Война глазами ребенка

Впрочем, все произошло так неожиданно и так быстро, что мы и глазом не успели моргнуть, как одно из живых существ нашего двора было тяжело ранено, а другое – зарезано. В живых остался только наш кот Кеша. Это был большой черный кот с пушистой шерстью. Он все время сидел на подоконнике и молча наблюдал за происходящим во дворе. По-видимому, он все понял и из дома выходить не спешил.

Весь вечер взрослые обсуждали произошедшее, судили-рядили, как будет дальше и как себя вести.

На следующий день мы, не отошедшие еще от происшедшего накануне, услышали тарахтенье у хаты. Выглянув в окно, увидели, что возле калитки остановился мотоцикл с коляской. Через мгновение два здоровенных немца в зеленых плащах с красными повязками на рукаве буквально ворвались в хату и, ничего не говоря, схватили деда за бороду и потащили его к мотоциклу. Дед был в одном исподнем. Женщины, не сговариваясь, дружно бросились на них, пытаясь вырвать деда из их рук. Немцы, не церемонясь с женщинами, ударами в грудь уложили их на землю, втолкнули деда в коляску и укатили.

Куда увезли деда и почему – никто не знал и спросить было не у кого. Решили идти в деревню, может быть, там что-то прояснится. Пошли тетя Аня и мама. Оказалось, что в деревне уже существует новая власть в лице старосты Яковцова Леона (Левочки) и двух полицаев. От них женщины узнали, что деда увезла в Ветку в цугундер (тюрьму) полевая жандармерия. Стало также известно, что жители Рудни, узнав об аресте деда, и думая, что его взяли из-за его еврейского имени (Исаак), стали собирать подписи в его защиту, что он никакой не еврей, а обыкновенный белорус. Конечно, они вряд ли отважились бы на такую акцию, если бы речь шла о каком-то простом жителе, даже невинно арестованном. Дед же, хотя и был простым колхозником, пользовался у односельчан колоссальным авторитетом. Позже я более подробно расскажу о нем.

Вернувшись домой, женщины уселись за стол. Это был по сути женский совет: прабабушка Домна, бабушка Арина, тетя Аня и мама. Вопрос был один: как вызволить деда. Решили утром идти в Ветку к новому начальнику – бургомистру и вручить ему своего рода поручительство жителей деревни, что дед Исаак – не еврей. Откровенно говоря, в то, что оно поможет, никто не верил. Но это была хоть и маленькая, но единственная возможность помочь деду.

Рано утром тетя Аня и мама отправились в Ветку. Взяли с собой немного еды и дедову одежду. Пошли вдоль Сожа напрямки. Уже при подходе к Ветке они неожиданно увидели идущего им навстречу деда. Его отпустили и он, чтобы не пугать своим видом людей, тоже пошел вдоль Сожа. Поплакав от радости, счастливая троица отправилась домой в поселок, рассказывая поочередно о своих злоключениях. Дед, узнав о поручительстве руднян, посмеялся, но в душе был доволен, что у него столько заступников. «Хотя, – сказал он, – если бы я был еврей, то германцы вряд ли уважили бы их просьбу. Даже если бы под ней подписалась вся область!».

Арест деда был вызван другой причиной – угоном колхозного стада из-под самого носа немцев в Брянскую область. Это была серьезная вина перед ними. За нее деду грозил расстрел. Но спасло его от этого, как он рассказал, следующее. Во-первых, он не просто крестьянин, а бывший царский офицер. Для немцев это кое-что значило. Во-вторых, он около года жил в Восточной Пруссии, говорил по-немецки. Это тоже немаловажный факт. Но все это, как сам считал дед, не могло перевесить его вины перед ними – угона скота. На вопрос – зачем он это сделал – дед чистосердечно ответил: «Befehl!»(приказ!). Вот этот аргумент, по мнению деда, германцы приняли, так как сами выполняли все бефели, строго требовали от подчиненных их выполнения и хорошо понимали, что будет с человеком, который бефель не выполнит.

Прошла неделя. Мы постепенно приходили в себя от пережитого. Коров немцы не тронули. По утрам бабушка доили нашу Зорьку, а я выгонял ее за околицу, где собиралось общее стадо. Потом шел к Додику. Он поправлялся, с удовольствием пил молоко и стал ходить по двору на трех лапах. Четвертую носил перед собой на перевязи.

Немцы в поселке не появлялись. Один только раз пришли полицаи и прибили к фасадам хат приказ немецких властей, напечатанный крупными буквами на желтой бумаге. В нем говорилось, что жители не должны пускать на ночлег евреев, политруков и красноармейцев, выходящих из окружения. За неисполнение – расстрел! Но пока никто к нам на ночлег не просился и царившая тишина и безлюдье возвращали нас в прошлые времена, когда фронт был еще далеко.

Так как новости можно было узнать только в деревне, то дед отправил туда на разведку тетю Аню и меня с ней. В Рудне жило много наших родственников и было у кого остановиться. Мы выбрали бабушкину сестру Ульяну. С ее хаты начиналась Аверьяновка, улица, идущая со стороны Ветки.

По улице то и дело проезжали повозки, машины, мотоциклисты. Тишина наступала на несколько минут, но потом за окном снова что-то тарахтело. Не сравнить с нашей единственной улицей в поселке. Там, если кто и пройдет, то к колодезному журавлю за водой. А потом – тишина, наполненная стрекотаньем кузнечиков.

От деда Михая, мужа бабы Ули, мы узнали, что немцы не только забрали всю живность из хлева, но и «вычистили» хату: забрали самовар, часы-ходики и деревянные расписные ложки. Оставили только чумазые чугунки, старый помятый чайник и тяжелые глиняные тарелки и чашки. Тем не менее, каждая новая партия немцев, появлявшаяся в деревне, начинала снова шарить по сундукам, комодам, хотя там уже нечего было взять. Хоть объявление вешай, – жаловался дед, – что в хате уже была проведена реквизиция и притом не одна.

Баба Уля, в свою очередь, охарактеризовала поведение оккупантов, но уже с продовольственных позиций:

– Не успеют войти в хату, как сразу – матка, млеко, яйки, шпек (сало), шнапс! А где – здравствуйте? А потом, где это я им все возьму? Ну, млеко, понятно, должно быть – корову-то оставили. А, с другой стороны, млеком этим всю их ораву не напоишь! Корова у нас молодая, да и своих ртов хватает. Вон их у нас – целых пять! А когда говоришь «никс», так начинают кричать, требовать. Того и гляди что-нибудь с коровой сделают. А кому потом жаловаться? Этому пентюху Левочке? Поэтому приходится изворачиваться. Всегда приберегаю в погребе кувшин для наиболее рьяных.

То, о чем рассказали старики, не было преувеличением. Мы на себе испытали бесцеремонность оккупантов, хотя до вещевого мародерства у нас еще не дошло. Это ожидало нас впереди.

Тетя Аня, в свою очередь, рассказала о нашем житье-бытье, как был арестован дед и как ходили его выручать. Поахали, поохали, а потом сели за стол, где баба Уля поставила чугунок с компотом и чашки. Но попробовать компот не пришлось. К хате подкатил грузовик и из него стали выпрыгивать немцы. Лица деда Михая и бабы Ули сразу напряглись. Мы тоже сжались, ожидая воочию увидеть сцены, которые перед этим так красочно они нарисовали. Но время шло, дверь не открывалась и на пороге никто не появлялся. За окном же нарастал шум, временами раздавался хохот. Заинтригованные, мы стали осторожно выскальзывать из хаты на крыльцо. Палисадника не было и фасад хаты сразу упирался в улицу. И что мы неожиданно увидели? Под окнами хаты с голыми задницами сидели немцы и испражнялись. Стоявшие с ними рядом указывали на них пальцами и хохотали. Женщины, увидев это зрелище, сразу отвернулись, а потом ушли в хату. Дед Михай и мы, дети, постояв еще какое-то время, тоже к ним присоединились.

Вроде бы ничего особенного не произошло. Солдат приперло – вот они и испражнялись. Но возникшее внутри каждого из нас чувство гадливости от увиденного требовало объяснений. Дед Михай после некоторого молчания высказался так:

– Ехали издалека, приперло, вот и не добежали до кустов.

Баба Уля, не возражая, тем не менее уточнила:

– Кусты-то рядом! Вон через дорогу. Могли бы и добежать. А теперь выгребай это дерьмо!

Действительно, с другой стороны улицы хат не было, росли лишь густые кусты лозы, за которыми было кладбище. Да и во дворе был туалет, которым можно было воспользоваться.

Все происшедшее по-своему объяснила тетя Аня. Она была самой образованной из нас: кончила семилетку, потом бухгалтерские курсы, много читала, библиотеку собрала. С ее точки зрения случившийся факт говорил о другом: немцы испражнялись демонстративно. Не случайно они это делали не в кустах, а под окнами, прилюдно. Этим они хотели убедительно сказать все, что они думают о нас, как они нас воспринимают.

Старики промолчали. Такое объяснение случившегося им надо было еще обдумать, переварить.

Через некоторое время за окном раздалась команда, солдаты попрыгали в кузов и, удовлетворенные и облегченные сделанным, укатили. Выждав какое-то время, дед Михай, а за ним и мы вышли на улицу. Под окнами лежали кучи жидкого и вонючего дерьма, слегка припорошенные кусочками белой бумаги.

– Вот, – сказал дед Михай, – прибавили мне работы. А ты, – он обратился ко мне, – расскажи обо все этом деду Исааку. Он человек бывалый и сможет более обстоятельно все объяснить.

Деду я не стал ничего рассказывать. Просто было неприятно об этом говорить. Рассказала ему обо всем этом тетя Аня. Дед, промолчав несколько минут, сказал:

– Да, германец изменился. Если раньше он хотел нас просто победить, то теперь – не только победить, но еще и обгадить.

Тетя Аня тяжело вздохнула:

– Это они и к нам завтра могут приехать и наложить кучи под окнами?

– Могут, – ответил дед, – и ничего здесь не поделаешь: сила-то на их стороне. Да и в душе у них пусто. А вот когда мы сравняемся силой с ними, тогда они перестанут гадить! А если превзойдем, то они уже станут гадить под своими окнами, чтобы умилостивить победителей!

Все рассмеялись, хотя в душе в возможность такого исхода никто тогда не верил. Но дед в своих прогнозах оказался прав.

Пленные красноармейцы

У бабушки Арины кроме сестры Ульяны были еще два брата – Кузьма и Каллистрат. Кузьма держал пасеку и имел единственный в деревне кирпичный дом под железной крышей. Каллистрат ничем особенным не выделялся, разве что наличием двух прозвищ – Каля и Судья. Второе прозвище он получил от односельчан за то, что работал до войны почтальоном и иногда приносил из Ветки повестки в суд.

Между братьями и сестрами были странные отношения, точнее – никаких. Они не ходили друг к другу в гости и не проявляли никакого интереса к своим сородичам. Дед считал это неправильным и говорил, что надо хотя бы изредка навещать друг друга, узнавать – может быть нужна какая-то помощь. Сам он без приглашения ни к кому не ходил, а проведать посылал своих детей и внуков.

У бабы Ули мы уже были, на очереди теперь были Кузьма и Каля. Дед, несмотря на свой принцип – навещать время от времени по очереди всех сородичей, в отношении Кузьмы делал исключение. Он считал, что к Кузьме без приглашения идти не надо, так как тот мог подумать, что пришли не навестить, а получить задарма мед. Поэтому оставался Каля, к которому дед и отправил Тетю Аню и меня с Ларисой.

Хата Кали стояла в центре деревни, у моста через Спонич, на пересечении трех улиц – Аверьяновки, Песковатки и Маниловки. Таким образом, из окон его хаты было видно все, что двигалось в любом направлении и можно было составить представление об обстановке в районе, а, может быть, даже и на фронте.

Каля жил один. Нашему приходу он не обрадовался, но в хату пригласил. Это был приземистого роста мужичок, с маленькими, часто мигающими глазами, не проявляющий никакого желания ни расспрашивать, ни самому что-либо о себе рассказывать. Был он весьма прижимистым и ничего не предложил даже нам, детям. На все вопросы тети Ани он отвечал односложно – да или нет. Чувствовалось, что ему скорее хотелось выпроводить нас. Тетя Аня это поняла и не стала мучить его дальнейшими расспросами. Извинившись за неожиданный приход, она подтолкнула нас к двери и мы оказались, к своему удовольствию, после темного помещения на освещенной солнцем улице.

Когда мы шли к Кале, улицы были почти безлюдными. Изредка из хаты выходила какая-нибудь старуха и тотчас же исчезала за плетнем. Сейчас же мы увидели на Аверьяновке какое-то оживление. Из хат выбегали женщины и выстраивались вдоль улицы, по которой со стороны Ветки двигалась какая-то плотная масса людей. Мы застыли у калитки, ожидая, когда эта масса приблизится к нам и можно будет разглядеть их. Через некоторое время картина прояснилась – это была колонна пленных красноармейцев. Некоторые из них были в нательных рубахах и босиком. Из-за окровавленных бинтов, которыми были обмотаны их руки, шеи и головы, колонна имела пестрый вид. Тяжелораненых поддерживали товарищи – кого только с одной стороны, а некоторых – с двух. При этом создавалось впечатление, что колонна двигалась сама собой, так как ни впереди, ни по бокам конвоиров не было. Только когда ее хвост поравнялся с нами, мы увидели странное зрелище. За последним рядом красноармейцев, которые были все босиком, шли немцы, тоже выстроенные в ряд. У всех у них винтовки были за спиной, а в руках – длинные березовые палки с заостренными концами. Остриями этих палок они время от времени кололи пятки красноармейцев, не давая тем расслабляться. Те толкали руками в спину впереди идущих, заставляя их ускорять шаг. В результате, несмотря на большое количество раненых, еле переставлявших ноги, колонна двигалась довольно быстро. В таком темпе не ходили до войны даже здоровые красноармейцы. Я не раз видел их колонны, идущих с песнями по улице или на параде в военном городке.

Женщины, выбежавшие из хат, молчали, внимательно всматриваясь в лица пленных, пытаясь увидеть среди них своих родных. Пленные же по сторонам не смотрели. Головы их были опущены или упирались в спину впереди идущих.

Даже когда колонна перешла через мост и стала удаляться в сторону Добруша, женщины по-прежнему продолжали молча стоять, как будто перед этим по улице пронесли покойников. Они крестились и шептали молитвы, прося о заступничестве Всевышнего за тех, кого только что прогнали через деревню, а также за своих мужей и сыновей, которых, может быть, в это время тоже где-нибудь гнали.

Мы, пораженные увиденным, тоже продолжали стоять и молчать. То, что я увидел, никак не вязалось в моем представлении о наших бойцах и командирах. Я никак не мог понять – как же так? В песнях и рассказах они всегда были смелыми и находчивыми. Да и не только в песнях. До войны я знал многих сослуживцев отца. В Черновицах каждое воскресенье, если не было учений, почти весь штаб собирался у нас дома. Вспоминали войну с белофиннами, рассказывали непростые случаи из своей жизни. И всегда, из самых невероятных ситуаций наши командиры выходили победителями. Иногда, шутя, рассказывали всякие небылицы. Было весело, смеялись. Особенно рельефно в моей памяти запечатлелись образы дяди Саши Довбенко, лейтенанта Поплавского, не расстававшегося с гитарой, весельчака Зураба, умевшего произносить поучительные тосты. Я не мог себе представить их, идущими босиком, с опущенными головами и подгоняемые березовыми палками. Нет-нет, такого бы они не допустили!

Домой мы возвращались по Просчику, заливному лугу между Рудней и Затоном. Стояла тишина. Тетя Аня, обняв нас, еле передвигала ноги, погруженная в свои мысли. Наверное, она думала о своем муже Якове, от которого с самого начала войны не было никаких вестей.

Вернувшись домой, мы с волнением, перебивая друг друга, рассказывали об увиденном. Тетя Аня, всхлипывая, говорила:

– Понимаешь, папа, гнали их, как скотину, палками, раненых, раздетых!

Дед ее остановил:

– Погодь, Анюта. А что, и конвоиров по бокам не было?

– Не было, папа. Только сзади с палками.

– А винтовки?

– Винтовки у них были, но за спиной.

Вот этот факт деда особенно задел:

– Видать, – медленно проговорил он, – это были не простые красноармейцы, наверное, командиры, коммунисты. Стали бы они за двадцать верст, через деревни гнать простых красноармейцев. Значит, у германцев расчет особый на то был. Скорее всего, они решили, что гадить у нас под окнами недостаточно. А вот прогнать наших командиров палками, как скот, это, они посчитали, будет более убедительным.

После этих разъяснений деда наступила тишина. Каждый, наверное, задумался о своих близких: мы с мамой – о нашем отце, тетя Аня – о Якове, а дедушка и бабушка – о своих сыновьях, командирах Красной армии Прокопе и Николае. Где они? Воюют? Или в плену? В последнее никому не хотелось верить.

Зеленый крест

Фронт был уже где-то далеко на востоке, а через наш поселок все шли и шли выходящие из окружения красноармейцы. Они приходили всегда ночью, осторожно стучали в окно. Стучали тихо, еле слышно, но стук в хате слышали почти все. Его начинали ждать еще с вечера и чем больше проходило времени, тем напряженнее становилась в хате тишина, тем чутче мы вслушивались в каждый звук, каждый шорох за окном.

На стук отзывался всегда только дед. Он быстро вскакивал и, стараясь не звякнуть засовом, в одном исподнем выскальзывал в ночную темень. Мы в это время замирали, пытаясь уловить хоть какой-то шепот. Но во дворе по-прежнему было тихо, не подавал голоса даже Додик, всегда начинавший рычать, когда к поселку подходили немцы или полицаи.

Дед отсутствовал обычно долго, мы уставали от ожидания. Наконец, он появлялся и начинал хлопотать у стола, где с вечера лежали приготовленные хлеб и вареная картошка. По тому, сколько времени он нарезал ломтей, мы угадывали – один или несколько человек ждали его за дверью. Иногда дед брал с собой чистые тряпки – значит, среди окруженцев были раненые. Их он перевязывал, а затем помогал устроиться на ночь в баньке, стоявшей напротив хаты метрах в двухстах, на крутом берегу Спонича.

Вернувшись, дед молча укладывался около бабушки. Никто его ни о чем не спрашивал, сам он тоже не произносил ни слова.

Снедали мы рано, усевшись за большим кухонным столом, стоявшим у самого окна, выходившего во двор. Дед всегда сидел в углу, под образами, возле него – я, затем – моя мама с пятимесячной Светой на руках, тетя Аня и ее дочка Лариса. У противоположного конца стола стояла табуретка для прабабушки Домны, но та чаще всего утром с печки не слезала и еду ей подавали туда. Бабушка Арина за стол не садилась. Она хлопотала у печи, орудуя сковородником и ухватами.

Разнообразия в еде не было. Каждое утро бабушка ставила посреди стола чугунок с толченой картошкой. До прихода немцев она была со шкварками, которые мы с Ларисой пытались выудить ложками. После того, как немцы навели в хлевах свой порядок, картошка в чугунке стала без шкварок. Вместо них бабушка добавляла в нее мелкие черные угольки, за которыми мы с Ларисой продолжали охотиться, думая, что это шкварки.

Ели молча, искоса поглядывая на деда. Он сидел прямо, как в седле. Его осанистую фигуру облегала чистая ситцевая рубаха темно-синего цвета, косой ворот которой был застегнут мелкими белыми пуговичками. Широкая седая борода, доходившая чуть не до пояса, была аккуратно расчесана. Ел он спокойно, не торопясь, пресекая время от времени своим острым взглядом наши попытки покопаться в чугунке в поисках шкварок.

Когда дед замечал, что картошка оставалась только на дне, он клал ложку, вытирал рушником губы, проводил несколько раз рукой по бороде и, откашлявшись, начинал:

– Ну, так вот…

Этой минуты мы все с нетерпением ждали и, прекратив шкрабанье по дну чугунка, устремляли на него взгляды. А дед, выдержав небольшую паузу, как бы снова переносился в минувшую ночь.

– Ну, так вот…вышел я на крыльцо – никого. Пригляделся. Из-за угла кто-то выглядывает. Потом выходят. Двое. Молодые хлопцы, в форме…Поздоровались…Ну, значит, первым делом спрашиваю: кто такие, откуда…

И далее дед, с крестьянской обстоятельностью передавал ночной разговор с окруженцами. Для всех нас это были маленькие политбеседы, из которых мы узнавали что-то новое о наших. Мы привыкли к ним и ждали их с нетерпением. Но было в этом ожидании и что-то личное для каждого из нас. Мама и тетя Аня надеялись что-то узнать о своих мужьях, наших с Ларисой отцах, бабушка – о сыновьях. Все служили до войны в приграничных районах, откуда шли окруженцы, и они, может быть, что-то могли о них слышать.

Была особая потребность в этих беседах и у деда. Ему, бывшему прапорщику царской армии, хотелось уловить, понять пока еще не совсем ясное для него сложное движение войны, а потом уже разъяснить смысл происходящего нам. То, что наша армия отступала, что многие соединения оказались в окружении – это не вызывало у него удивления. В 1914 г. он служил в одном из корпусов генерала Самсонова и сам испытал на себе силу внезапного удара немцев, сам выходил ночами в Восточной Пруссии из окружения, был тяжело ранен в голову и несколько месяцев пролежал в крестьянской хате, куда его без сознания принесли солдаты. Так что для него движение вспять было хорошо знакомо и понятно. Мучило его другое. Он никак не мог понять, что фронт можно прорвать на такую ширину и глубину. И еще: как, чем можно заштопать эту гигантскую дыру? И можно ли вообще это сделать? Беседуя с окруженцами, он пытался получить ответ на первый вопрос. Дать ответ на второй вопрос они не могли. Деда это раздражало, злило. Он пристально всматривался в окруженцев, пытаясь найти в их поведении, рассказах хоть какие-то косвенные доказательства того, что германцев, в конце концов, удастся остановить.

Особенно выводили его из себя окруженцы, переодетые в гражданскую одежду и шедшие без оружия. Тогда дед чуть не выстраивал их в шеренгу, топал босыми ногами, выговаривал им, ставил им в пример свой полк, который в 1914 г. тоже попал в окружение, но не сложил оружие и с боями пробивался к своим. В эти минуты ему самому казалось, что не было никакого перерыва между войнами, что это все та же длинная, бесконечная война и он командир снова учит своих солдат уму-разуму. Что удивительно – никто из красноармейцев никогда не огрызнулся, не возмутился, хотя перед ними стоял седой старик в подштанниках и срамил их, только что вышедших из пекла и заслуживавших в эти минуты может быть совсем других слов.

После таких встреч дед не мог прийти в себя целый день. Утром, рассказывая нам о происшедшем ночью разговоре, он сердито, более высоким, чем обычно, голосом, переходя временами на крик, говорил:

– Спрашиваю их: а где же ваше обмундирование? Молчат. А где винтовки? Мнутся. Тогда я говорю – а может, вы примаками стать хотите?[1]

Это был, с точки зрения деда, самый обидный вопрос, ответ на который помогал ему окончательно составить суждение о красноармейцах.

– Здесь вижу, – продолжал он, – зашевелились… Мы, говорят, не для того целый месяц по ночам идем, чтобы примаками стать. А что обмундирования нет – так оно сподручней. Дескать, не в форме дело. Ну, здесь я им сказал! Разве ж, говорю, без формы может быть армия? Когда я выходил из окружения, так не только при всех регалиях был, но и на коне! А за мной солдаты не только с винтовками были – пушки тащили!

Действительно, так все и было, как говорил дед, в 1914 г. Правда, после тяжелого ранения он уже не знал, что стало с его конем и с пушками, но, тем не менее, он твердо верил, что солдат ни при каких обстоятельствах не должен расставаться со своим мундиром и оружием.

Бывали и другие ночные встречи, после которых дед целый день ходил веселый, шутил. Это случалось, когда на наш поселок выходили небольшие подразделения красноармейцев со всем своим имуществом, ведомые боевыми, не потерявшими духа и веры командирами. В такие дни я смело мог просить у него проехаться верхом на хромоногой лошадке, которую дед брал иногда на колхозном дворе, – отказа не было. Подсаживая меня на коня, он спрашивал, подмигивая:

– Ну, что, внучок, текут?

Я не понимал – о чем идет речь и переспрашивал:

– Что, дедушка, течет?

– Ручейки, внучок, ручейки! И потом с уверенностью добавлял:

– Текут – значит, где-то соберутся. А соберутся, тогда – эх! И он ударял ладонью по крупу коня.

В такие дни ему казалось, что он начинал нащупывать ключик к мучившему его вопросу. Рассказывая нам утром во всех подробностях о таких встречах, он уже осмеливался предположить, что сила должна вот-вот собраться и намекал, что ждать осталось недолго, но на все надо время.

Однако наступал новый день и другие вести, на этот раз с востока, отрезвляли его. Он грустнел и выражал свою неудовлетворенность в мелочных придирках к женщинам, в ворчливости и неуступчивости к моим просьбам.

Наступил октябрь. Окруженцы по-прежнему стучались по ночам, но уже реже. Дед все так же «исповедывал» их, затем вручал хлеб и картошку, показывал дорогу на Тарасовку и, благословив, возвращался в хату. Он уже не кричал, не срамил их, даже если они были в крестьянской одежде и без оружия. Эти красноармейцы отличались от тех, что заходили к нам летом. Это были окруженцы первых дней войны. Шли они от самой границы, худые, оборванные, обросшие. Дед, рассказывая о них, не переставал удивляться. На его памяти такого не было, чтобы столько времени пробираться по ночам к своим. Он уже не спрашивал их – не хотят ли они стать примаками, так как чувствовал, что это не те люди, у которых можно такое спрашивать.