скачать книгу бесплатно
– Да, но занимаюсь исследовательской работой.
– Значит, врачом вы не работали?
– Работала несколько лет после мединститута.
– А вот эта женщина тоже доктор, – указал Роберт на одну из танцующих. – Она психиатр. А эта анестезиолог. А та, что сейчас зашла, невропатолог.
– Странно. Можно подумать, что только врачи и танцуют танго.
– Ну что вы! – почему-то смутился он.
– Я тут как-то танцевала с одним хирургом – сегодня его нет – так он мне сказал, что легче научиться оперировать людей, чем хорошо танцевать аргентинское танго. Может быть, и правда не случайно, что среди tangueros[8 - Tangueros (исп.) – здесь: те, кто танцует танго. Также страстные знатоки истории, музыки и текстов танго.] много врачей?
– Как гипотеза годится, но экспериментально не подтверждается. Вот я, например, химик.
– Докторам приходится столько работать, чтобы быть на высоте в своей профессии! Танго, если танцевать его по-настоящему, требует выносливости, увлечённости, хорошей координации, интуиции, умения чувствовать партнёра. И нужно постоянно совершенствоваться, чтобы быть в хорошей форме. Как и врачам.
– Меня не удивляет, что вы это сказали. Я давно заметил, что всё, что русские делают, они делают хорошо. Вы хорошо танцуете, – добавил он по-русски.
– Вот так сюрприз! У вас хорошее произношение, это редкость.
– Я когда-то учил немного русский язык, чтобы, не дожидаясь перевода, читать в журналах статьи в области синтетического каучука, это моя специальность. В Советском Союзе были хорошие ученые. Я был однажды в Москве на конференции, оттуда вместе с женой ездил в Ленинград. В молодости защитил диссертацию, как и вы. Работал на государственной службе. В 65 лет ушел на пенсию, о чем очень жалею. Никто меня не гнал, мог бы, наверно, и сейчас работать. Мозг нуждается в постоянной тренировке.
– Сколько же вам лет, если не секрет?
– Семьдесят два.
– Ни за что бы не подумала. Вы так молодо выглядите!
Это не было вежливым комплиментом. Роберт был из тех мужчин, которые и в старости сохраняют шевелюру, и она не побелела, а лишь приобрела красивый серебристый оттенок. Поджарая фигура танцора, хорошая осанка, породистое, чисто выбритое лицо, грустные карие глаза.
– А у вас, Эльмира, не типичная для русской внешность.
– У меня мама татарка.
– Вы очень привлекательны! И выглядите, как настоящая porte?a[9 - Porte?a (исп.) – жительница портового города, в среде любителей танго – Буэнос-Айреса.]. В Буэнос-Айресе вас бы считали своей.
Теперь, когда она приходила на милонги, Роберт приветствовал её по-русски. Они танцевали, беседовали. Он рассказывал ей о своей жизни, об известных преподавателях танго и гастролёрах, передавал сплетни из жизни нью-йоркской общины milongueros.
– Вы знакомы с Дэйвом?
– А кто это?
– Вон он, танцует с Афиной. Вы ведь знаете, у нас принято, что день рождения тангерос отмечают туром танго, когда именинник или именинница танцует с разными партнёрами. И потом весь вечер юбиляру обычно не отказывают – мол, устала, сегодня не могу – не хотят обижать. Так вот, представляете, что он учудил: ходил по милонгам Нью-Йорка, танцевал тур танго в свою честь, а потом приглашал всех женщин под предлогом того, что у него сегодня день рождения. Он не слишком популярен и танцует не ахти, но по такому случаю все соглашались. Через две недели, в разгар своего танцевального разгула, был разоблачён. Смешно, что и в таком деле, как танго, есть свои мелкие мошенники.
– Да, забавно. Существует ли более невинное мошенничество, чем это? Наверно, у всех есть свои тайные цели, о которых мы не догадываемся.
Жена Роберта не так давно умерла от рака, сын умер ещё раньше от передозировки наркотиков. Способный был музыкант, вообще способный человек, но очень разбрасывался. Всё искал себя, да так и не нашёл.
Эльмире было приятно внимание Роберта. Она спрашивала себя, могла ли бы она его полюбить? Жить с ним? А сколько остаётся этой жизни? Первый муж был старше её на двадцать два года. Но когда тебе девятнадцать, а ему сорок один, впереди ещё много лет вместе, а тут… Разница в двадцать пять лет не шутка, когда ему уже семьдесят два. Но ведь необязательно же замуж! Он интеллигентный, обходительный, не лишён обаяния. А вдруг?.. И каждый раз она одёргивала себя: успокойся, тебе ещё никто ничего не предлагает.
Сегодняшний вечер особенный. Раз в неделю в небольшом бруклинском ресторане инструментальное трио играет танго. Эльмира много об этом слышала и решила наконец выбраться. Все трое – музыканты экстра-класса: аргентинец – пианист и композитор, скрипачка-японка и полуеврей-чилиец с двойным амплуа – гитара и вокал. Эти трое и сами вдохновенные тангерос, танго живёт в их ногах и сердцах, и они привносят в полумрак старого интерьера жар аргентинских ночей, в которых оно родилось. В эти вечера танго как будто заново рождается под руками музыкантов, которые впитали в себя стихию танца, познали тайну его души. Не случайно танго танцуют сердцем к сердцу! Виртуозная работа ног – метафора страсти. В танго, как в жизни, есть всё: любовь и ревность, доверие и соперничество, похоть и партнерство, талант и ремесло, радость бытия и неотвратимость конца.
Когда Эльмира вошла, музыканты играли щемящее «Recuerdo». Она сразу почувствовала, что сегодня должно произойти что-то важное. Может быть, если Роберт придёт, он наконец объяснится? Что он скажет? Упомянет ли про разницу в возрасте? А что она ответит – что должна подумать? А он скажет, что будет ждать…
Сев за столик у стенки, они заказали ужин и по бокалу аргентинского мальбека. Эльмира немного нервничала. Звучала джазовая аранжировка танго «Negracha» Освальдо Пульезе. В нём угадывается стиль, впоследствии развитый великим Астором Пьяццоллой.
– А вы знаете, что Пульезе неоднократно арестовывали, запрещали передавать записи его оркестра по радио из-за его левых взглядов?
– Нет, я не знала.
– Но это ничуть не мешало его популярности. И музыканты его оркестра были ему преданы, каждый раз ждали его, не хотели играть с другими пианистами. Великолепный музыкант, целая эпоха в истории танго!
Они помолчали, наслаждаясь музыкой.
– Вы знаете, недавно я навещал двух своих друзей, оба немного старше меня. У одного старческая деменция, у другого болезнь Альцгеймера. Зрелище удручающее. У второго признаки болезни стали проявляться вскоре после операции под общим наркозом. Правда ли, что в пожилом возрасте общий наркоз влияет на память?
– Краткосрочно может повлиять, долгосрочно – не знаю, с публикациями на эту тему не знакома.
– Простите, что я о грустном, но я до сих пор под впечатлением от этих визитов. Оба были умными, яркими личностями, и видеть, как их сознание тускнеет… Мне кажется, сам я мог бы перенести любую боль, увечье, потерю слуха и даже зрения. Но когда угасает разум, жизнь теряет смысл. Не зря же тех, у кого перестаёт работать мозг, называют «овощ». Овощу место в земле, извините за чёрный юмор.
– Ну, уж это вы слишком.
– Поймите, я не желаю им смерти. Это мои друзья. И всё-таки, разве это жизнь? Кстати, как вы относитесь к эвтаназии?
– Ну… Я могу понять, что человек в таком состоянии может желать смерти. Если, конечно, он ещё способен сознательно чего-то хотеть. Но тот, кто помогает другому умереть, имеет ли право настолько вмешиваться в чужую судьбу, идти наперекор природе? Я уж не говорю о том, что существует закон…
– Но если человек осознаёт, что становится обузой своим близким и обществу, не лучше ли ему прекратить своё существование, пока он ещё в состоянии принимать решения?
– В таком случае, почему эвтаназия, а не обыкновенное самоубийство?
– Что вы, разве можно сравнивать! Самоубийство совершают от отчаяния и в одиночестве. А так ты уходишь, когда морально лучше всего подготовлен к неизбежному концу, и ты не один – с тобой кто-то, кто тебя понимает и не осуждает. Осечка исключена, физические страдания тоже – ведь рядом врач. К тому же присутствие другого заставляет человека собраться, вести себя с достоинством. Придаёт смелости, в конце концов. Совсем другое дело!
– Ну да, как говорится, на миру и смерть красна. Кажется, я понимаю, что вы хотите сказать. Но вообще-то ужасно, что мы об этом говорим.
Зазвучало «Либертанго». Переглянувшись, они поднялись. Эльмира стряхнула с себя неприятный осадок от разговора. Сегодня Роберт превзошёл себя. Ей легко было чувствовать себя ведомой. В танго роли мужчины и женщины традиционны. Он отвечает за них обоих, она подчиняется, доверяясь его воле, но именно это позволяет ей со всей полнотой отдаться танцу, раскрыться и проявить себя. На них смотрели из-за столиков и свои, и случайные посетители ресторана, аплодируя удачным па.
– Благодарю, – поклонился Роберт, проводив её на место. – Вы были великолепны.
– Вы тоже сегодня в ударе.
– Чудесный вечер, правда? За ваше здоровье!
– И за ваше!
Они чокнулись и выпили. Солист запел Bulevard of Broken Dreams[10 - Танго «Бульвар разбитой мечты» (англ.).].
– Эльмира, я хочу сделать вам предложение. Поймите меня правильно. Я ведь совсем один. Вы сможете мне помочь? Дело в том, что год назад я перенёс операцию и заметил ухудшение памяти, что очень меня беспокоит. Я отложил кое-что на старость, ваши профессиональные услуги будут щедро вознаграждены, мы обо всём договоримся. Это будет не сразу, немножко я ещё поживу. Вы идеально подходите: врач, ещё молоды и сочувственно относитесь к эвтаназии.
– Сочувственно?!
– Во всяком случае, с пониманием, как мне показалось. Не спешите отвечать, обдумайте то, что я сказал.
Они сидели молча. Кто-то из знакомых пригласил Эльмиру танцевать, но она отказалась. Подошла официантка:
– Десерт? Кофе?
– Нет, спасибо.
– А мне шоколадный торт и эспрессо, – попросил Роберт.
– Подождите! – окликнула официантку Эльмира. – Принесите мне, пожалуйста, водки.
– Со льдом?
– Нет.
– С апельсиновым соком?
– Без сока.
– Тогда что же – Bloody Mary[11 - Bloody Mary (англ.) – букв.: кровавая Мери. Коктейль из водки с томатным соком и специями.]?
– Да нет же, просто водки!
– Потанцуем, пока ждём заказа? – предложил Роберт.
– Нет, я устала.
– Не сердитесь на меня, пожалуйста. Я, наверно, ошарашил вас своим предложением. Простите.
Официантка принесла рюмку водки. Эльмира выпила глоток и поднялась.
– Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.
– Хорошего вам вечера, Эльмира! Спасибо, что выслушали меня. Я понимаю, вы должны подумать. Буду ждать!
И повторил по-русски: «Буду ждать».
Уходя, она оглянулась. Роберт танцевал с Ребеккой, зубным врачом. Трио играло «Nostalgias».
2013 г.
Моня, сын Абы
1. Моня
В последний четверг каждого месяца Моня брал клюку, найденную на одной из ближних прогулок, и устремлялся в дальнюю, самую любимую свою прогулку – вниз по шоссе к Мертвому морю, чтобы встряхнуть организм. Моня прибыл в Израиль, когда не уехал туда только ленивый. А ведь мог бы, между прочим, и родиться здесь: в двадцатые годы, когда государства Израиль еще не было и в помине, здесь, на родине предков, познакомились его собственные предки. Вернувшись в Россию, они отрезали от фотографий Тель-Авив, Иерусалим, Яффу, даже мамину тетю – в общем, замели все следы пребывания в Палестине.
Монины дети и бывшая жена уже давно были в Израиле. Моня же был, как говорят по-английски, late bloomer, то есть, формула «кто в двадцать не умен, в тридцать не женат, в сорок не богат…» работала по отношению к нему со сдвигом на некую константу, лет этак в десять. В аспирантуру Моня поступил почти на возрастном пределе, женился уже после сорока, а богатство – это как посмотреть: денег больших он не нажил, но благодаря своевременной купле-продаже недвижимости в Питере и правильно рассчитанному времени прибытия в Эрец Исраэль, сумел обеспечить себе скромное, но безбедное существование, а главное, осознал ценность своей жизни и тех маленьких радостей, которые давали ему неустанная работа мозга и безотказное служение мышц. Правда, последнее время его беспокоило, что он отрастил живот, – во-первых, потому, что во дворе убрали детскую площадку, а там был турник, на котором он занимался, а во-вторых… Нет, пожалуй, только во-первых.
Но главным, что заставляло по-молодому ровно жужжать его мотор, были успехи его маленьких питомцев в шахматном кружке. Какой радостью было для него, когда после успеха его команды в очередном турнире в кружок вернулся девятилетний Рафи Едидиа, покинувший его в семь лет! А когда о кружке и о нем, тренере, написали в газете! Ему всегда хотелось прочитать что-нибудь о себе, неважно, + или – . А когда дети делали успехи и не выказывали раздражения его непомерным педантизмом, в отличие от его собственных детей! Сын Мони сказал ему как-то, что не стал хорошо играть в шахматы только из-за его навязчивых наставлений. Это было ударом для Мони. С одной стороны, он не мог простить сына, потому что считал, что сын обязан любить отца, а с другой, не простить тоже не мог, потому что любил сына. Это было мучительно. Он хотел быть лучшим отцом, чем его собственный отец, хотел помочь сыну достичь всего, к чему сам стремился всю жизнь. Сын был единственным достижением в его жизни, которым он по-настоящему гордился. Люди часто говорили Моне о достоинствах его сына, но Моню больше интересовали недостатки и пути их исправления. Он ходил в библиотеку, находил интересные статьи по самоусовершенствованию, писал шпаргалки, готовясь к разговорам с сыном. Но как бы там ни было, а именно наличие сына давало ему уверенность, что он не хуже других и не зря живет на свете.
Можно сказать, что всю жизнь Моня не любил женщин, а просто пытался устроить свою жизнь. А вот Моню некоторые женщины любили, к его большому удивлению, – но только те, которых он тихо презирал. Ему доставляло удовольствие иногда их немного помучить, как бы испытывая на прочность их чувства. Для тех же, кем он восхищался, он мог быть иногда временной тихой гаванью, где они отсиживались между бурными романами с красивыми, сильными, уверенными в себе мужчинами, которыми он тоже восхищался. Ему повезло – он никогда не завидовал тем, кто обладал недоступными ему качествами.
Одна из этих восхитительных женщин даже вышла за него замуж. Дело в том, что у Ники был сын, у которого не было отца. То есть, сын, конечно, был зачат не от святого духа, но у человека, ДНК которого однозначно определяла происхождение маленького Эрика, была отдельная от Ники и Эрика жизнь с женой, детьми, квартирой, дачей и машиной, что на его шкале ценностей сильно перевешивало эфемерные Никины страстную любовь, красоту и ум. Конечно, ребенок – это серьезно, но у него уже есть двое, в которых вложено столько времени, сил и денег! Поэтому, когда Нику прибило ветром судьбы и отчаяния к Мониному берегу и она случайно забеременела, она сочла это знамением свыше и решилась бросить якорь. Моня воспринял известие о беременности со смесью восторга и страха. Ее подкупило, что он не раздумывая, хотя и очень осторожно, предложил ей жениться. Они сидели на кухне, Ника смотрела, как он методично ест яичницу с помидорами, которую она приготовила на скорую руку, и решила, что можно его пока оставить.
Монины родители встали на дыбы: как, чтобы еврейский мальчик из хорошей семьи привел в дом женщину с нагуляным ребенком! Но более чем сорокалетний мальчик проявил благоприобретенную моржовую твердость. Да, то, что в институте он занялся скалолазанием, а позже стал «моржом», сильно изменило его характер. Например, отец был очень против его поступления в аспирантуру, как и две его рано овдовевшие тетушки, к мнению которых он с детства привык прислушиваться. Однажды они при нем обсуждали, нужно ли ему идти в аспирантуру. Моня сидел рядом и читал газету. Оторвавшись от газеты, подал голос: «Это вопрос решенный». Немая сцена, без обычного кудахтанья, свидетельствовала о его новом статусе. Раньше такого быть не могло. Вот и опять, как в случае с аспирантурой, он сказал, что это вопрос решенный. Честно говоря, его восхищало, что Ника, презрев молву, родила ребенка от любимого человека, ну а уж перспектива рождения собственного ребенка приводила его просто в экстаз! Он был счастлив, как никогда в жизни. Он был уверен, что у него будет сын. Он научит его играть в шахматы, будет брать его с собой на скалы, пристрастит к зимнему плаванию и, конечно же, приложит все усилия, чтобы сын защитил диссертацию не позже чем в двадцать семь лет! И он будет кандидатом самых важных и престижных наук, не как Моня, который выбрал сельскохозяйственные науки, потому что это дало ему возможность получить жилье, да и требования были ниже. Перед сном он теперь подолгу мечтал, лежа в темноте, планируя будущее своего будущего сына. А пока он усыновил Эрика и начал учить его играть в шахматы.
Быт его наладился. Собственно, быт педантичного Мони всегда был налажен – он довольствовался малым и следовал раз и навсегда установленному распорядку. Теперешняя его жизнь отличалась от прежней, как праздничный стол от перекусывания на бегу на кухне. У Ники в руках все горело, она была экономной и умела создавать уют из ничего. «Что ты ешь?» – спросила она Моню, когда переехала к нему. «Вообще-то все, только подпорченное не очень», – правдиво ответил Моня. Ника отвернулась, чтобы он не видел ее улыбки: «Ну, у меня ничего не портится. И я не признаю “чем в таз, лучше в нас”. Испортится – выбросим».
Когда родился Женя, Моня был на седьмом небе. Он старался помогать Нике, как мог, но, несмотря на рвение, помощником был плохим. Инициатива его была всегда невпопад, а когда его просили что-то сделать, он задавал столько вопросов, что Ника раздражалась и обращалась к нему за помощью все реже и реже. Он стал готовиться к предстоящему интеллектуальному воспитанию сына, искал подходящие книжки, заходил в игрушечные отделы магазинов, расспрашивал коллег о том, где и чем занимаются их дети, и опробовал свои идеи на Эрике, пока Ника была занята маленьким Женей. Его родители, Лия и Аба, души не чаяли в первом внуке (у старшего сына была дочка, а Эрик был не в счет) и постепенно примирились с Никой. Тетушки же его Нику обожали, на семейном совете решив, что именно такая жена и нужна Моне, которого они по инерции продолжали считать недотепой, несмотря на его запоздалые успехи.
В сыне было все, о чем Моня мечтал. Он рос красивым, веселым, никого и ничего не боялся, великолепно учился, с удовольствием занимался в кружках и спортивных секциях, и везде его хвалили. Но оказалось, что этого недостаточно: Женя разбрасывал вещи, забывал стелить постель! Он не любил критику и даже не чтил, как положено, отца своего! Да-да, он часто дерзил, раздражался, когда Моня подробно анализировал его ошибки или зачитывал с заранее заготовленных шпаргалок советы разных авторитетов по их исправлению. Ника тоже с трудом терпела Монины замечания, вопросы, подробные рассказы – то-сё, пятое-десятое – сколько можно толочь воду в ступе? Родители не замечали ухудшения их отношений, но тетушки заметили и пытались беседовать с Моней, когда встречались с ним наедине. Моня упорно отстаивал свою правоту – ведь на его стороне были авторитеты! – но в глубине души понимал, что что-то делает не так. Однако никак не мог ухватить, что именно. Он не очень расстраивался, потому что тут же погружался в доскональное изучение каждого вопроса с надеждой обязательно его разрешить. Всю свою сознательную жизнь Моня интересовался, старался, стремился, овладевал, но всегда как будто не врубался. Как будто он включал свои 220 вольт в сеть с напряжением 110.
Когда дети подросли, а подруга Ники, стюардесса, стала работать на рейсах, доставляющих цинковые гробы из Афганистана, Ника с Моней стали беспокоиться за судьбу мальчиков. С началом перестройки Ника решила уехать в Израиль, и Моня поддержал это решение. Правда, там ребятам придется служить в ИВС, но, считали они, все-таки меньше шансов быть убитыми или физически и морально покалеченными. Моня вообще был оптимистом, а Ника к тому же хотела жить рядом с сестрой. Ехать она решила без Мони, и хотя он очень переживал, но смирился с этим решением. Он всегда считал Нику более совершенным и лучше приспособленным для жизни существом, поэтому не был уверен в том, что имеет право удерживать ее. Но его волновала предстоящая разлука с сыном. Он знал, что это не навсегда, времена уже не те, но все-таки он не сможет часто его видеть. Каждую свободную минуту перед отъездом он старался быть рядом с Женей и удивлялся, что у Жени нет такого же глубокого чувства потери. Более того, сын однажды застал его врасплох, сказав, что ему не повезло с отцом. Все, что Моня смог сказать, было «родителей не выбирают». Потом пошли мысли. Через день-два он понял, что своим ответом фактически признал правоту сына. С Женей всегда нужно быть начеку! Моня отправился в библиотеку и всего лишь через час нашел нужный ответ. Все свободное время он планировал, как, если подобное повторится, он вытащит шпаргалки и проведет воспитбеседу. Он боялся, что будет смешон, если, не дожидаясь повода, заговорит об этом. Но сын уехал, так и не дав ему повода.
Через несколько лет Моня понял, что его место тоже там. Этому предшествовали смерть отца и его визит в Израиль. Эрик уже женился. Женя закончил первую ступень и служил в артиллерии. Как красив он был в военной форме, с вещмешком и автоматом за плечами! Казалось, все дщери иерусалимские, грациозные, как горные серны, должны быть влюблены в него. В сыне было все, чего не хватало его отцу. Правда, в нем было слишком много самодовольства, но Моня надеялся, что время, опыт, на худой конец, жена, излечат его от этого.
Ника замуж не вышла. Хотя дети выросли, заполнять вакуум кем попало она не хотела, да и не было его, вакуума: появились внуки, которые давали жизни новый смысл. Моне она сразу ясно дала понять, чтобы он не рассчитывал на возврат к прошлому, так что он оставил последнюю теплившуюся в нем надежду, едва переступив порог их квартиры. Все старые знакомые, которых он посетил во время своего разведвизита, были так или иначе устроены. Их старость казалась более обеспеченной, чем то, на что он мог рассчитывать, оставаясь в Петербурге. Ему захотелось переехать поближе к сыну, чтобы чаще видеть его, чаще звонить ему по телефону.
Моня поселился в городке в районе Иудейской пустыни, ландшафт которой напоминал ему марсианский, каким он его себе представлял. Эта земля непонятно будоражила душу, в то же время давая ощущение покоя, как от прикосновения к вечности. Отсюда было недалеко до Ники и детей. Моня купил квартиру и стал налаживать режим новой жизни. Со спортом было просто – бассейн, прогулки, занятия на спортивных снарядах были даже удобнее, чем купание в проруби или скалолазание: и заниматься этим можно было круглый год, и безопасней. С досугом тоже все устроилось легко. Моня читал полемические статьи на разные темы, делая выписки; собирал вырезки из русских газет, которых в Израиле выходило великое множество, особенно рубрики «Юмор» и «Знаете ли вы…». В мире столько поразительного! Например, знаете ли вы, что глаз устрицы больше, чем ее мозг? А то, что девяносто семь процентов людей, которым предлагают новую ручку, первым делом напишут свое имя? А что у летучих мышей пятьдесят два зуба, но они ими никогда не пользуются? Моня купил компьютер и медленно, но верно его осваивал. Читать было легко, печатать трудно. Он находил много интересных, редких материалов в библиотеке и у знакомых. Например, поразивший его трактат об искусстве спорить, который он потом сумел отыскать в магазине старой книги во время одного из своих наездов в Питер и раз в полгода увлеченно штудировал. Он пытался следовать этим разумным правилам, но с удивлением обнаружил, что почти все вокруг следовали образцам, которые в трактате критиковались как недопустимые! Казалось бы, все так просто – изучить правила, и человечество сможет обо всем договориться. Но человечество, включая многих его знакомых, предпочитало пользоваться запрещенными приемами. Недавно Моня читал местами «Двести лет вместе» и, хотя уже забыл впечатление, отметил, что знаменитый писатель, учивший жить не по лжи, прибегает к ложным приемам в отстаивании своей точки зрения.
С личной жизнью поначалу успехи были скромные. Его знакомили с женщинами, с одной он даже съехался ненадолго, но она порвала с ним. Однажды она сказала при Моне своей подруге: «Когда умер мой сын, я перестала верить в Бога». «Какая может быть торговля с Богом?» – вмешался Моня, и эта фраза переполнила чашу ее терпения, которая и так уже была полна до краев. Но разве он был неправ?! Нельзя купить любовь. Так же и с верой в Бога. Ты или любишь, веришь – или нет.
А потом его познакомили с Броней. Квартиру свою он сдал и поселился у нее. Жениться Моня не собирается, но супружеские обязанности, как он их понимает, выполняет исправно, Броня довольна. Она хлопочет вокруг него, уважает, гордится. Моня считает ее простой, провинциальной, пожилой (хотя она моложе его) и слишком полной. Но стабильность и удобство все-таки перевешивают.
И все же чего-то в жизни не хватало. Моня чувствовал, что у него есть что дать людям, точнее, детям. Взрослым попробуй дай, да и что с них толку? Всем, что он не успел дать своему выросшему сыну, он хотел одарить других мальчиков. И лучшее, чему он мог их научить, были шахматы. Моня стал планомерно обходить местные школы, предлагая организовать шахматный кружок. Мат-нас[12 - Культурный центр, где проводятся концерты, работают кружки, спортивные секции и т.п.] пошел ему навстречу. И вот Моня стал регулярно заниматься с детьми, а перед каждым городским турниром проводил в школах подготовительные туры. Дети называли его «саба», т.е., дедушка, что вначале сильно ему не нравилось, но потом он смирился. А кто же он, в самом-то деле?
Его подопечные стали занимать призовые места. Одна мама, узнав о победе сына, купила кубок, и директор вручил его на линейке в школе. Теперь Моня сам закупает кубки и звонит родителям – купите? Всего 60 шекелей! Однажды купил на свои деньги медали. Но ему хотелось большего, например, провести виртуальный турнир между школьниками их города и школьниками США, добиться выделения средств на приобретение кубков. Он узнал, что американские побратимы их города давали Матнасу деньги на культуру, и теперь регулярно заходил к Хаймовичу, который ведал деньгами, и к его секретарше Яэль и испытывал их терпение, правда, без большого успеха. Он решил, что должен сам поговорить с американскими спонсорами, найти детские шахматные кружки, договориться о проведении турнира и заручиться письменной поддержкой, и тогда никто не посмеет отказать.
И вот возможность представилась: Женю приняли в аспирантуру в Америке, и Моня решил воспользоваться визитом к сыну для осуществления своих планов. Это оказалось непросто. Отчаявшись найти подход к американским организациям, Моня поехал на Брайтон Бич, решив, что среди своих-то он уж точно найдет понимание. И действительно, легко нашел его среди мужчин, игравшив в шахматы на скамейках возле пляжа. Его тут же познакомили с тренером детского шахматного клуба «Белый слон», попросили в соседнем ресторане листок чистой бумаги, и тренер поставил размашистую, похожую на барельеф подпись на нижней половине листа, предложив Моне напечатать сверху все, что ему нужно.
У Жени, однако, этот успех не встретил одобрения, и он не только отказался печатать текст над подписью, но и резко сказал: «Все равно у тебя ничего не выйдет». И опять, как всегда, застал врасплох. Но, очевидно, сжалившись над расстроенным отцом, сын нашел недавно открывшийся шахматный клуб для детей в Манхэттене и свел туда Моню. Там серьезно отнеслись к его желанию провести виртуальный турнир по типу телевидеоконференции и даже повели его на занятия шахматного кружка в одну из местных школ для обмена опытом. Потом Моне вручили письмо на фирменном бланке с печатью и подписью, фирменную майку с эмблемой клуба и значки, тоже с эмблемой клуба, для израильских детей. Моня не остался в долгу: он привез с собой три из купленных им медалей и передал их администратору клуба для вручения американским детям, победителям будущих турниров. Женя и к этому отнесся скептически. Вздохнув, он повел отца на прием к пожилой паре, учредителям благотворительного фонда, и те, очарованные Женей, выписали Моне чек на триста долларов на развитие детских шахмат в Израиле.
Вернувшись домой, Моня пришел со своими трофеями к Хаймовичу, и в конце концов тот обратился в еврейскую организацию из штата-побратима с просьбой выделить недостающие $400 на проведение виртуального турнира между израильскими и американскими школьниками, приложив письмо, привезенное Моней из Нью-Йорка. И вот, когда, казалось бы, турнир был у Мони в кармане, из Америки пришел отказ: побратимы из еврейской организации оплачивали молодежные программы только для еврейских школьников, а состав юных шахматистов из Манхэттена был весьма космополитическим. И это не были безродные космополиты в том смысле, который имел в виду Сталин, когда боролся с ними в последние годы жизни. Моня был не согласен, он считал, что чем больше разных детей в разных странах мира будет играть в шахматы с израильскими детьми, тем лучше, но его мнения никто не спрашивал. Так что единственным реальным результатом его поездки были те $300, которые помог ему раздобыть Женя. Если цены на кубки не подскочат, этого должно хватить на несколько лет.
Шестнадцатого ноября был очередной городской турнир, а четвертого декабря, в День спорта, директор школы вручал кубки. Моня написал заметку «Рони – шахматный чемпион» и, слегка подредактированная, она появилась в местной газете вместе с фотографией, которую дал Моне на дискете отец чемпиона. На фото – улыбающиеся Рони и директор и серьезный Моня. Броня сказала, что он хорошо получился – никто не скажет, что ему уже за семьдесят.
Он стал даже чаще ходить к Мертвому морю – раз в три, а то и в две недели. Иногда кто-нибудь просится взять его с собой, но Моня этого не любит: они сначала убегают вперед, а потом отстают, только мешают. А это его любимое время. Вокруг Иудейская пустыня, самое интересное место на Земле, и в конце пути, как награда, синяя водная гладь, в которой отражаются скалистые берега. В дороге удобно думать: идешь – и мысли идут. Главное – недовольство собой, тема интересная, актуальная. Ему мешало, что часто он остро чувствовал свою правоту, но редко кто это признавал, и он постоянно искал доказательств, надеясь при случае представить их своим оппонентам. Но случая, как правило, не представлялось, и инцидент за инцидентом исчерпывались временем, так и не дав Моне возможности оставить за собой последнее слово.
На обратном пути, одолев последний подъем перед поворотом в город, он всегда ощущал какой-то подъем духа, т.е., вдохновение + энтузиазм, как всегда, когда у него что-то получалось.
2. Аба
Старый Аба был фигурой колоритной. У него загорелое, с крупными лепными чертами, помятое временем лицо, оживленное стереоэффектом разноцветных глаз – карий и синий, каждый из них независимо выражал свою эмоцию, что делало лицо особенно выразительным. Его любимое словечко было «немново»: покушайте немново, привезу немново, расскажу немново. На самом деле, всего было много – и его, и его историй, и угощения.
Маленькая белокурая Лия – как пугливая белка. Аба всегда был готов ее защищать. Если ему казалось, что кто-то смеет угрожать Лие, его синий глаз начинал метать грозные молнии, а карий излучал любовь к его избраннице и грусть оттого, что в мире столько хамства.
