Обратная сторона времени

скачать книгу бесплатно


Альт не знал, чем себя занять, и, пока жил у нас дома, находился в дурном настроении. Никого, кроме дедушки, он не признавал. Видно, он решил его охранять от нас, хотя на дедушку никто не нападал. Перед приходом гостей Альта закрывали в отдельную комнату и не выпускали. Я думаю, Альт считал, что среди гостей находятся нехорошие люди, которых он должен задержать, и сквозь запертую дверь требовал, чтобы они предъявили документы. Гости это понимали и терпели, они любили папу и маму и, наверно, меня впридачу хоть меня еще любить было не за что, разве что в сравнении с Альтом. Вокруг говорили, что Альт умный, но тогда я так не думала, потому что ум не сочетается с дурным характером. Но сочетается с чувством долга, так я думаю сейчас, и, возможно, Альт был предназначен для исполнения своего долга. Потом я узнала, что его, по-видимому, звали не Альт, а Хальт, что в переводе с немецкого значит стой. Тогда немецкие слова, такие как хальт у нас очень не любили, можно только представить, если бы на улице кто-то стал громко кричать. Хальт. Хальт. Если бы милиционер стал свистеть, и то было бы лучше. Но то, что Хальт стал Альтом, конечно, отразилось на его характере не самым приятным образом. Наверно, дед считал, что нам слишком хорошо живется в сравнении с его экспедицией, и Альт должен всем показать, как это бывает, когда вокруг дикие звери и северное сияние. Если так, я не согласна. Папа и мама тоже были геологи и постоянно ездили в какие-то экспедиции. Это к тому, что (прошу заметить) я росла самостоятельно, и это отразилось на моем характере так же, как у Альта, только в лучшую сторону.

Бабушка была биологом. Она никуда не ездила, но много времени проводила на работе. Она занималась наукой и работала с мышами. К мышам, я знаю, у людей отношение неприятное, потому что они портят урожай. Но не все. Есть такие, что предлагают себя для всяких опытов, чтобы помочь людям справиться с болезнями. Это белые мыши, которые жертвуют собой, пока серые мыши едят народное зерно и наслаждаются жизнью.

Конечно, сейчас, когда я это записываю, я знаю про жизнь намного больше, чем та трехлетняя девочка (ребенок), которая наблюдала мир с балкона нашей квартиры и задавала разные вопросы. Теперь я умею писать и даже, как это говорится, оформить мысль. Но та прошлая девочка постоянно напоминает о себе и требует, чтобы я с ней советовалась. Так что я пишу сразу для всех, а это гораздо труднее, чем писать только для одного возраста.

*** Большие собаки не понимают шуток.

Про жизнь в академическом доме

Наш дом назывался академическим, там проживало много видных ученых и кому-то из них (видно, самому ученому) пришла мысль организовать из нас детский сад. Чтобы мы были, как говорится, всегда перед глазами. Честно говоря, я не знаю, что за удовольствие, держать нас перед глазами, но волнения от того, что нас нет перед глазами, то же было немало. Тот ученый, кто это придумал, был, наверно, философ и выбрал меньшее из двух зол, хотя, как их измеряли или взвешивали, где меньше, я хотела бы посмотреть. Было нас человек пять или семь. Не потому, что я не умела считать, просто мы менялись, старшие дети шли в школу, а снизу прибывало молодое пополнение. В этом самодеятельном саду я провела несколько лет. Наверно, могло быть хуже. Когда растешь, нужно постоянно что-то делать, и важно, что бы это нравилось и шло на пользу. Мы постоянно что-то клеили, делали какие-то коробочки, что-то лепили. И готовили спектакли. Я, например, играла фею. У меня была черная шаль и большой веер. Ко мне подходил мальчик из нашей группы, становился на одно колено и спрашивал, что мне принести: сладкую воду или мороженое. Отвечать должны были все дети. И это было очень кстати, потому что мальчик коленом наступил на мою шаль и, когда я захотела встать, то чуть не задохнулась. Мама сказала, что, когда я рождалась, у них в палате был случай обвития пуповины. Я тогда родилась нормально, и мама легкомысленно считала, что так будет всегда…

Надеюсь, вы поняли. Вообще, когда растешь, многого не замечаешь, вернее, не успеваешь замечать. И все время что-то меняется, из старых впечатлений вырастаешь, как из детского пальто. Лучше всего я это замечала по елочным игрушкам. Они исчезали на год, а когда я успевала их забыть, они появлялись снова. Это было, как бы, мое прошлое. Потом во взрослой жизни позади остаются целые поезда, набитые впечатлениями и воспоминаниями, можно выбирать, хоть далеко не всегда хочется. А пока это была маленькая тележка, заполненная разноцветными шариками, блестящими гирляндами, и электрическими лампочками. И я смотрела на них взрослыми глазами, ведь я на год становилась старше, представьте себе, а они оставались прежними. Я шла дальше, а они отправлялись в коробку и куда-то на шкаф.

Вообще, это было удовольствие. У нас дома было несколько стеклянных птичек, которых нужно было посадить на ветки, защемив им хвосты. Там они сидели спокойно до тех пор, пока елка не начинала осыпаться, и ее нужно было выносить. Птичек я снимала под наблюдением папы, потому что сломать их стеклянный хвост ничего не стоило. Но папа боялся не за птичек, а за меня, елка была высокая, я становилась на стул и еще на цыпочки, а папа держал меня за талию, как балерину.

Наш детский сад собирался по очереди в чьей-то квартире, потом нашли пустую комнату под лестницей, сделали ремонт, и нас перевели туда. Воспитательница у нас была замечательная. Жаль, что я про нее мало знаю, только про добрый характер. Она жила у кого-то в нашем доме на правах бедной родственницы или немного лучше.

Сама она имела благородное воспитание. Как сидеть за столом, культурно себя вести, и, вообще, хорошие манеры я получила от нее. Дома специально никто моим воспитанием не занимался, и я рано научилась жить самостоятельно.

Часто мы ходили гулять в парк. Это был один из самых знаменитых городских парков. С одной стороны, всякие аттракционы, громкая музыка, а с другой – очень чистенький и культурный лес, по которому можно было гулять. Зимой в парке заливали каток, там катались кругами, а кто не хотел, выезжал на длинную аллею и носился, будто это канал, где-нибудь в Голландии. Про Голландию я узнала позже и тут же подумала, что так можно уехать далеко-далеко, куда-нибудь в другой город, например, Ленинград или Житомир. А можно было доехать до озера, в котором жили утки. Они жили там круглый год, и мы ходили кормить их хлебом. Зимой во льду специально для уток проламывали лед, делали полыньи, и утки в них плавали, а от мороза укрывались в домиках, которые стояли на берегу. Домики были такие, как для собак. Уток это устраивало. Обстановку внутри домика я не видела, но думаю, ничего лишнего, только, чтобы погреться. В этом домике утки отдыхали, потом возвращались к воде, шли организованно, никуда не спешили и громко крякали, когда пускались в плавание. Наверно, от удовольствия.

В парке были две замечательные поляны. Они специально были устроены для любования природой и назывались: Каштановая и Розовая. Представьте себе совершенно ровную площадку размером чуть меньше футбольного поля. Правда, производит впечатление? Можете представить, как мне здесь нравилось, когда я была маленькой. Вся Каштановая поляна была засыпана розовым песком и обсажена каштанами. Я пишу так подробно, потому что в детстве я любила собирать каштаны, когда осенью они, шурша, летят сквозь редеющую листву и падают в дождевые лужицы. Карманы у меня были набиты каштановыми чешуйками, а сами каштаны я считала чудесным подарком природы. Они были блестящие и коричневые. Говорили, жаль, что у нас их нельзя есть, а те, что растут во Франции можно. Но я никогда об этом не жалела. Много лет спустя я побывала там, где едят каштаны. Их жарили на металлическом подносе, а усатый человек передвигал с места на место, чтобы не подгорели. Передвигал он их лопаткой, это было серьезное занятие и мне почему-то представилось казино. Там тоже орудуют такими лопатками. Я в кино видела, а в казино мне совсем не хочется. И совсем не потому, что нужно для этого иметь платье с открытой спиной. Спина у меня всегда была хорошая и такая осталась. Просто мне не хочется в казино. Честное слово, я никогда не жалела, что наши родные каштаны нельзя есть. Говорят, в таком виде они бесполезны, ну и пусть. Должно быть в природе что-то такое, на что человек не разевает рот.

Другая поляна была розовой, потому что засажена была розами, кусты шли линиями с углов до центра площадки. С розами мне тогда не везло. Летом, когда они цвели в полную силу, меня увозили на дачу, а зимой розовые кусты плотно укрывали, заваливали еловыми ветками, и так они зимовали. Не могу сказать, что о розах я тогда получила исчерпывающее представление. Дома у нас часто стояли розы, а потом мне их дарили, но мне жаль, что я не могла подойти, когда я была одного с ними роста, поговорить с ними и послушать, что они мне скажут.

На даче

Меня отправляли на дачу, ехать со мной было некому, все у нас работали, а девочка в пять-шесть лет не может долго жить одна. Поэтому со мной отправляли женщину, тогда говорили – няню. Честно говоря, она мной не занималась, только кормила. Но и это важно, ела я хорошо. Няня маме так и говорила, когда они с папой приезжали в пятницу вечером: ваша дочь ела хорошо и просила добавку. Я всегда ем хорошо, если не мешают. В остальное время я делала, что хотела, а вечером няня отправляла меня спать, то есть оставляла одну в пустой комнате и гасила свет. Представьте себя в пять-шесть лет, когда лежишь одна в темноте, кругом ходят всякие чудища, громко скрипят и совсем некого позвать. Недалеко от нас шла электричка. Вначале ее не было слышно, только вокруг все начинало скрипеть и шевелиться. Электрички шли навстречу друг другу, и, как только успокаивалось с одной стороны, начиналось с другой. Не могу сказать, чтобы это было весело.

Про Ленкин ум

Один человек признался Ленке (я о ней еще напишу): – Я люблю твой ум вместе с прической… Вы бы обиделись? Ну, и глупо…

Что там в Амстердаме?

Папа слушал, слушал про политику и говорит: – Ну, и нравы. Какой-то квартал терпимости, почище, чем в Амстердаме… Мама зашипела, как масло на сковородке, и глазами показала на меня. Это у них условный знак: Внимание! Ребенок слышит. После этого мама становится очень доброй и вежливой, будто извиняется за то, что попало мне в уши.

У нас тогда была учительница, какая-то странная, она что-то себе все время бормотала. Скажет, подумает, а потом говорит нам, детям: – Можете не записывать, это запоминать не нужно…

Я не записывала и не запоминала, но зачем ходить в школу, если не записывать и не запоминать. Я дома так и сказала, но папа объяснил, нужно ходить из-за того, что остается в голове. Я немного подождала и спросила, что у меня может остаться в голове от квартала терпимости. Папа стал оглядываться и удивляться, не может быть, чтобы он так сказал… А откуда, извините, тогда я узнала? Я после уроков на улице не оставалась (это мама так говорила: нечего тебе делать на улице). Там дети узнают разные слова, и я могла бы спросить про этот квартал. Но я, как приличный ребенок, шла прямо домой. В общем, никто мне тогда ничего не объяснил. Ленка, наверно, знала, но она была на практике, а потом я забыла, как видите. Не совсем, а на время…

Про мытье головы

Мама мне как-то говорит: – Идем мыть голову… А папа подвернулся и добавил: – И снаружи тоже…

Про принцесс

Здесь у меня сразу несколько мыслей, поэтому не обижайтесь. Жила-была девушка такой красоты, что можно назвать ее Принцессой. Настоящей принцессе нужно поставить на стол табуретку и взобраться под самый потолок Венсмин… (в общем, вы поняли) аббатства, и то мало будет, если сравнить с моей Принцессой.

Это начало одной сказки, или даже сотни подобных сказок. Это самое начало, а дальше, как хотите. Допустим, все пошло-поехало не так, как в сказке, хотя бы потому, что в сказке нужно твердо знать, о чем мечтаешь, чтобы из этого получилось чудо. А я еще ничего этого не знала, когда мне кто-то стал говорить про Любовь Небесную и Любовь Земную. Чем не принцессы с такими именами? Даже картина такая есть, обе Любови (или Любви – поправьте, если хотите) сидят у саркофага (название я потом узнала), а между ними забавляется ребенок, запустив в этот саркофаг по локоть пухлую ручонку. С этим и взрослый человек не сразу разберется, тем более, что Любовь Земная была одета в пышные одежды, а на Любови Небесной не было почти ничего, буквально, кроме ярко-красного плаща на руке и белой простынки на бедрах. Уверена, что без подсказки не каждый, даже взрослый человек угадает, где кто, может быть, взрослый как раз и ошибется.

А теперь представьте, вы только пошли в первый класс. Я знала, что бабочек я люблю, а жуков не очень, а когда на кухне у моей подружки я увидела живого таракана (у нас дома их нет), то мне стало как-то совсем нехорошо. В обморок, как другие, я, конечно, не упала, но поняла, что таракана полюбить никогда не смогу, даже если его выкрасить в золотой цвет и надеть, как в сказке, на него корону. Даже тараканьи усы меня не радуют.

И тут мне рассказали про принцесс. Как к ним явился какой-то очень хитрый таракан и стал сбивать их с толка. Там, где Любовь Небесная, он говорит, что это Земная, а там, где Земная, наоборот. Можете представить? Сейчас, конечно, учат в школе, как их различать, потому что такие истории случаются не только с принцессами, и дым у таких тараканов из усов не идет, чтобы принцессы бросились, кто куда. Но в моей сказке все закончилось хорошо. И если узнать настоящую Любовь, больше ничего не нужно. Потому что в ней остаются все близкие, которых хочется любить, и тут уже нельзя различить, где и какая это любовь. Это просто Любовь, и не нужно ничего больше спрашивать.

Я против

Что-то я такое сделала. Не помню что, но что-то хорошее. Мама меня похвалила, а папа сказал: – Такого ребенка нужно зарегистрировать в Алмазном фонде… Вы бы согласились? Я – нет.

Глубокие мысли

К такому красивому халату полагаются глубокие мысли. Это мне самой пришло в голову, хоть Ленка считает, что это она сказала, потому что халат ее.

Глубокие мысли и наблюдения

Сама еще спит, а гордость уже проснулась. Это про меня.

В большом знании много печали. Так что вам крупно повезло. Догадайтесь, почему.

Мысль блуждает. Но, если достигнет головы, я скажу.

Я расту, как принцесса на горошине. Теперь уже на двух, и скоро нужно будет еще подкладывать, потому что на двух я не умещаюсь.

Даже не пытайтесь

Это все равно, что соревноваться с африканской женщиной, кто лучше загорает. И крем для загара на мне, и кожа его хорошо чувствует, и загораю я лучше, а результат хуже… Лучше не вспоминать, чтобы не огорчаться…

Добрый джин

Если долго тереть во время мытья посуду, тарелку или чашку (не обязательно кувшин), то появится добрый джин и выполнит любое твое желание. Я терла, терла, джина не было, но зато появился папа и разрешил мне смотреть телевизор на полчаса позже. Других желаний у меня тогда не было.

Совет про собачку

Собачку нужно брать не моложе пятнадцати лет, слепую. Потому что молодая собачка может помочь себе сама, а старенькой должны помогать мы. И я знаю семью, которые водят гулять такую собачку. Про них так и говорят: вот идет слепая собачка со своим поводырем.

Это я придумала

Я слышала, как по телевизору говорили, что бананы очень полезны для работы нашего мозга. И я поняла, почему обезьяна превратилась в человека. Она сидела на дереве и ела бананы, пока другие ходили внизу, жевали листья, траву, салат, помидоры с огурцами, чеснок и картошку, в общем, что попало, а до бананов не могли дотянуться. Что из этого получилось, вы теперь сами видите. Конечно, мне могут возразить, питание должно быть разнообразным, на одних бананах не проживешь. А я отвечу, хорошо, что хоть так. Кстати, интересно, предки Чарльза Дарвина питались бананами, или ему просто так пришло в голову?

Заколдованный домик

Недавно к нам в гости пришла мамина знакомая. Она художница, оформляет книги и вообще, как говорит мама, интересный человек. Представьте себе, хоть представить это трудно, она старше моих родителей и, как говорят взрослые, пережила войну. Это самое невероятное, потому что людей такого возраста я могу представить, для этого есть бабушки и дедушки, а вот войну вообразить совершенно не в силах. А эта знакомая была тогда таким же ребенком, как я сейчас. И вот, что она рассказала.

…Когда началась война, наша семья разделилась: мужчины пошли на фронт, а мы – остальные поехали в эвакуацию. По дороге к нам присоединялись разные родственники, можете представить сами. Из Киева выехали: бабушка, ее сестра с престарелым мужем, две бабушкины дочери – это моя мама и тетя, конечно, я – мне было тогда пять лет, и моя четырехлетняя сестричка Катя. В пути к нам присоединилась тетя из Таганрога с десятилетним сыном и четыре тетки из Одессы, правда, без детей. Кажется, я никого не забыла. Чтобы пересчитать своих теток не обязательно куда-то ехать, тем более, в эвакуацию, лучше сидеть дома и знакомиться со всеми постепенно. Но тут мы собрались все вместе и отправились кочевать, как цыганский табор. Путь держали в Тюмень, там жили еще две тетки. Раньше они были эсерки или троцкистки, и их отправили в ссылку в Сибирь. Остальные тетки говорили между собой шепотом, что наши сибирские тетки хорошо отделались. Они жили там давно, в ссылке, и теперь звали нас приехать.

Но в Сталинграде мы застряли надолго. Среди эвакуированных детей началась большая эпидемия кори, и мы с Катей попали в инфекционную больницу. Сталинград тогда еще был мирным городом, а на вокзале стоял огромный лагерь беженцев. Все наши там жили, каждое утро мама с кем-то из теток отправлялись к больнице, узнать новости. Там уже стояла очередь таких же несчастных, и некоторым тогда же выдавали умерших детишек. Хороших лекарств, как сейчас, не было, шла война. Но мы с Катей выздоровели, вернулись к своим, и все отправились дальше. Что еще было ужасно, это насекомые. Нас в больнице остригли, голова, руки и вообще всё было покрыто язвочками от укусов и расчесами. Я так и писала папе на фронт: у меня все пальчики переболетые… Папа это письмецо – треугольничек со штампом проверено военной цензурой сохранил. Я тогда только-только научилась писать, согласитесь, это интересно, когда твое первое в жизни письмо проверяет военная цензура. Хорошо, что я не нарисовала танк или самолет или не выдала еще какую-нибудь военную тайну.

В Тюмени взрослые устроились на работу, а я пошла в школу. Как-то я возвращалась после уроков по пустынной улочке, заставленной аккуратными деревянными домиками, перед которыми как раз в этот день зацвела сирень. Еще было светло, но люди куда-то исчезли, и вся улица казалось срисованной с поздравительной открытки. Если бы из дверей домика вышел гном с седой бородой, встал на пороге, раскурил трубочку и откашлялся в кулачок, я бы ничуть не удивилась. Так я себе шла, и вокруг было пусто – ни людей, ни собак, и никто мне не мешал смотреть по сторонам. Может, где-то спряталась парочка старушек, но я их не заметила. День был странный. Мне казалось, он был придуман специально для меня. Будто я попала внутрь огромной сказки, разгуливаю, разглядываю и жду, что-нибудь обязательно случится. И тут увидела, в одном домике распахнуты резные ставни, а стекла в окнах промыты так, что сверкают и переливаются. Это было очень красиво, я остановилась, а потом, сама не знаю почему, зашла через калитку во двор, подошла к домику, влезла на завалинку и заглянула в окно. Объяснить не могу, но именно так все было. И я увидела большую комнату – тогда она показалась мне большой, с темными углами, тяжелую мебель вдоль стен, а посреди – длинный стол под белой скатертью. На столе были расставлены парадные тарелки, лежали ножи, вилки, блестели маленькие рюмки. И никого. А тишина этой комнаты чувствовалась даже сквозь стекло, здесь на улице. Стоит стол, выстроились стулья, сверкает ослепительно белая скатерть, все готово к приходу гостей, и никого. Ни там, ни здесь, рядом со мной. Я смотрела, как завороженная, а потом спохватилась, что я тут делаю. Можно сказать, я вернулась на землю, выбежала за калитку и, не спеша, пошла домой. Я делала вид, что ничего не произошло. Я даже не обернулась, хотя мне очень хотелось. Последнее, что я тогда запомнила, в небе тоненький зеленоватый серпик. Было еще совсем светло, а месяц уже вышел и встал прямо передо мной…

– И что дальше? – Спросили мои родители.

– Ничего. Ничего больше. Кто там жил и кого ждали, я не знаю. Я даже место не запомнила, вокруг были такие же домики. Зато я помню, как я тогда первый раз размечталась, когда-нибудь я вырасту, и тоже стану ждать гостей. И все будет именно так, как я тогда увидела. И месяц я до сих пор рисую где-нибудь в уголке своей работы. Почти неприметно, для себя.

Все почему-то молчали. Не знаю, кто о чем думал, но я первая догадалась. – Наверно, вас тогда заколдовали.

Художница только взглянула и не ответила.

Как лошадь

Я подумала, может быть мне выражать свои главные эмоции, как лошадь. То есть не хорошо, а и-го-го. В одном мультике я это видела. Я так и сказала, когда мы ели мороженое. И-го-го. Никто не понял, пока папа не перевел с лошадиного на человеческий. Это ей мороженое понравилось.

Нюрморт

Учтите, пожалуйста, что Нюрморт – это имя. А теперь слушайте…

Как-то я сидела вместе со взрослыми, и папин друг вспомнил историю. Он был тогда такой, как я сейчас. И готовился отметить День 8 марта. Для ребенка это большая психологическая нагрузка. В школе и дома. Можно, конечно, что-нибудь нарисовать и надписать. Или купить какую-нибудь открытку. Но этот мальчик придумал такое, чтобы запомнить навсегда. Он пошел в магазин, где продавались разные плакаты, и купил самый большой. Во всяких конторах, вроде домоуправления, такими плакатами украшают двери. На плакате был большой букет цветов. Потом мальчик купил в этом же магазине раму подходящего размера. Но недорогую. Потом он этот плакат прикрепил кнопками с тыльной стороны рамы. Кнопки отскакивали, и плакат никак не хотел улечься ровно. Получилось, честно говоря, хуже, чем в музее, хотя мама мальчика сказала, что это самая лучшая картина, которую она видела в жизни. В общем, ребенок свой подарок преподнес, а поскольку не знал, как его назвать, то сказал просто. Нюрморт. Это он знал. Все вокруг, буквально, заплакали от счастья, и папа иногда стал звать мальчика: нюрморт. В шутку, конечно. Нюрморт, пора домой, уроки делать… Что-то вроде этого. И какая-то бабушка возле дома, где они тогда жили, услышала и говорит своей подруге: – Сколько красивых русских имен – Иван, Николай… А тут прямо не знают, что выдумать. Нюрморт какой-то.

Это нечестно

А вот еще, про День 8 марта. Один мальчик, сейчас он уже взрослый послал в Пионерскую правду (была раньше такая газета для детей) свое стихотворение. Теперь он помнит только начало: – Я знаю, мама, ты не хочешь войны. Ты символ мира, и тобой мы горды…

Сам тайно отослал письмо и ждет, когда придет газета. Главное, чтобы успела к Женскому празднику. Возвращается домой из школы, смотрит, взрослые улыбаются (бабушка и мама – она как раз была дома), но вида стараются не показывать. И видит конверт. Они его открыли, наверно, думали, что там, откуда письмо, ошиблись адресом. Так ему объяснили, хотя на конверте было разборчиво написано, кому, и ясно, что мама и бабушка здесь не причем… А внутри:

– Дорогой друг. Мы прочли твои стихи, обсудили и решили, что ты – несомненный талант, и тебе обязательно нужно учиться дальше. А еще – больше читать и декламировать вслух… С наилучшими пожеланиями. Заведующий отделом поэзии… И подпись.

Вот как раньше отвечали на детские письма. Лично. Поэтом этот человек не стал. Он стал художником. Но больше всего его обидело, что взрослые без разрешения открыли его первое письмо. Самое первое! Стихов он уже не помнит (хотя это были хорошие стихи), а обида иногда возвращается. Как же так… взяли и открыли… Других учат, а сами…

Я его понимаю.

Еще про моего деда

Нашу дачу деду дали за его работу, он был геологом и открыл важное месторождение, необходимое всей стране. У него, я помню, была вмятина на голове от удара, который он получил на войне, еще до этого месторождения. Дома дед бывал редко, и, как я теперь думаю, не знал, что дома делать. Тогда он садился и играл на аккордеоне. Считается, что на аккордеоне играют почти как на гитаре, в разных компаниях по случаю праздника, а дед играл просто так, для себя, и был очень серьезным. Как будто он там, сидит где-нибудь на краю тундры, ноги в валенках свесил в вечную мерзлоту и играет. В тундре далеко слышно. Подходит к нему братец Волк. Можно, говорит, я посижу, послушаю.

А дед ему. – Сиди, слушай. Только, чур, никого не обижать.

– Да вы что, – отвечает Волк, – как можно под такую музыку, от которой слезы на глаза наворачиваются… – Поджал хвост, чтобы снизу было тепло, уселся и слушает. Так заслушался, что тихонько подвывать начал. А дед ему специально подыгрывает.

Это я к чему? Папа как-то маме сказал, а я слышала, что ему от дедушкиной игры выть хочется. И, наверно, слезы на глазах (правда, сама я не видела). Тогда я подумала, как это замечательно, когда хочется выть. У деда хорошо получалось, только очень громко, хотя квартира была большая. Все остальные старались не шуметь, но если бы даже и шумели, из-за музыки ничего не было слышно. Одна я слушала с удовольствием, и считаю, что крепкая нервная система у меня из-за дедушкиной игры.

В нашей семье все были геологами, кроме меня, конечно. И везде под столами, кроватями стояли ящики с полезными ископаемыми. Хорошо, что все они были в твердом виде, жидких и газообразных ископаемых мы не держали. Зато, если опустить руку под кровать, там обязательно был какой-то камень, самого разного вида. Бывают камни драгоценные, а бывают полезные, и нужно уметь разбираться, какие для чего. Этим геологи отличаются от ювелиров.

На даче дед обязательно спал на веранде, готовил себя к суровым погодным условиям и натягивал вокруг москитную сетку, как он привык в тундре. Я думаю, если бы летом нас завалило снегом, дед бы очень обрадовался. Папа ездил в Африку и привез оттуда щиты и копье. Как его пропустили через границу, сама не представляю, он мог в Африке остаться навсегда или ходил бы босиком вдоль колючей проволоки со своим щитом и копьем. Не забывайте, что все это называлось холодным оружием. Пропустили его, наверно, потому, что он был в штанах и рубашке, а не в набедренной повязке, как дикий человек. А тем, кто в штанах, можно ходить с копьем. Так и скажут: – Кто в штанах и с копьем, проходи…

И идешь себе… Папа был высокий, худой, очень красивый, копье ему очень шло.

Про Ленку

Еще у меня была тетя, родная мамина сестра. Ее я звала Ленкой, потому что она была младше мамы, и у нас с ней была не очень большая разница в возрасте, если считать в годах – ей было пятнадцать, когда мне шесть. Родители меня хорошо воспитывали, а Ленка на свое усмотрение. В карты научила – это считалось плохо, а в шахматы – хорошо. И вообще, она знала много такого, что мне – девочке и ребенку из приличной семьи знать было еще рано. Ленка так и говорила. Это тебе еще рано. Или: вырастешь и сама узнаешь. Я помню, мы пели:

Гладить щеточкой бижу
И водить гулять Жужу

Я не знаю, что с большой буквы, а что с маленькой, но когда поешь, это неважно. Однажды, мы с Ленкой ехали по нашему главному Ленинскому проспекту на велосипедах, она впереди, а я сзади. И увидели мою маму, она стояла с другой стороны проспекта, молча, и почему-то держалась рукой за электрический столб. Лицо у нее было белое, как милиционер на празднике. Я ей помахала, но она не ответила. Оказалось, ей стало плохо с сердцем, когда она увидела, как я – шестилетний ребенок еду среди машин на велосипеде. И еще я придумала загадку, когда смотрела телевизор про Америку: Какая разница между электрическим стулом и электрическим столбом?.. Если вы не догадались, вот правильный ответ: со столба можно упасть и больно удариться, а на стул можно удобно сесть и сидеть.

Семейные фотографии

Теперь еще о себе, чтобы вы меня лучше поняли. Я люблю рассматривать старые черно-белые фотографии, выцветшие, выгоревшие, пожелтевшие, часто с оторванными краями и сложенные вдвое, со следами сгибов. И с надписью чернильной ручкой на обороте вверху, обязательно наискось. Потом на надпись полагалось дуть, чтобы чернила быстрее высохли. Я, когда узнала, удивилась. Между прочим, некоторые из таких фотографий похожи на черно-белые репродукции картин, иногда, буквально, нельзя отличить. Недавно я рассматривала одну такую красавицу. Я уже знаю, чем кончилась ее жизнь, знаю, что она пережила мужа. Я читала ее рассказ об их первых свиданиях. Она еще была студенткой, а он молодым хирургом. Однажды она пришла к нему на ночное дежурство, но тут в отделение неожиданно приехал профессор, ей пришлось спрятаться в одежный шкаф и сидеть там, пока снаружи шла профессорская кутерьма. Ничего себе были порядки. Потом я читала историю ее военной жизни с тем же хирургом, теперь уже законным мужем. Он был начальником полевого госпиталя, она – врачом, оперировала вместе с ним. В начале войны они отступали, встали на ночлег в какой-то деревне, отправили раненых единственной машиной, но тут в избу заскочил деревенский мальчишка – в деревне немцы, идут сюда. И они бежали, весь госпиталь бежал, ночью, полуодетые, в чем попало, босые. Хорошо, что они успели отправить раненых. Это чудо – так она пишет. А потом муж едва не попал под полевой суд, он раздал литр спирта шоферам проезжавших машин, чтобы забрали раненых, а его обвинили в хищении. Такая была жизнь, и еще много чего. Но все закончилось хорошо. И после войны они жили долго и счастливо, я видела их фото с курорта Кисловодск, пятьдесят третий год. Название Кисловодск написано сбоку в углу, белыми буквами, так тогда было обязательно. Курорт – это нечто особенное, полагалось сохранить о нем долгую память. Конечно, фотография, где много хорошо одетых людей – сидящих, стоящих с улыбками на лице – это интересно тем, кто на них заснят, но для рассматривания со стороны – ничего особенного. Женщинам, вообще, лучше фотографироваться отдельно, по крайней мере, я сейчас так считаю. Без мужа – женщина загадка, не помню, кто это сказал, но я согласна, а с мужем – просто семейный снимок. Потом муж умер, а без него она потеряла интерес к жизни, хоть была семья сына, к ней там замечательно относились. Но жизнь ей стала безразлична. Умерла она во сне. Представляете, именно во сне, что-то в этом последнем сновидении было особенное, и она не захотела просыпаться. Или, как говорят, ангел спустился и забрал ее к себе. Мне тоже много разного снится, но из своих снов я всегда возвращаюсь. Или меня будят, потому что пора вставать и идти в школу.

И вот я смотрю на ее фотографии, на одной она еще девица, стоит вполоборота, глядит через плечо, явно хочет понравиться, запомниться, молодые всегда все знают, хотя потом выходит наоборот. На другой – она уже молодая мать. Стоит под какой-то стеной, на улице или даже во дворе, потому что стена – белая, и, видно, она готовилась к снимку. Сохранила пристрастие к цветастым платьям, которые любят художники, чтобы создать живописный эффект. Это могла бы быть гречанка или еврейка, или другая европейская женщина восточного вида. Я смотрю и мне грустно, и даже происходит что-то с глазами, хоть ничего особенного. Просто, это я такая. Фотография сделала наш мир проще, оставляя эмоции, как говорится, за кадром. Когда-то у нас всех будут такие фотографии, мы сейчас будто отправляем их в будущее. И нас, наверно, станут когда-нибудь так же рассматривать, искать надпись с обратной стороны, когда и где все это было. Конечно, интересно, что из всего этого получилось. И как разговорить наше прошлое, в котором мы все участники и свидетели, и остаемся стоять или сидеть рядом со старомодной подписью белым по всему ушедшему… Кисловодск…

О чем думает дядя Володя

У нас есть сосед по даче, для меня он – дядя Володя, а мама его называет – наш дачный друг. Зимой мы нашего друга не видим, только иногда он звонит, поздравляет с Новым годом. Дядя Володя был каким-то важным инженером в строительстве самолетов, теперь ушел на заслуженный отдых и на работу выезжает, когда позовут. Он считается консультантом, и вызывают его часто. Это я узнала из разговоров родителей, и сама видела, как за дядей Володей приезжала машина. Кроме того я вижу, как дядя Володя ходит на станцию за пивом. Может, за чем-то еще, но про пиво он говорит с папой. Подойдет к забору и зовет, иногда папа присоединяется, и перед этим спрашивает у мамы. Тогда дядя Володя заходит к нам, они садятся с папой за летний столик, пьют пиво и разговаривают. Иногда мама присоединяется, меня они не приглашают, но я появляюсь без приглашения, проезжаю мимо на велосипеде и возле них останавливаюсь. Мне четыре года, голова у меня над столом, я хорошо слышу, и все понимаю. Дядя Володя рассказывает, что над планетой Юпитер (если я не перепутала) стоят облака, но не из воды, как у нас, а из аммиака, а внизу под ними текут могучие реки из серной кислоты. Без всякого загрязнения среды обитания, потому что обитать в серной кислоте – небольшое удовольствие, а без удовольствия жизнь не имеет продолжения. К чему это дядя Володя рассказывал, я не знаю, а запомнила, так как я из геологической семьи. Одна девочка дала понюхать нашатырь своей кукле Лизе, когда той стало плохо. И Лиза сразу ожила. А взрослые потом допытывались, где мы этот нашатырь взяли. Я и сама тогда понюхала. Ну, и ничего. А аммиак – намного хуже. Поэтому я папу спросила, как это может быть, что бы целые облака из аммиака?