Устал рождаться и умирать

– Тебе чего надо?

– Мне надо, чтобы вы накормили досыта моего осла, чтобы подогрели котел горячей воды и помыли его, позвали врача и перевязали ему рану.

Ганьбу крикнул в сторону кухни, и на его зов выскочили человек десять.

– Быстро сделать, как он велит.

И вот меня вымыли горячей водой. Позвали врача, он обработал рану йодной настойкой, наложил мазь и перевязал толстым слоем марли. Наконец мне принесли ячменя и люцерны.

Пока я ел, из кухни принесли чашку дымящихся пельменей и поставили перед хозяином.

– Поешь, браток, не упрямься, – сказал один, по виду повар. – Поешь на этот раз и не думай, что у тебя будет на столе в следующий. Прожил сегодняшний день, и нечего думать о завтрашнем. Нынче время поганое, можно и пары дней не прожить, как уже и крышка. Как говорится, гаси фонарь, задувай свечу. Ну что, правда не будешь?

Хозяин сидел, сгорбившись, на двух обломках кирпича, упершись взглядом в мою висящую в воздухе культю, и, казалось, не слышал негромких слов повара. В животе у него опять заурчало. Нетрудно было догадаться, как соблазнительны были для него эти белые пухлые пельмени. Пару раз черная и грязная рука уже тянулась к ним, но он превозмог себя.

Глава 11

Герой войны помогает с протезом. Голодный народ убивает осла и раздирает на куски

Культяшка моя зарубцевалась, угрозы жизни не было, но работать я уже не мог и стал инвалидом. Не раз приходили мясники из коммуны и предлагали продать меня на мясо, чтобы улучшить жизнь кадровых работников, но хозяин с бранью прогонял их.

Мо Янь в «Записках о черном осле» пишет:

Хозяйка дома Инчунь нашла где-то рваный кожаный башмак, вычистила его, набила ватой, зашила верх и привязала к изуродованной ноге осла. Это во многом помогало ему сохранять равновесие. И вот весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года на дорогах в наших краях можно было наблюдать следующую странную картину: единоличник Лань Лянь толкает повозку с деревянными колесами, доверху наполненную навозом. Тащит ее, свесив голову и еле ковыляя, осел в рваном кожаном башмаке на одной ноге. Колеса катятся медленно и громко скрипят. Лань Лянь, согнувшись в три погибели, толкает повозку изо всех сил, калека осел тоже напрягается, чтобы хозяину было полегче. Поначалу люди смотрели на эту странную парочку исподлобья, многие прикрывали рукой рот, посмеиваясь исподтишка, но потом никто уже и не думал смеяться. За повозкой увязывалось немало младших школьников, любителей поглазеть, были среди них и озорники, швырявшие в увечного осла камнями. Но дома их ждало за это суровое наказание.

Земля весной похожа на подходящее тесто. Колеса проваливаются по ступицы, копыта тоже глубоко увязают. А навоз нужно доставить в центр нашего надела. Ох, тяжело! Чтобы хозяину было чуть полегче, стараюсь изо всех сил. Но не успел пройти и десяти шагов, как привязанный хозяйкой башмак остался в грязи. Культя втыкается в землю, как палка, боль невыносимая, пот течет ручьями – не от усталости, от боли. Иа, иа, убей меня, хозяин, ни на что уже не гожусь. Покосился на его синее с моей стороны лицо, на выпученные глаза и решил: за всю его доброту, чтобы достойно ответить на презрительные усмешки, чтобы показать этим маленьким ублюдкам пример, хоть ползком, но помогу хозяину дотащить тележку в самый центр. Равновесие не удержать, тело сильно клонится вперед, колени касаются земли… О, на коленях-то идти способнее, чем ступать культей, и тянуть сильнее получается, вот на коленях и потащу! Опустился на оба колена – и вперед побыстрее, и тянуть посильнее. Но упряжью перетянуло горло, стало трудно дышать. Да, такая работа смотрится ужасно, глядишь, и зубоскалить начнут. Ну и пусть их, лишь бы дотащить тележку до места, это и будет победа, этим и можно будет гордиться!

Выгрузив весь навоз, хозяин бросился ко мне и обнял за голову. Горло у него перехватило, и он шептал почти беззвучно:

– Эх, Черныш, славный ты осел, что правда, то правда…

Он вытащил трубку, набил и прикурил. Сделал затяжку, потом сунул мне:

– На, Черныш, курни с устатку.

После стольких лет вместе с хозяином я тоже пристрастился к табаку. Затянулся пару раз, из ноздрей потянулись струйки дыма.

Впечатлившись новым протезом директора торгово-закупочного кооператива Пан Ху, той зимой хозяин решил сделать протез копыта и мне. С Пан Ху и его женой Ван Лэюнь он уже несколько лет поддерживал дружеские отношения, вот и отправился к ним вместе с хозяйкой, чтобы рассказать о своей задумке. Ван Лэюнь разрешила им изучить протез мужа во всех подробностях. Такие делали в Шанхае, на специальной фабрике протезов для инвалидов – героев революционных боев. Мне, ослу, о таком и мечтать не приходилось. Даже если бы фабрика согласилась изготовить протез для осла, это было нам не по карману. Тогда хозяин с хозяйкой решили сделать его сами. Целых три месяца потратили, делали и переделывали, и наконец получилось копыто, которое смотрелось как настоящее. Его и приладили к моей культе.

Меня провели несколько раз вокруг двора: по ощущениям гораздо лучше, чем рваный башмак. Шагал я неуклюже, но уже без ярко выраженной хромоты. Хозяин вышел со мной в поводу на улицу, будто на демонстрацию, очень гордый собой, задрав нос и выпятив грудь. Я старался идти как можно увереннее, чтобы укрепить его репутацию. Поглазеть на меня увязалась деревенская ребятня. Судя по взглядам, которые мы чувствовали на себе, и по доносившимся разговорам, все испытывали уважение к хозяину. Изможденный и худющий Хун Тайюэ встретил нас презрительной ухмылкой:

– Что это ты, Лань Лянь, демонстрацию для народной коммуны устраиваешь?

– Да разве я посмею, – отвечал хозяин. – Я к коммуне никакого отношения не имею, как говорится, есть вода колодезная, а есть речная.

– Но ходишь-то ты по улице народной коммуны. – Хун Тайюэ указал на землю, потом на небо. – Дышишь воздухом коммуны, ее солнце тебе светит.

– Улица эта еще до коммуны была, и воздух всегда был, и солнце. Все это правитель небесный каждому человеку даровал, всякой твари, и у коммуны присвоить все это руки коротки! – Хозяин глубоко вздохнул и притопнул ногой, задрав голову к солнцу: – Славно дышится, солнышко светит, красота! – И он похлопал меня по плечу: – Дыши полной грудью, Черныш, твердо ступай по земле, пусть солнышко светит тебе.

– Как бы ты ни упорствовал, Лань Лянь, в один прекрасный день придется уступить! – бросил Хун Тайюэ.

– Скатай улицу, старина Хун, раз ты такой умный, закрой солнце, ноздри мне заткни.

– Поживем – увидим! – злобно прошипел Хун Тайюэ.

С этим новым копытом я рассчитывал послужить хозяину еще несколько лет. Но наступил великий голод, люди озверели, ели кору с деревьев и корешки в поле. И вот однажды толпа стаей голодных волков ворвалась во двор усадьбы Симэнь. Хозяин пытался защитить меня с дубинкой в руках, но жуткий зеленоватый блеск в глазах людей до того напугал его, что он бросил дубинку и пустился наутек. Оставшись один на один с толпой голодной черни, я понял, что настал последний час, что в моей ослиной жизни можно поставить точку. Перед глазами пронеслись все десять лет с тех пор, как я переродился ослом в этом мире. И я зажмурился под громкие крики:

– Хватай, тащи, забирай зерно единоличника! Режь увечного осла, под нож его!

Послышались горестные вопли хозяйки и детей, звуки потасовки между голодными – каждый старался урвать побольше. И тут от внезапного удара по голове душа моя покинула тело и воспарила, чтобы увидеть, как толпа накидывается на ослиную тушу и кромсает ее на куски.

Книга вторая

Несгибаемость вола

Глава 12

Большеголовый раскрывает тайну колеса бытия. Вол Симэнь попадает в дом Лань Ляня

– Если не ошибаюсь, – я испытующе и колюче уставился на большеголового Лань Цяньсуя, – ты и был тот осел, которому голодная чернь проломила голову кувалдой. Ты рухнул на землю и издох, а толпа располосовала тебя на куски и сожрала. Своими глазами видел. Подозреваю, что именно твоя невинно загубленная душа какое-то время покружила над двором усадьбы Симэнь – и прямиком в преисподнюю. А потом, после многих перипетий, вновь возродилась, на сей раз волом.

– Верно, – печально подтвердил он. – Мой рассказ о жизни ослом – это больше половины того, что произошло после. Когда я был волом, мы с тобой почти не разлучались, и все, что происходило со мной, ты, должно быть, прекрасно знаешь. Так что, наверное, нет смысла распространяться об этом?

Я смотрел на его большую голову, несообразную ни с возрастом, ни с телом, на болтающий без умолку рот, на то проявляющиеся, то исчезающие облики различных животных – осла с его вольностью и разнузданностью, вола с непосредственностью и упрямством, свиньи с алчностью и свирепостью, пса с преданностью и заискиванием, обезьяны с проворностью и озорством, – смотрел на это претерпевающее огромные перемены и исполненное печали выражение лица, сочетавшее все вышеперечисленное, и нахлынули воспоминания… Они походили и на набегающие на песчаную отмель волны прибоя, и на устремляющихся к огню мотыльков, и на притягиваемые магнитом железные опилки, на бьющие в нос запахи, на краски, расплывающиеся по первосортной сюаньчэнской бумаге [84], и на мою тоску по женщине с самым прекрасным в мире ликом, неизбывную тоску, которой не прерваться вовек…

Отправившись на рынок покупать вола, отец взял меня с собой. Это был первый день десятого месяца тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. В безоблачном небе под чудесными лучами солнца с криками парили стаи птиц, саранча на обочинах дороги во множестве вонзала острые брюшки в твердую землю, откладывая яйца. Я ловил ее и нанизывал на стебелек травы, чтобы принести домой, зажарить и съесть.

На рынке царило оживление. Тяжелые времена миновали, урожай осенью собрали добрый, и лица людей сияли радостью. Держа меня за руку, отец направился прямо в скотный ряд. При виде нас – Синеликого-старшего и Синеликого-младшего – многие восклицали: «Эк отец с сыном носят отметины на лице, боятся, что их не признают!»

В скотном ряду продавали мулов, лошадей, ослов. Ослов было всего двое. Серая ослица с поникшими ушами, печально опущенной головой, потухшим взглядом и желтым гноем в уголках глаз. Даже заглядывать в рот и смотреть на зубы не нужно: и так ясно, что старушка. Морда другого, выхолощенного самца, рослого, с мула, была отталкивающе белой. Белая морда у осла – не жди потомства. От него, как от изменника-сановника в пекинской опере [85], просто исходило коварство, кому такой нужен? Отвести мясникам коммуны, пока не поздно, как говорится, «на небесах мясо дракона, на земле – мясо осла». Кадровым работникам коммуны ослятину только подавай. Особенно новому партсекретарю, который прежде служил секретарем у уездного Чэня, Фань Туну, которого за глаза звали «фаньтуном» [86], бездонной бочкой то есть. Этот мог умять столько, что все диву давались.

Уездный Чэнь питал глубокую привязанность к ослам, а партсекретарь Фань – пристрастие к ослятине. При виде этих ослов – старого и безобразного – отец помрачнел, на глазах выступили слезы. Понятно, опять вспомнил про нашего черного осла, этого белокопытку, о котором даже в газетах писали, – ни один осел в мире не совершил столько выдающегося. Тосковал по нему не только он один, я тоже. Вспомнить время, когда я учился в начальной школе: как мы гордились им, троица из семьи Лань! И не только мы, его славу делили с нами двойняшки Хучжу и Хэцзо. Хотя отношения отца с Хуан Туном и матери с Цюсян были довольно прохладными – они даже не здоровались при встрече, – с девочками из семьи Хуан я ощущал какую-то особую близость. А если честно, они были мне роднее, чем моя сводная сестра Баофэн.

Оба продавца ослов, похоже, оказались знакомы с отцом: оба кивнули с многозначительной усмешкой. Отец потащил меня прочь, к волам – будто хотел скрыться, а может, знак ему был с небес. Осла нам уже не купить никогда, ни один осел в мире не сравнится с нашим.

Рядом с ослами было безлюдно, а у волов оживленно. Они тут всех размеров и расцветок, взрослые и телята. «Пап, а, пап, откуда их так много?» Я-то думал, за эти три тяжелых года их всех перерезали подчистую, – надо же, столько развелось, из трещин в земле повыскакивали, что ли? Тут и волы с юга Шаньдуна, и циньчуаньская порода, и монгольская, и с запада Хэнани, есть и полукровки. Не глядя по сторонам, мы направились прямо к молодому, недавно обузданному бычку. С виду около года, каштановой масти, бархатистая шкура, и глаза светятся сметливостью и озорством. Сильные ноги говорили о резвости и силе. Несмотря на молодость, по развитости он смотрелся как взрослый, – ну, как юноша с пробивающимися усиками над верхней губой. Его мать, корова монгольской породы, отличалась вытянутой комплекцией, хвост аж до земли, выступающие рога. У таких широкая поступь, горячий нрав, они хорошо переносят холод и тяжелую работу; и в дикой природе выживут, и пахать на них можно, и запрягать. Хозяин теленка, бледный, средних лет, зубы торчат из-под тонких губ, авторучка в кармане черной форменной куртки без одной пуговицы, выглядит как бухгалтер производственной бригады или кладовщик. За ним стоял вихрастый косоглазый паренек, примерно мой ровесник и, судя по всему, тоже не ходит в школу. Смерив друг друга взглядами, мы почувствовали, что вроде как знакомы.

– Вола покупать? – первым заговорил он, а потом заговорщически добавил: – Этот теленок – полукровка, отец швейцарской симментальской породы, мать – монголка, на животноводческой станции скрещивали, искусственное осеменение. Этот симменталец восемьсот килограммов весом, что твоя небольшая гора. Хотите покупать, берите теленка, корову ни за что не покупайте.

– А ну помолчи, сорванец! – шикнул на него бледнолицый. – Еще слово, и рот зашью.

Мальчик высунул язык, захихикал и скрылся за его спиной. Оттуда еще раз тайком указал на изогнутый хвост матери теленка, явно, чтобы привлечь мое внимание.

Отец наклонился и протянул к теленку руку, причем так, как в ярко освещенном танцевальном зале благовоспитанный джентльмен приглашает на танец увешанную драгоценностями даму. Много лет спустя я видел такое во многих зарубежных фильмах и всякий раз вспоминал, как отец тогда протягивал руку к теленку. Глаза отца лучились светом, какой бывает лишь в глазах близких людей при нежданной встрече после многих испытаний. Самое поразительное, что теленок махнул хвостиком, подошел и синеватым языком лизнул отцу руку, потом еще раз. Тот потрепал его по шее и заявил:

– Покупаю этого теленка.

– Покупаешь, так бери обоих, мать и сына разлучить не могу, – заявил продавец тоном, даже не допускающим торга.

– У меня всего сто юаней, и я хочу купить этого теленка! – настаивал отец, вытащив спрятанные глубоко за пазухой деньги и протягивая ему.

– Пятьсот юаней за двоих, и можешь уводить, – ответил тот. – Дважды повторять не буду, берешь – бери, не берешь – скатертью дорога, некогда мне, торговать надо.

– У меня всего сто юаней, – повторил отец и положил деньги под ноги продавцу. – И я хочу купить этого теленка.

– Подними свои деньги! – взревел тот.

Отец в это время сидел на корточках перед теленком и гладил его, на его лице отражалось глубокое волнение, и он явно пропустил слова продавца мимо ушей.

– Дядя, продал бы ты ему… – послышался голос паренька.

– Поменьше бы ты языком трепал! – Продавец сунул ему повод от коровы. – Крепко держи! – Потом подошел к теленку, оттолкнул согнувшегося отца и отвел теленка к матери. – В жизни не видал таких, как ты. Силой, что ли, увести хочешь?

Отец сидел на земле с помутившимся взором, словно одержимый:

– Мне все равно, хочу этого вола.

Теперь-то я, конечно, понимаю, почему он так настаивал, но тогда мне и в голову не приходило, что этот вол – очередное перерождение Симэнь Нао, Осла Симэня. Отец подвергался огромному давлению из-за того, что упорствовал в своих заблуждениях и оставался единоличником, – вот, думал я, на него помрачение и нашло. А теперь и сомневаться не приходится: между волом и отцом существовала духовная связь.

Теленка мы в конце концов купили – так было начертано судьбой, давно определено в преисподней. Отец с продавцом еще ничего не решили, а на рынке появился Хун Тайюэ, партийный секретарь большой производственной бригады Симэньтунь, с ним бригадир Хуан Тун и еще пара человек. Они заметили корову и, конечно, углядели теленка. Уверенно раскрыв корове рот, Хун Тайюэ заключил:

– Старье, все зубы съедены, только на убой и годится.

Продавец скривил губы:

– Ты, почтенный брат, волен не покупать мою корову, но говорить такое без зазрения совести никуда не годится. С какой это стати зубы съеденные? Я тебе вот что скажу: если бы бригаде не нужны были срочно деньги, я бы эту корову ни за что не продал. Пустил бы снова на случку, на будущий год еще бы одного теленка принесла.

Хун Тайюэ выпростал руку из широкого рукава, чтобы поторговаться, как это принято у барышников [87]. Но продавец отмахнулся:

– Брось ты это. Говорю ясно и четко: продаю корову и теленка вместе, обоих за пять сотен, ни медяка не уступлю, вот и весь разговор.

– Теленка беру я, за сто юаней, – выпалил отец, обнимавший теленка за шею.

– Ты, Лань Лянь, не тратил бы силенки, а возвращался бы домой, забирал жену с детьми – и в кооператив, – с издевкой бросил Хун Тайюэ. – Коли так волов любишь, назначим в скотники, будешь ходить за ними. – И глянул на Хуан Туна: – Что скажешь, бригадир?

– Мы, старина Лань, твоим упрямством уже наелись. Всем миром просим: давай в кооператив, ради жены и детей, ради репутации всей производственной бригады, – откликнулся Хуан Тун. – А то всякий раз на собрании в коммуне кто-нибудь нет-нет да спросит: «А что, у вас в деревне этот единоличник еще сам по себе?»

Отец не обращал на них никакого внимания. Голодные члены коммуны убили и съели нашего черного осла и растащили запасы зерна. Объяснить эти злодеяния можно, но в душе отца они оставили незаживающие раны. Он не раз говорил, что у него с ослом не обычные отношения хозяина и домашнего животного, – они жили душа в душу, как братья. Отец не мог знать, что черный осел – это его переродившийся хозяин Симэнь Нао, но наверняка чувствовал, что их свела сама судьба. На избитые фразы Хун Тайюэ и других он не хотел даже реагировать, а лишь обнимал теленка и твердил:

– Хочу этого теленка.

– Так ты тот самый единоличник и есть? – удивленно обратился к нему продавец. – Ну, ты, брат, молодец. – Он переводил взгляд с лица отца на мое, и его будто осенило: – Лань Лянь, ну да, Синеликий и есть. Добро, сто юаней и теленок твой! – Продавец подобрал с земли деньги, пересчитал, сунул за пазуху и повернулся к Хун Тайюэ: – Раз вы из одной деревни, пусть и вам благодаря брату Лань Ляню будет выгода: отдаю корову за триста восемьдесят, на двадцатку дешевле, забирайте.

Отец вытащил из-за пояса веревку и завязал на шее теленка. Хун Тайюэ с компанией наладили корове новую узду, а старую вернули хозяину. Упряжь в стоимость скотины не входила, так было заведено. Хун Тайюэ обратился к отцу:

– Пойдешь с нами, Лань Лянь? А то будет к матке тянуться, не утащишь.

Отец мотнул головой и пошел прочь. Теленок послушно потянулся за ним. Он ничуть не вырывался, даже когда его монголка-мать горестно замычала, а он, обернувшись, тоже мыкнул пару раз в ее сторону. Тогда я подумал, что, наверное, теленок уже вырос и не так привязан к матери. А теперь-то я знаю, что ты, Вол Симэнь, раньше был ослом, а еще раньше – человеком, и судьба снова свела тебя с моим отцом. Вот откуда симпатия с первого взгляда, вот почему вы вели себя как старые знакомые и, встретившись, уже не хотели расставаться.

Когда я пошел вслед за отцом, ко мне подбежал тот самый парнишка и прошептал:

– Знаешь, эта корова – «печеная черепаха».

Так у нас называют волов, у которых летом с началом работы изо рта выступает белая пена, и они без конца задыхаются. Тогда я не понимал, что значит это прозвание, но по серьезному выражению лица паренька догадался, что ничего хорошего в этом нет. До сих пор неясно, зачем ему нужно было говорить это мне. Не объяснить и ощущение, что мы знакомы.

На обратном пути отец молчал. Я хотел пару раз заговорить, но по выражению его лица понимал, что он погружен в какие-то сокровенные думы, и замолкал. Что ни говори, теленка отец купил, мне он очень понравился, славный такой. Отец был рад, я тоже.

Когда уже показалась деревня, отец остановился, раскурил трубку, затянулся, окинул тебя взглядом и вдруг рассмеялся.

Смеялся он нечасто, и этот смех был мне в диковинку. Стало немного не по себе, и я спросил, надеясь, что это на него не нашло:

– Ты чего смеешься, пап?

– А ты посмотри, какие у этого теленка глаза, Цзефан. – Он смотрел не на меня, а в глаза теленку. – Никого не напоминают?

Тут я перепугался, подумав, что у отца и впрямь что-то с головой. Но посмотрел, как было велено. Глаза чистые, как вода, черновато-синие, а в иссиня-черном зрачке можно видеть собственное отражение. Теленок, казалось, тоже смотрел на меня. Он жевал жвачку, неторопливо двигая светло-синими губами. Время от времени проглатывал похожий на мышку пережеванный ком, тот опускался в желудок, а вместо него появлялся новый.

– Что ты имеешь в виду, пап? – недоумевал я.

– А ты не видишь? У него абсолютно такие же глаза, как у нашего черного осла!

Как я ни вызывал в памяти впечатления, оставленные черным ослом, смутно вспомнилась лишь его блестящая шерстка, то, как он нередко разевал свой большой рот, оскаливая белые зубы, как задирал голову и протяжно ревел. Но глаза вспомнить не мог.

Докучать мне отец не стал, а рассказал несколько историй о перерождении. В одной речь шла о человеке, которому умерший отец во сне сказал: «Сынок, меня ждет перерождение в вола, и это случится завтра». На следующий день корова этой семьи действительно принесла теленка. Человек этот проявлял особую заботу о теленке и с самого начала называл его «папой». И кольцо в нос не вставлял, и узду не надевал, а всякий раз, отправляясь в поле, говорил: «Ну что, отец, пойдем?» И вол шел за ним в поле. Устав, этот человек говорил: «Ну что, отец, отдохнем!» И вол отдыхал. Дойдя до этого места, отец замолчал.

Раздосадованный, я стал допытываться:

– А потом, что было потом?

Отец помолчал, а затем сказал:

– Детям такое не рассказывают, но я расскажу. Этот вол забавлялся со своей игрушкой – потом я узнал, что «забавляться со своей игрушкой» значит заниматься рукоблудием, – и за этим его застала женщина из их семьи. «Батюшка, чем вы занимаетесь? – охнула она. – Стыд-то какой!» Тогда вол ударился головой в каменную стену, и конец ему пришел. – И отец глубоко вздохнул.

Глава 13

От уговаривающих вступить в кооператив нет отбоя. Упрямый единоличник обретает влиятельного защитника

– Цяньсуй, ну не могу я больше позволять тебе называть меня «дедушкой». – И я робко похлопал его по плечу. – Хоть мне уже за пятьдесят и я человек в годах, а ты лишь пятилетний мальчик. Но если вернуться на сорок лет назад, то есть в тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, в ту беспокойную весну я был пятнадцатилетним подростком, а ты молодым волом.

– Да, прошлое так и стоит перед глазами, – с серьезным видом кивнул он, и в его глазах я увидел выражение того вола – озорное, наивное, своевольное…

Ты наверняка не забыл, как наседали на нашу семью той весной. Разделаться с последним единоличником стало чуть ли не важнейшей задачей большой производственной бригады деревни Симэньтунь, а также народной коммуны Иньхэ – «Млечный Путь». Хун Тайюэ мобилизовал на это и почитаемых деревенских стариков – дядюшку Мао Шуньшаня, почтенного Цюй Шуйюаня, уважаемого Цинь Бутана; женщин, из которых ни одна за словом в карман не полезет, – тетушку Ян Гуйсян, третью тетушку Су Эрмань, старшую тетушку Чан Сухуа, младшую тетушку У Цюсян, а также смышленых школьников с хорошо подвешенным языком – Мо Яня, Ли Цзиньчжу и Ню Шуньва. Вышеперечисленные – это лишь те, кого я могу припомнить, на самом деле их было гораздо больше, и все они толпой устремлялись в наш дом. В прежние времена так искали партию дочерям или жен для сыновей, а еще демонстрировали ученость или хвастали красноречием. Мужчины окружали отца, женщины собирались вокруг матери, школьники ходили хвостиком за старшим братом и старшей сестрой, не оставляли в покое и меня. Мужчины своим табачищем обкурили всех гекконов у нас на балках, женщины своими задами протерли все циновки на кане, школьники, гоняясь за нами, изорвали нам всю одежду. «Давайте к нам в коммуну, ну пожалуйста». «Проявите сознательность, не сходите с ума». «Если не ради себя, то ради детей». Думаю, что в те дни всё, что видели твои воловьи глаза и слышали уши, так или иначе было связано со вступлением в коммуну. Отец чистил коровник, а у дверей, словно верные солдаты, защищающие вход, толпились старики: