скачать книгу бесплатно
После этого подошел к этажерке, взял книжечку в черном кожаном переплете, погладил ее и положил за образа. Это была библия, с которой он никогда не расставался.
– А остальные, – скомандовал он, – выносите во двор!
Книги выносили охапками и перебрасывали через плетень, отделявший двор от огородов. Там дед сгребал их вилами в кучу. Она получилась достаточно большой – около метра в высоту. После этого он растребушил над ней несколько обмолоченных снопов и застыл в нерешительности. Надо было теперь все это поджигать, но он медлил. Наконец, прошептав какую-то молитву и перекрестившись, он поджег солому с разных сторон.
Как ни трудно было решиться сжечь библиотеку, но исполнить задуманное оказалось еще труднее. Огонь быстро побежал вверх по куче, превратившись на верху ее в огненный столб. Какое-то время он повисел над ней, а затем стал медленно оседать, а затем и вообще исчез. Перед нами лежала все та же куча, но только покрытая золотистым саваном. Через некоторое время в нем стали появляться черные проплешины, которые, увеличиваясь в размерах, стали соединяться друг с другом. И вот перед нами уже не золотистая, а черная куча, из нутра которой временами выскакивали огненные язычки.
Дед воткнул в середину кучи вилы и вытащил из нее какую-то книгу. Переплет ее и края обуглились, но внутри текст оставался нетронутым и можно было прочесть, что там написано. Стало ясно, что сжигать книги мы не умеем и надо это делать как-то по-другому. Дед, подумав какое-то время, стал разгребать кучу. Книги, лежавшие снаружи ее, обуглились, а внутри – остались невредимыми и даже цвет их обложек сохранился.
Новый способ сожжения книг, который решил применить дед, заключался в следующем. Он растребушил пару снопов на свободном от книг месте и поджег их. Мы же должны были вырывать из книг листы, комкать их и бросать в огонь. Здесь, однако, выяснилось, что толстая пачка листов тоже не сгорала, а лишь обугливалась. Когда я одну такую обуглившуюся пачку разъединил, то увидел Конька-Горбунка, выскакивающего из котла с кипящей смолой. Оказывается, не только смола, но и огонь ему был не страшен.
Дед вилами подбрасывал горящие части книг, не давая им угаснуть, а мы рвали и рвали страницы и бросали их в книжный костер. День клонился уже к вечеру, но целых, невредимых книг было еще много. За этой работой и застали нас вернувшиеся из поездки командиры. Капитан, посмотрев на нас, перепачканных сажей, сказал:
– Оказывается, сжечь книги не легче, чем написать их.
Потом посоветовал деду не мучиться, а все книги – и обуглившиеся и полуобгоревшие – закопать в землю. Через некоторое время пришли два красноармейца, вырыли рядом с костром глубокую яму и мы стали сбрасывать туда все, что осталось от библиотеки. Потом засыпали яму землей. Так как не вся вынутая земля оказалась снова в яме, то сверху образовался круглый холмик. Мы обступили его, как бы прощаясь с тем, что было еще недавно частью нашей жизни. Капитан, увидевший эту сцену, сказал:
– Только креста еще не хватало – и приказал красноармейцам холмик срыть, землю разбросать по огороду, чтобы место над погребенной библиотекой ничем не выделялось. Красноармейцы быстро это сделали. Мы молча, как с похорон потянулись в хату.
18-го августа, днем к хате подъехала полуторка. Командиры стали переносить в кузов свои пожитки. Капитан, подойдя к деду и, положив ему руку на плечо, проговорил:
– Все, отец, уходим. Получен приказ. Завтра заявятся непрошеные гости. Знаю, что вы на нас в обиде, но…сила пока не на нашей стороне. Надо потерпеть.
Потом добавил:
– Вы один-на-один остаетесь с супостатом – не горячитесь, главная ваша задача сейчас – остаться живыми и сохранить детей.
Полуторка отъехала, перебралась по сооруженному красноармейцами мосту на другую сторону Спонича и стала удаляться в сторону Рудни. Мы же стояли и провожали ее глазами, пока она не затерялась среди рудницких хат. К вечеру из поселка ушли все красноармейцы. Об их недавнем присутствии напоминала лишь брошенная ими армейская фура с большими колесами, выкрашенная в зеленый цвет. Одно колесо у нее было сломано, запасного, наверное, не нашлось, а маленькие от крестьянских телег для нее не подходили. Теперь она стояла, приткнувшись к нашему плетню.
Хотя к наступлению этого момента мы готовились – все равно все произошедшее оказалось для нас чересчур быстрым. Многие дела, которые надо было сделать, дед откладывал, может быть, надеясь, что их не надо будет и вовсе делать. Дед корил себя, что затянул с кабанчиком:
– Надо было отдать его красноармейцам. А что теперь с ним делать? Да и некогда с ним возиться. Есть дела поважнее.
Действительно, надо было срочно закопать документы и фотографии, среди которых много было военных, и семейные реликвии, которыми дед дорожил. Это были: георгиевские кресты, карманные часы с дарственной надписью и никелированный самовар, на передней панели которого было выгравировано: «Прапорщику такого-то полка, такой-то дивизии Прищепову И.А. за отлично проведенные стрельбы на маневрах». Была еще одна реликвия – это шинель, в которой дед пришел с Германской, но ее он решил не зарывать. Она была сильно изношена, в нескольких местах порвана и заштопана, так что, по его мнению, не могла представлять какой-либо интерес для германцев.
И еще было одно «сокровище», которое хранила мама и которое следовало закопать в первую очередь. Это было отцовское обмундирование: фуражка, синие брюки-галифе, новенькие хромовые сапоги, портупея и много других вещей, положенных красному командиру.
Для надежности дед решил сделать три схрона: для документов и фотографий, реликвий и обмундирования. Документы и фотографии положили в белый ридикуль, привезенный из Черновиц, обмотали его мешковиной и поместили в старое, сплюснутое цинковое ведро. Георгиевские кресты и часы дед обернул чистой полотняной тряпицей и засунул в самовар. Для отцовского же обмундирования потребовался большой мешок. Мама аккуратно все в него сложила, а узел завязала веревкой. Теперь осталось последнее – выбрать места и закопать.
Когда стемнело, дед взял мешок с обмундированием, а мама и тетя Аня – другие, приготовленные для схрона вещи и ушли в сторону Сожа. Часа через два они вернулись. Мы ждали их. Дед, увидев нас, уверенно произнес:
– Ну, все, дети. К приходу незваных гостей мы подготовились. А дальше – помоги нам Бог!
Ночь была для всех тревожной, потому что после нее наступала совсем другая, пока еще непонятная нам жизнь.
Первые оккупанты
Наши части оставили Рудню вечером, а на следующий день, рано утром в нее вошли немцы. Очевидцы рассказывали, что первой в деревню въехала полевая кухня, демонстрируя тем самым, с одной стороны, полное пренебрежение к своим врагам, а с другой – мирные намерения.
В поселке немцы не появлялись, но дед, проявляя осторожность, никого на улицу не выпускал. Мы прилипли к окнам, разглядывая улицу и пытаясь обнаружить на ней непрошеных гостей, но она до середины дня была пуста. Потом в отдалении послышался шум, который постепенно становился все громче и громче. Наконец, мы поняли – откуда он исходил. Из сосонника выползла бронемашина и прямиком – к нашей хате, хотя слева и справа стояли другие, притом некоторые из них были посолиднее, побогаче.
У хаты бронемашина остановилась. Из нее вышли двое солдат и фельдфебель. Солдаты подошли к калитке, сбросили хомуток, которым она пристегивалась к плетню и хотели войти во двор, но не тут-то было. На их пути встал Додик, наш дворовый пес. Он не просто залаял, а оскалил зубы и, приседая на задние лапы, рычал, готовый броситься на непрошенных гостей. Таким я его никогда не видел. Мне казалось, что он вообще не умеет лаять. Всех односельчан он знал, чужие к нам не приходили, так что не было необходимости прибегать к лаю. А здесь возник особый случай. К нам пришли не просто чужие, а враги и Додик это почувствовал и смело встал на их пути.
Немцев это, однако, не остановило. Фельдфебель достал пистолет и несколько раз выстрелил. Додик завизжал, а потом, продолжая скулить, куда-то исчез. Путь был свободен. Солдаты вошли во двор, фельдфебель за ними. Мы все переместились к окну, которое выходило во двор, и замерли. Дед проговорил:
– Фельдфебель сейчас постучится и представится.
Но фельдфебель, как и солдаты, молча прошел мимо дверей хаты и нырнул в хлев, ворота которого солдаты распахнули перед ним. Создавалось впечатление, что немцы пришли в свой собственный двор. Они знали, как открываются двери, где что находится и никого ни о чем не спрашивали.
Вскоре из хлева появилась церемония: впереди – наш кабанчик Борька, которого палками погоняли солдаты, а за ними торжественно, с улыбкой на лице – фельдфебель. Дед, наверное, не оставил мысли, что фельдфебель, хоть на обратном пути, но все-таки зайдет в хату и что-то скажет, но…церемония молча проследовала мимо окна и далее – за калитку. Один из солдат погнал Борьку в сторону сосонника, а другой солдат и фельдфебель сели в броневик и последовали за ними.
– Взяли в плен нашего Борьку, – сказал дед. В его голосе чувствовалась досада. Может быть оттого, что не отдал накануне кабанчика красноармейцам, а может быть потому, что ошибся в своем предположении об учтивости немцев.
Я хотел пойти разыскать Додика, чтобы оказать ему помощь, если он жив, но дед не разрешил мне выходить. Он, по-видимому, чувствовал, что еще не все закончилось. Оставшись в хате, я полез к деду со своими вопросами, на которые тот неохотно, но отвечал. Я спросил:
– Дедушка, а почему они сразу к нам приехали, а не к другим?
Дед, то ли в шутку, то ли всерьез, ответил:
– Значит, разведка у них хорошо работает.
Я не понял – причем здесь разведка? Ведь она существует, чтобы разведывать расположение врага, а не кабанчика. Дед ответил:
– Исход в войне, внучок, зависит не только от солдат и их вооружения, но и от того, как они накормлены. А этому вопросу германцы всегда уделяли большое внимание.
– А что же они не поехали к нашим соседям – Циркуну или Зарецким?
– А что к ним ехать? В их хлевах, наверное, пусто. Опять же – разведка!
– А почему они не зашли в хату, не спросили разрешения?
– Да потому, что они оккупанты, а оккупанты ни у кого разрешения не спрашивают!
Может быть, я еще долго мучил бы деда своими вопросами, но в это время снова послышался знакомый нам шум и около хаты остановилась та же самая бронемашина, но на ее капоте лежало что-то красное. Присмотревшись, мы поняли, что это – поросячья голова.
Из бронемашины вышли солдаты. Они взяли за уши поросячью голову, внесли ее к нам во двор, положили на крыльцо и молча, ничего не говоря, ушли. Через несколько минут броневик затарахтел и удалился туда же, откуда и приехал.
Мы вывалились из хаты. На пороге лежала голова нашего кабанчика Борьки. Глаза его были закрыты, как будто он мирно спал. Только стекающая на крыльцо кровь говорила о другом.
Пока взрослые обсуждали, что делать с необычным подарком немцев, я пошел разыскивать Додика. Нашел его в углу повети забившегося под дрова. Он был весь в крови, но жив. Жалобно поскуливая, он зализывал левую переднюю лапу.
У Додика оказалось две раны. Одна пуля вспорола его бок, оставив длинный след. Эта рана не была опасной, так как пуля внутрь не попала. Тетя Аня смазала ее йодом. А вот другая пуля перебила кость у лапы, оставив невредимым сухожилие. И теперь эта лапа болталась на этом сухожилии. Тетя Аня смазала йодом раздробленные части кости, затем соединила их и туго перевязала это место бинтом. Надо было бы наложить гипс, но где его было взять? Потом эту лапу она прикрепила с помощью пояса к шее Додика, чтобы она была навесу. Додик все это время поскуливал и облизывал в знак благодарности руки тети Ани. Я же стоял и плакал: бедный Додик, такой ласковый и незлобный, а как смело бросился на фашистов! А мы лишь в окно смотрели.
Впрочем, все произошло так неожиданно и так быстро, что мы и глазом не успели моргнуть, как одно из живых существ нашего двора было тяжело ранено, а другое – зарезано. В живых остался только наш кот Кеша. Это был большой черный кот с пушистой шерстью. Он все время сидел на подоконнике и молча наблюдал за происходящим во дворе. По-видимому, он все понял и из дома выходить не спешил.
Весь вечер взрослые обсуждали произошедшее, судили-рядили, как будет дальше и как себя вести.
На следующий день мы, не отошедшие еще от происшедшего накануне, услышали тарахтенье у хаты. Выглянув в окно, увидели, что возле калитки остановился мотоцикл с коляской. Через мгновение два здоровенных немца в зеленых плащах с красными повязками на рукаве буквально ворвались в хату и, ничего не говоря, схватили деда за бороду и потащили его к мотоциклу. Дед был в одном исподнем. Женщины, не сговариваясь, дружно бросились на них, пытаясь вырвать деда из их рук. Немцы, не церемонясь с женщинами, ударами в грудь уложили их на землю, втолкнули деда в коляску и укатили.
Куда увезли деда и почему – никто не знал и спросить было не у кого. Решили идти в деревню, может быть, там что-то прояснится. Пошли тетя Аня и мама. Оказалось, что в деревне уже существует новая власть в лице старосты Яковцова Леона (Левочки) и двух полицаев. От них женщины узнали, что деда увезла в Ветку в цугундер (тюрьму) полевая жандармерия. Стало также известно, что жители Рудни, узнав об аресте деда, и думая, что его взяли из-за его еврейского имени (Исаак), стали собирать подписи в его защиту, что он никакой не еврей, а обыкновенный белорус. Конечно, они вряд ли отважились бы на такую акцию, если бы речь шла о каком-то простом жителе, даже невинно арестованном. Дед же, хотя и был простым колхозником, пользовался у односельчан колоссальным авторитетом. Позже я более подробно расскажу о нем.
Вернувшись домой, женщины уселись за стол. Это был по сути женский совет: прабабушка Домна, бабушка Арина, тетя Аня и мама. Вопрос был один: как вызволить деда. Решили утром идти в Ветку к новому начальнику – бургомистру и вручить ему своего рода поручительство жителей деревни, что дед Исаак – не еврей. Откровенно говоря, в то, что оно поможет, никто не верил. Но это была хоть и маленькая, но единственная возможность помочь деду.
Рано утром тетя Аня и мама отправились в Ветку. Взяли с собой немного еды и дедову одежду. Пошли вдоль Сожа напрямки. Уже при подходе к Ветке они неожиданно увидели идущего им навстречу деда. Его отпустили и он, чтобы не пугать своим видом людей, тоже пошел вдоль Сожа. Поплакав от радости, счастливая троица отправилась домой в поселок, рассказывая поочередно о своих злоключениях. Дед, узнав о поручительстве руднян, посмеялся, но в душе был доволен, что у него столько заступников. «Хотя, – сказал он, – если бы я был еврей, то германцы вряд ли уважили бы их просьбу. Даже если бы под ней подписалась вся область!».
Арест деда был вызван другой причиной – угоном колхозного стада из-под самого носа немцев в Брянскую область. Это была серьезная вина перед ними. За нее деду грозил расстрел. Но спасло его от этого, как он рассказал, следующее. Во-первых, он не просто крестьянин, а бывший царский офицер. Для немцев это кое-что значило. Во-вторых, он около года жил в Восточной Пруссии, говорил по-немецки. Это тоже немаловажный факт. Но все это, как сам считал дед, не могло перевесить его вины перед ними – угона скота. На вопрос – зачем он это сделал – дед чистосердечно ответил: «Befehl!»(приказ!). Вот этот аргумент, по мнению деда, германцы приняли, так как сами выполняли все бефели, строго требовали от подчиненных их выполнения и хорошо понимали, что будет с человеком, который бефель не выполнит.
Прошла неделя. Мы постепенно приходили в себя от пережитого. Коров немцы не тронули. По утрам бабушка доили нашу Зорьку, а я выгонял ее за околицу, где собиралось общее стадо. Потом шел к Додику. Он поправлялся, с удовольствием пил молоко и стал ходить по двору на трех лапах. Четвертую носил перед собой на перевязи.
Немцы в поселке не появлялись. Один только раз пришли полицаи и прибили к фасадам хат приказ немецких властей, напечатанный крупными буквами на желтой бумаге. В нем говорилось, что жители не должны пускать на ночлег евреев, политруков и красноармейцев, выходящих из окружения. За неисполнение – расстрел! Но пока никто к нам на ночлег не просился и царившая тишина и безлюдье возвращали нас в прошлые времена, когда фронт был еще далеко.
Так как новости можно было узнать только в деревне, то дед отправил туда на разведку тетю Аню и меня с ней. В Рудне жило много наших родственников и было у кого остановиться. Мы выбрали бабушкину сестру Ульяну. С ее хаты начиналась Аверьяновка, улица, идущая со стороны Ветки.
По улице то и дело проезжали повозки, машины, мотоциклисты. Тишина наступала на несколько минут, но потом за окном снова что-то тарахтело. Не сравнить с нашей единственной улицей в поселке. Там, если кто и пройдет, то к колодезному журавлю за водой. А потом – тишина, наполненная стрекотаньем кузнечиков.
От деда Михая, мужа бабы Ули, мы узнали, что немцы не только забрали всю живность из хлева, но и «вычистили» хату: забрали самовар, часы-ходики и деревянные расписные ложки. Оставили только чумазые чугунки, старый помятый чайник и тяжелые глиняные тарелки и чашки. Тем не менее, каждая новая партия немцев, появлявшаяся в деревне, начинала снова шарить по сундукам, комодам, хотя там уже нечего было взять. Хоть объявление вешай, – жаловался дед, – что в хате уже была проведена реквизиция и притом не одна.
Баба Уля, в свою очередь, охарактеризовала поведение оккупантов, но уже с продовольственных позиций:
– Не успеют войти в хату, как сразу – матка, млеко, яйки, шпек (сало), шнапс! А где – здравствуйте? А потом, где это я им все возьму? Ну, млеко, понятно, должно быть – корову-то оставили. А, с другой стороны, млеком этим всю их ораву не напоишь! Корова у нас молодая, да и своих ртов хватает. Вон их у нас – целых пять! А когда говоришь «никс», так начинают кричать, требовать. Того и гляди что-нибудь с коровой сделают. А кому потом жаловаться? Этому пентюху Левочке? Поэтому приходится изворачиваться. Всегда приберегаю в погребе кувшин для наиболее рьяных.
То, о чем рассказали старики, не было преувеличением. Мы на себе испытали бесцеремонность оккупантов, хотя до вещевого мародерства у нас еще не дошло. Это ожидало нас впереди.
Тетя Аня, в свою очередь, рассказала о нашем житье-бытье, как был арестован дед и как ходили его выручать. Поахали, поохали, а потом сели за стол, где баба Уля поставила чугунок с компотом и чашки. Но попробовать компот не пришлось. К хате подкатил грузовик и из него стали выпрыгивать немцы. Лица деда Михая и бабы Ули сразу напряглись. Мы тоже сжались, ожидая воочию увидеть сцены, которые перед этим так красочно они нарисовали. Но время шло, дверь не открывалась и на пороге никто не появлялся. За окном же нарастал шум, временами раздавался хохот. Заинтригованные, мы стали осторожно выскальзывать из хаты на крыльцо. Палисадника не было и фасад хаты сразу упирался в улицу. И что мы неожиданно увидели? Под окнами хаты с голыми задницами сидели немцы и испражнялись. Стоявшие с ними рядом указывали на них пальцами и хохотали. Женщины, увидев это зрелище, сразу отвернулись, а потом ушли в хату. Дед Михай и мы, дети, постояв еще какое-то время, тоже к ним присоединились.
Вроде бы ничего особенного не произошло. Солдат приперло – вот они и испражнялись. Но возникшее внутри каждого из нас чувство гадливости от увиденного требовало объяснений. Дед Михай после некоторого молчания высказался так:
– Ехали издалека, приперло, вот и не добежали до кустов.
Баба Уля, не возражая, тем не менее уточнила:
– Кусты-то рядом! Вон через дорогу. Могли бы и добежать. А теперь выгребай это дерьмо!
Действительно, с другой стороны улицы хат не было, росли лишь густые кусты лозы, за которыми было кладбище. Да и во дворе был туалет, которым можно было воспользоваться.
Все происшедшее по-своему объяснила тетя Аня. Она была самой образованной из нас: кончила семилетку, потом бухгалтерские курсы, много читала, библиотеку собрала. С ее точки зрения случившийся факт говорил о другом: немцы испражнялись демонстративно. Не случайно они это делали не в кустах, а под окнами, прилюдно. Этим они хотели убедительно сказать все, что они думают о нас, как они нас воспринимают.
Старики промолчали. Такое объяснение случившегося им надо было еще обдумать, переварить.
Через некоторое время за окном раздалась команда, солдаты попрыгали в кузов и, удовлетворенные и облегченные сделанным, укатили. Выждав какое-то время, дед Михай, а за ним и мы вышли на улицу. Под окнами лежали кучи жидкого и вонючего дерьма, слегка припорошенные кусочками белой бумаги.
– Вот, – сказал дед Михай, – прибавили мне работы. А ты, – он обратился ко мне, – расскажи обо все этом деду Исааку. Он человек бывалый и сможет более обстоятельно все объяснить.
Деду я не стал ничего рассказывать. Просто было неприятно об этом говорить. Рассказала ему обо всем этом тетя Аня. Дед, промолчав несколько минут, сказал:
– Да, германец изменился. Если раньше он хотел нас просто победить, то теперь – не только победить, но еще и обгадить.
Тетя Аня тяжело вздохнула:
– Это они и к нам завтра могут приехать и наложить кучи под окнами?
– Могут, – ответил дед, – и ничего здесь не поделаешь: сила-то на их стороне. Да и в душе у них пусто. А вот когда мы сравняемся силой с ними, тогда они перестанут гадить! А если превзойдем, то они уже станут гадить под своими окнами, чтобы умилостивить победителей!
Все рассмеялись, хотя в душе в возможность такого исхода никто тогда не верил. Но дед в своих прогнозах оказался прав.
Пленные красноармейцы
У бабушки Арины кроме сестры Ульяны были еще два брата – Кузьма и Каллистрат. Кузьма держал пасеку и имел единственный в деревне кирпичный дом под железной крышей. Каллистрат ничем особенным не выделялся, разве что наличием двух прозвищ – Каля и Судья. Второе прозвище он получил от односельчан за то, что работал до войны почтальоном и иногда приносил из Ветки повестки в суд.
Между братьями и сестрами были странные отношения, точнее – никаких. Они не ходили друг к другу в гости и не проявляли никакого интереса к своим сородичам. Дед считал это неправильным и говорил, что надо хотя бы изредка навещать друг друга, узнавать – может быть нужна какая-то помощь. Сам он без приглашения ни к кому не ходил, а проведать посылал своих детей и внуков.
У бабы Ули мы уже были, на очереди теперь были Кузьма и Каля. Дед, несмотря на свой принцип – навещать время от времени по очереди всех сородичей, в отношении Кузьмы делал исключение. Он считал, что к Кузьме без приглашения идти не надо, так как тот мог подумать, что пришли не навестить, а получить задарма мед. Поэтому оставался Каля, к которому дед и отправил Тетю Аню и меня с Ларисой.
Хата Кали стояла в центре деревни, у моста через Спонич, на пересечении трех улиц – Аверьяновки, Песковатки и Маниловки. Таким образом, из окон его хаты было видно все, что двигалось в любом направлении и можно было составить представление об обстановке в районе, а, может быть, даже и на фронте.
Каля жил один. Нашему приходу он не обрадовался, но в хату пригласил. Это был приземистого роста мужичок, с маленькими, часто мигающими глазами, не проявляющий никакого желания ни расспрашивать, ни самому что-либо о себе рассказывать. Был он весьма прижимистым и ничего не предложил даже нам, детям. На все вопросы тети Ани он отвечал односложно – да или нет. Чувствовалось, что ему скорее хотелось выпроводить нас. Тетя Аня это поняла и не стала мучить его дальнейшими расспросами. Извинившись за неожиданный приход, она подтолкнула нас к двери и мы оказались, к своему удовольствию, после темного помещения на освещенной солнцем улице.
Когда мы шли к Кале, улицы были почти безлюдными. Изредка из хаты выходила какая-нибудь старуха и тотчас же исчезала за плетнем. Сейчас же мы увидели на Аверьяновке какое-то оживление. Из хат выбегали женщины и выстраивались вдоль улицы, по которой со стороны Ветки двигалась какая-то плотная масса людей. Мы застыли у калитки, ожидая, когда эта масса приблизится к нам и можно будет разглядеть их. Через некоторое время картина прояснилась – это была колонна пленных красноармейцев. Некоторые из них были в нательных рубахах и босиком. Из-за окровавленных бинтов, которыми были обмотаны их руки, шеи и головы, колонна имела пестрый вид. Тяжелораненых поддерживали товарищи – кого только с одной стороны, а некоторых – с двух. При этом создавалось впечатление, что колонна двигалась сама собой, так как ни впереди, ни по бокам конвоиров не было. Только когда ее хвост поравнялся с нами, мы увидели странное зрелище. За последним рядом красноармейцев, которые были все босиком, шли немцы, тоже выстроенные в ряд. У всех у них винтовки были за спиной, а в руках – длинные березовые палки с заостренными концами. Остриями этих палок они время от времени кололи пятки красноармейцев, не давая тем расслабляться. Те толкали руками в спину впереди идущих, заставляя их ускорять шаг. В результате, несмотря на большое количество раненых, еле переставлявших ноги, колонна двигалась довольно быстро. В таком темпе не ходили до войны даже здоровые красноармейцы. Я не раз видел их колонны, идущих с песнями по улице или на параде в военном городке.
Женщины, выбежавшие из хат, молчали, внимательно всматриваясь в лица пленных, пытаясь увидеть среди них своих родных. Пленные же по сторонам не смотрели. Головы их были опущены или упирались в спину впереди идущих.
Даже когда колонна перешла через мост и стала удаляться в сторону Добруша, женщины по-прежнему продолжали молча стоять, как будто перед этим по улице пронесли покойников. Они крестились и шептали молитвы, прося о заступничестве Всевышнего за тех, кого только что прогнали через деревню, а также за своих мужей и сыновей, которых, может быть, в это время тоже где-нибудь гнали.
Мы, пораженные увиденным, тоже продолжали стоять и молчать. То, что я увидел, никак не вязалось в моем представлении о наших бойцах и командирах. Я никак не мог понять – как же так? В песнях и рассказах они всегда были смелыми и находчивыми. Да и не только в песнях. До войны я знал многих сослуживцев отца. В Черновицах каждое воскресенье, если не было учений, почти весь штаб собирался у нас дома. Вспоминали войну с белофиннами, рассказывали непростые случаи из своей жизни. И всегда, из самых невероятных ситуаций наши командиры выходили победителями. Иногда, шутя, рассказывали всякие небылицы. Было весело, смеялись. Особенно рельефно в моей памяти запечатлелись образы дяди Саши Довбенко, лейтенанта Поплавского, не расстававшегося с гитарой, весельчака Зураба, умевшего произносить поучительные тосты. Я не мог себе представить их, идущими босиком, с опущенными головами и подгоняемые березовыми палками. Нет-нет, такого бы они не допустили!
Домой мы возвращались по Просчику, заливному лугу между Рудней и Затоном. Стояла тишина. Тетя Аня, обняв нас, еле передвигала ноги, погруженная в свои мысли. Наверное, она думала о своем муже Якове, от которого с самого начала войны не было никаких вестей.
Вернувшись домой, мы с волнением, перебивая друг друга, рассказывали об увиденном. Тетя Аня, всхлипывая, говорила:
– Понимаешь, папа, гнали их, как скотину, палками, раненых, раздетых!
Дед ее остановил:
– Погодь, Анюта. А что, и конвоиров по бокам не было?
– Не было, папа. Только сзади с палками.
– А винтовки?
– Винтовки у них были, но за спиной.
Вот этот факт деда особенно задел:
– Видать, – медленно проговорил он, – это были не простые красноармейцы, наверное, командиры, коммунисты. Стали бы они за двадцать верст, через деревни гнать простых красноармейцев. Значит, у германцев расчет особый на то был. Скорее всего, они решили, что гадить у нас под окнами недостаточно. А вот прогнать наших командиров палками, как скот, это, они посчитали, будет более убедительным.
После этих разъяснений деда наступила тишина. Каждый, наверное, задумался о своих близких: мы с мамой – о нашем отце, тетя Аня – о Якове, а дедушка и бабушка – о своих сыновьях, командирах Красной армии Прокопе и Николае. Где они? Воюют? Или в плену? В последнее никому не хотелось верить.
Зеленый крест
