, та обещала найти покупателя. Ехали по Глинковской улице, свернули направо и проехали мимо Николы на Глинках. Темнело, настроение было унылое, а тут еще застучало колесо у телеги.
– Где-то тут недалеко, на Золотушной набережной должна быть мастерская, – сказал отец.
Со стуком и скрежетом подкатили к воротам с надписью: «Каретная мастерская Девяткова». Их встретил сам хозяин – мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с натруженными руками.
– Что, раненого везете? – кивнул он на Павла, сидящего в телеге с повязкой на лбу.
– От бунтовщиков пострадавший, – сказал отец. – Обстрелянный уже, хоть и на войне не бывал.
– Неужто под пулю попал?
– Рикошетом задело. Легко отделался. Николая-то, бочкаря, убили наповал. Знамо дело, управа раздала оружие молокососам, так чего хорошего ждать.
Отец вместе с хозяином занялись ремонтом: меняли колесную втулку и попутно обсуждали сегодняшние события. Отец возбужденно говорил:
– Кто у нас бунтует супротив власти? Не голодные, не раздетые, а студенты, что на казенном коште.
– От приезжих житья нету, – слышался голос хозяина. – Вооружились и распоряжаются у нас в городе, за нас решают, что нам делать – работать или идти на митинг.
– Вот народ-то наш вологодский их малость и окоротил. Гнездо ихнее сожгли и типографию разгромили, где они свои прокламации печатали.
С ремонтом управились быстро, и тут неожиданно для Павла состоялся разговор, который определил его дальнейшую судьбу. Хозяин мастерской сказал ему:
– А ведь мы с тобой встречались. Не узнаёшь? Вместе вчера на исповедь стояли. И тётку твою я знаю, она мне говорила, что ты у сапожника в подмастерьях. Ну и как? Осваиваешь сапожное дело?
Павел недовольно махнул рукой:
– Неохота и вспоминать.
– А хочешь, иди ко мне в работники. Мне как раз нужен человек. Каретное дело, брат, такое, что всему научишься: и столярничать, и в кузне работать, и по слесарной части. Ученикам я плачу семь рублей в месяц, да бывают наградные за срочную работу. А если не городской, у меня для таких комнаты есть.
Подошел отец:
– А что, Павел, переходи к Дмитрию Кирилловичу, а то я гляжу, ты совсем с лица спал. Каждый день по десять верст туда и сюда. Только вы уж его, Дмитрий Кириллович, на сенокос, да на жатву отпустите, сразу после Петровок.
– О чем разговор, сенокос да жатва – дело святое…
* * *
Приближалось Преображение – престольный праздник в родной деревне Павла. Накануне в домах делали уборку. Мать Павла вымыла во всём доме полы, настлала чистые половики и принялась за пироги. Павлу она доверила протирать иконы и чистить мелом оклады, и он, разложив под её присмотром старинные образа, долго кропотливо трудился. Потом занялся большим медным самоваром: вынес его во двор и до блеска надраил толченым кирпичом. Братьям и сёстрам тоже не дали бездельничать: вручили заготовленные заранее голики и отправили подметать деревенскую улицу. Отец водил купать коней к ручью, а, вернувшись, стал затапливать баню. В чулане томились, ожидая гостей, две больших корчаги хорошо выбродившего пива. Стояли еще две корчаги сладкого сусла – любимого напитка детей и женщин.
Утром в храме прошла праздничная служба, потом святили яблоки. Народ расходился в приподнятом настроении, все спасские чувствовали себя именинниками. У церковного крыльца, как всегда в престольный праздник, собрались нищие и увечные со всей волости. Их ждали: женщины подавали пироги и шанежки, мужчины оделяли копеечками.
Часам к трём стали подходить гости, кое-кто подъезжал на телегах. Взрослые мужики и бабы с детьми сразу расходились по родственникам, а молодёжь ещё на подходе к деревне выстраивалась шеренгами поперёк улицы. Сначала шли парни с гармошкой, за ними девушки. С песнями прошли вдоль улицы и обратно, потом двинулись к околице, где их ждала местная молодёжь. Сначала церемонно обменялись поклонами, потом бросились обниматься. Радостный гомон оглашал округу. Пошла весёлая пляска.
