Вдыхая тень зверя

– Ого! – протянул Белецкий. – Это ж чей хвост вы, Анатолий Витальевич, прищемили?

– А чёрт его знает! Я ведь, господа, политики не касался. Только уголовная клиентура: убийцы, налётчики, воры, фальшивомонетчики, фармазоны, сутенёры, скупщики, мошенники. Да какая уж теперь разница? Пусть господа-товарищи сами разбираются. Я им больше не помощник! Хватит с меня!

– Подождите, Анатолий Витальевич! – перебил Руднев. – Тут что-то не то! Странное совпадение выходит.

И друзья рассказали Терентьеву про аресты бывших информаторов. Тот слегка оживился.

– Если такая суета, – высказался он, – то я бы предположил, что дело посерьёзнее, чем просто замаранная на эксах репутация. Ну, или касается всё это кого-то из числа нынешних партийных вожаков.

– Может, ВЧК, наоборот, пытается не скрыть, а раскопать какую-то старую историю? – предположил Дмитрий Николаевич.

– Зачем бы они это стали делать? – пожал плечами Терентьев. – Все долги революция списала!

– Может, речь о каких ценностях, похищенных во всей этой кутерьме? – высказал свою идею Белецкий. – Их пытаются найти и вернуть государству.

– Есть ещё вариант, – продолжил рассуждать Руднев, – они могут искать кого-то по старым связям. Кого-то конкретного, кто, по их мнению, должен быть известен в криминальных кругах или числиться в вашем архиве.

– Повторю свой вопрос, зачем это нужно комиссарам?

– Не знаю, Анатолий Витальевич! Мало ли!

– А раз немало, что гадать! – интерес Терентьева к теме с каждой секундой заметно угасал. – Право, господа! Наплевать! Я так точно умываю руки!

Бывший помощник начальника Московской сыскной полиции снова появился на Пречистенке через три дня. На этот раз он был собран и аккуратен, даже как-то чрезмерно, как человек пытающийся убедить себя, что принятое им непростое решение является для него бесповоротным, и что никакое внутреннее волнение, никакие сомнения не властны над ним, но в глубине души опасающийся дать слабину, после которой у него уже не хватит ни сил, ни решимости что-либо предпринять.

Руднев и Белецкий всё поняли. Они не хотели усложнять неизбежный тягостный разговор и наполнять его излишнем драматизмом, поэтому поддерживали беседу о простых и обыденных вопросах, давая возможность Анатолию Витальевичу собраться с духом. Тот долго молчал, сосредоточено глядя на лежавшего у его ног пса – огромного немецкого дога, чёрного с белой манишкой, отзывавшегося на претенциозное имя «Нерон». Собака тоже не сводила с хозяина умных и грустных, как у всей собачей братии, глаз, иногда лишь отвлекаясь на прочих людей и выражая своё к ним внимание едва заметным движением навострённых ушей и ленивыми ударами мощного, как извозчичий кнут, хвоста.

– Завтра, – наконец тихо, но отчётливо произнес бывший коллежский советник. – Поезд в десять утра.

– Вы едете по своему паспорту? – спросил Руднев, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал буднично.

– Нет. Выеду из Москвы по чужому, в Курске ещё раз сменю личину, а в Киев уже въеду самим собой… Я хотел просить вас, господа, чтобы вы не ходили меня провожать. Не стоит рисковать с легендой… Да и… Незачем всё это!

– Хорошо, – скупо кивнул Дмитрий Николаевич. – У вас есть деньги?

– На первое время хватит.

– А дальше?

– А дальше я не загадываю.

Дмитрий Николаевич, ничего не говоря, поднялся и ушёл к себе в мастерскую. Вернулся он оттуда с небольшим бумажным тубусом.

– Возьмите это, – сказал он, передавая Анатолию Витальевичу футляр.

Тот покрутил тубус в руке.

– Это что? Ваша картина?

– Да.

– Дмитрий Николаевич, голубчик! Ваши работы стоят половину моего годового жалования!

– Какое там жалование?! Нет его у вас, Анатолий Витальевич! – отмахнулся Руднев. – И работы мои сейчас ничего не стоят, по крайней мере здесь, в России. А в Париже, глядишь, вы сможете благодаря ей какое-то время продержаться на плаву. Вы ведь не возьмёте от меня ни денег, ни камней. Берите, прошу вас! Не отказывайтесь! Тем паче, что это особая работа. Она не в моём стиле, но…

Анатолий Витальевич открыл футляр, вынул из него скатанный холст и разложил на столе.

Работа и впрямь оказалась написанной в несвойственной Рудневу манере.

На полотне был изображён купающийся в золотых лучах вечернего солнца Пречистенский бульвар, пенный от бушующей сирени и трепещущий зелёными бликами молодой листвы. На фоне этого сияния виделись полупрозрачные, словно дым затухающего костра, фигуры прохожих, еда намеченные, но всё же живые, наполненные движением, стремлением, чувством. Среди всех этих фантомных абрисов в самом центре композиции резко выделялись три мужских силуэта и силуэт большой собаки, прорисованные глубоким чёрным цветом, настолько контрастно, что казалось, в этом месте полотно было прорвано, и сквозь образовавшуюся брешь проступала тьма непостижимой запредельной бездны.

Терентьев замер, потом предательски дрогнувшим голосом спросил, неловко пряча глаза и пытаясь украдкой утереть их.

– Вы, Дмитрий Николаевич, считаете, что я смогу её продать?

– Надеюсь, что сможете, если возникнет такая необходимость, – сухо ответил Руднев. – В остальном, пусть греет вам душу.

– Спасибо!

Бывший коллежский советник бережно свернул холст.

– Господа! – неожиданно вскинулся он. – Вам тоже нужно уезжать! Нечего вам тут высиживать! Я помогу вам с документами.

Всё это время безмолвно и неподвижно подпиравший подоконник Белецкий покосился на Руднева. Взгляд его красноречиво говорил, что, если он и не полностью был уверен в необходимости или неизбежности расставания с большевицкой Россией, разумность такого выбора им не подвергалась сомнению.

– Не поеду, – покачал головой Руднев.

– Но почему, Дмитрий Николаевич?

– Меня, Анатолий Витальевич, там никто не ждёт.

– Меня тоже!

– Вас ждёт шеф парижской криминальной полиции. Вы сами говорили.

– Руднев! Если так рассуждать, то вас там ждут ещё с большим нетерпением! Вы известный художник! Вы русский аристократ, в конце концов!

– И того и другого добра в Европе сейчас навалом!

– Ну а здесь-то что? Только вот не нужно про ностальгию и русские берёзки! Здесь для вас нет будущего!

– Березки ни при чём! Просто уж лучше я буду никому не нужен здесь, чем там, где и мне ничего не нужно! А будущее – материя эфемерная. Его и там может не быть. Здесь же у меня хотя бы было прошлое.

Бывший коллежский советник потупился. Он отчего вдруг почувствовал себя виноватым неизвестно за что и решил уж было уходить, но в последний момент вспомнил.

– Господа, чуть не забыл! Та история с моим архивом и арестами по старой агентуре. Если верно ваше, Дмитрий Николаевич, предположение о том, что комиссары ищут кого-то, то смею думать, они могут искать вот этого человека. Именно им я занимался последнее время.

Анатолий Витальевич выложил на стол простую ученическую тетрадь и пролистнул исписанные размашистым почерком страницы.

– Здесь всё, что о нём известно. Я восстановил для вас свои записи.

– Кто он? – спросил Руднев.

– О! Это редкое явление в криминальном мире России – профессиональный убийца. Его нанимали для очень серьёзных дел. Полиции или охранке ни разу не удалось не то что его поймать, даже его причастность к тем или иным преступлениям так и осталась под сомнением. Он своего рода легенда. Фантом! Человек-невидимка! Есть даже такое мнение, что его и вовсе не существует. Но я несколько раз натыкался на его след. И след этот был абсолютно реален, господа.

Глава 3

Женщина была красива. Очень красива! От её красоты сладостно щемило сердце, а на ум приходили мысли о нераспустившемся заиндевелом бутоне на облетевшем розовом кусте в замирающем ноябрьском парке. О последнем одиноком бутоне, испуганном, хрупком, болезненно притягательном.

Он на мгновенье прикрыл глаза и увидел себя среди выверенных аллей и сонных статуй. Под ногами лежал глянцевый ковер из потемневшей, подёрнутой белым инеем листвы, черные стволы лип тянулись вверх и, растекаясь ручейками ветвей, размывали свой мрак в сером киселе низкого северного неба. Белый. Черный. Серый. Чем меньше цвета, тем больше покоя. Он так считал. Он был в этом уверен. И вдруг этот розовый куст. Бутон. Неуместный. Приглушённо-терракотовый, но всё равно нестерпимо яркий и манящий.

Он наклонился к нему, чтобы понюхать, но цветок, не успев ожить, уже был мёртв, а потому в нём не было его цветочной души – аромата. В нём было только волнение и обманутое ожидание. Он коснулся холодных лепестков губами, и они осыпались.

– Через полчаса подъезжаем, граждане! – глуховато-гортанный голос проводника развеял пропитанный декадентством мираж. – Кипяток ещё пока есть, а дальше уже всё, так что ежели надо, поторопитесь.

– Не нужно, милейший, – чопорно и слегка раздражённо ответствовал сидящий напротив него одетый в добротный старорежимный костюм мужчина средних лет, всю дорогу не выпускающий из рук туго набитый бумагами жёлтый кожаный портфель.

Этот тип сильно нервничал. Видимо, вёз что-то важное, а может, и ценное. Он то и дело вытирал пот с высокой залысины и облизывал пухлые лиловые губы.

Очень неприятный человек. В нём всё было мерзко: и влажная лысина с налипшими длинными редкими прядями, и сластолюбивые губы, а главное его взгляд – холодный неподвижный взгляд безразличных, как у рептилии, глаз. Он даже на неё так смотрел. На эту мучительно красивую женщину – его жену или сожительницу. И под этим взглядом она теряла душу, как бутон розы теряет аромат от первых заморозков…

– Принесите мне чая, – сказал он в спину уже выходившего из купе проводника.

Спина подобострастно ссутулилась. Проводник потеряно обернулся, словно его окликнули из пустоты.

– Слушаюсь, – пролопотал он, позабыв, что теперь не должен раболепствовать, и исчез за дверью.

Красивая женщина тоже испугалась. Её бархатные тёмные глаза расширились и смотрели на него не мигая. Она не понимала, как могла позабыть, что они с мужем в купе не одни, как могла всю дорогу от границы сидеть напротив человека и не видеть его, не замечать, не чувствовать.

Он улыбнулся ей, и её тревога растаяла. Она уже больше не смотрела на него, не думала о нём, только тонкие пальцы изящной руки, слегка подрагивая, ощупывали потёртый зелёный бархат дивана, будто пытались найти что-то потерянное, и губы слегка шевелились, что-то беззвучно шепча. Ах, до чего же красивые губы! Нежные, приглушённо-терракотовые, как тот бутон из его фантазии… Вот если бы припасть к ним губами…

Он представил себе эту сцену: он встаёт, наклоняется к красивым губам, целует их, женщина цепенеет, а муж-рептилия наоборот пробуждается: «Что вы себе позволяете, товарищ!». Интермедия выходила комическая и пошлая, а он не любил пошлость.

Проводник принёс чай и опасливо сгрёб со столика ассигнацию.

Старик его боялся. Такие вот старые проводники самые чуткие на опасность люди. Он это точно знал, поэтому не любил проводников. А этот ещё и наверняка стучит в ЧК на пассажиров мягкого вагона. Впрочем, пусть докладывает. Его он сможет описать лишь в самых общих чертах: мужчина, две руки, две ноги, голова на плечах, какие-то черты лица, даже голос какой-то есть. А как же?! Ведь он просил чая! Значит, точно не немой. Но это всё не интересно. Даже для ЧК. А вот потный тип с портфелем и красивой дамой! Вот тут интрига! А чего это, товарищ, вы так нервничали? Если у вас такая красивая жена или содержанка, вы должны находиться в постоянной эйфории. А раз нервничаете, значит, совесть нечиста. Ай-яй-яй! Как нехорошо!

А вот у него с совестью всё было в порядке. Она была стерильна. Вернее, это он был стерилен. От рождения в нём не было этого глупого атавистического органа, или что это там такое? Поэтому он никогда не нервничал. А это, в свою очередь, делало его незаметным в этом мире. Он знал это наверняка, на опыте. А ещё у него была научная теория, которую подсказал ему старина Гюйгенс14, забавлявшийся со сферическими волнами и справедливо заметивший, что амплитуды их могут складываться и вычитаться. Человеческое внимание – это тоже волна, волна беспокойства. И если ты спокоен, словно воды мистического Стикса15, то натолкнувшаяся на тебя волна чужого внимания угасает. Тебя не видят. Не чувствуют. Не помнят. Ты человек-невидимка. Ты фантом.

Прошло более двух недель после отъезда Терентьева из Москвы. Вестей он о себе не давал, и друзьям лишь оставалось надеяться, что всё у бывшего коллежского советника сложилось благополучно. Эту надежду с ними разделял сотрудник уголовного розыска Савушкин, бывший ученик Анатолия Витальевича, ещё в московской сыскной полиции выросший под чутким, но не всегда гуманным руководством своего наставника из младшего делопроизводителя в сыскные надзиратели.

Привязанность Савелия Галактионовича к Терентьеву для его нынешних сослуживцев и начальников не была тайною, поэтому после исчезновения бывшего помощника начальника московского сыска, которое, к гадалке не ходи, было ничем иным, как перебежкой на сторону недобитой контрреволюционной гидры, Савушкина несколько раз приглашали для прояснительной беседы. Неизвестно, чем бы кончилось дело для бывшего губернского секретаря и отставного прапорщика из вольноопределяющихся, вернувшегося с империалистической войны с Георгиевским крестом и покалеченным коленом, да только за него вступился начальник Московского уголовного розыска революционный матрос-балтиец товарищ Трепалов16.

Александр Максимович Трепалов не мог похвастаться ни образованием, ни знанием сыскного дела или криминалистики, однако в людях он разбирался отлично и ценить в них умел не только пролетарское происхождение и твердую политическую платформу, но и опытность, мужество и честность. Отношение к Терентьеву у Трепалова было неоднозначным, чувствовал он, что никогда старорежимный сыскарь не примет идеалов мировой пролетарской революции, но Савелий Галактионович ему нравился, хоть и был тот сыном царского унтер-офицера, закончившим правоведческое училище в Костромской губернии. Намётанным глазом бывалого большевика товарищ Трепалов углядел в пока ещё несознательном товарище Савушкине высокий потенциал для идейно-политического развития, а ещё, что было для нового начальника московских сыщиков куда важнее, готовность бывшего губернского секретаря применять весь свой опыт и все свои знания в сыскном деле на благо молодой советской республики, вести твёрдую и решительную борьбу с потерявшими всякий страх и терроризирующими Москву криминальными элементами.

В общем, отбил Александр Максимович сотрудника Савушкина и разговоров о бывшем шефе с Савелием Галактионовичем не заводил. Но у самого Савушкина душа была не месте, и оттого он едва ли не каждый день забегал на Пречистенку, если и не надеясь на весточку от Анатолия Витальевича, то, по крайней мере, удовлетворяя свое желание разговора с теми, для кого его обожаемый учитель был так же дорог, как и для него. Руднев с Белецким визитам Савелия Галактионовича бывали неизменно рады, поскольку относились к бывшему сыскному надзирателю с теплотой и привязанностью, а, кроме того, у них появилась возможность передавать для Таисии Савушкиной, страдающей после родов малокровием, сухофрукты и мясные консервы. Сама Таисия Васильевна наотрез отказывалась от их помощи, говоря, что они и сами далеко не жируют, да и Савелий Галактионович сперва упирался, но друзьям удалось убедить его, что долг отца семейства превыше щепетильной гордости, и молодой человек стал брать продукты и приносить их жене под видом усиленного пайка.

В тот день Савушкин заявился в Пречистенский флигель совсем поздно, когда его уж и не ждали.

– Простите, господа, что я на ночь глядя! – с порога принялся извиняться он. – Но мне нужен ваш совет.

С этим словами Савелий Галактионовчи выложил на стол папку с пометкой: «Дело №…», далее стояла текущая дата.

– Что это? – поинтересовался Руднев.

– Материалы сегодняшнего происшествия.

– Савелий Галактионович, вы же знаете, что сыском я больше не занимаюсь.

– Знаю, Дмитрий Николаевич! – Савушкин упрямо набычился. – Но это что-то совсем невероятное! А посоветоваться мне кроме вас не с кем… Посмотрите, прошу вас!

Руднев нахмурил брови, недовольно хмыкнул, но папку всё-таки взял и принялся рассматривать вложенные в неё фотографии. Белецкий заглянул ему через плечо и изумлённо поднял брови.

Местом преступления являлся кабинет какого-то учреждения с большим, покрытым зелёным сукном столом и выставленными вокруг него казёнными стульями. В одном углу кабинета громоздился огромный несгораемый шкаф, в другом – секретарское место с телефоном и печатной машинкой. На стене была прикреплена карта России, а рядом плакат: «Антанта готовит новый удар! Товарищ, смотри в оба!» В кабинете имелись два больших сводчатых окна с широкими подоконниками, заваленными стопками папок и печатных листов. В целом помещение было пустоватым, бездушным и казённым, а вот сцену разыгравшейся в нём трагедии никак нельзя было счесть шаблонной.

Убитых было пятеро. Четверых мужчин, видимо, прикончили, когда они заседали за столом: один на председательском месте, двое по правую руку от него, и один по левую, но почти на противоположной стороне стола. Пятой жертвой была молоденькая секретарша, которую смерть настигла на её рабочем месте. Лишь одно из тел, принадлежащее тому, кто сидел ближе всех к председательствующему, лежало на полу, остальные продолжали сидеть на стульях либо откинувшись на спинку, либо повалившись на стол. У всех пятерых были простреляны головы. Аккуратные отверстия от малокалиберной пули зияли на лбу или на виске.

– Дикий Запад, а не большевицкая республика, – пробормотал Белецкий.

– Где это произошло? – спросил Руднев.

– В доме номер два по Большому Кисловскому переулку в помещении управления московского комитета соцобеспечения, – пояснил Савелий Галкатионович. – Убиты начальник управления, его заместитель, казначей, партийный ревизор и секретарша.

– И каковы обстоятельства? – судя по тону, Дмитрий Николаевич был не то чтобы сильно заинтригован.

– А вот с обстоятельствами всё совершенно непонятно, – со вздохом ответил Савушкин. – Ей-богу, мистика какая-то! Всё случилось буквально средь бела дня в комитете, полном народу. Эти четверо, по словам свидетелей, собрались в кабинете начальника для того, чтобы обсудить отчёт партийного ревизора, который регулярно проверяет у них счета, бухгалтерию и ещё какие-то там бумаги. На заседании присутствовала секретарша, которая должна была стенографировать и вести протокол. Под это мероприятие у начальника комитета было отведено полтора часа времени, а после этого он должен был ехать в Кремль к наркому финансов Гуковскому. Однако в назначенное время начальник из кабинета не вышел и никаких распоряжений шофёру не дал. Шофёр подождал ещё полчаса и решился позвонить по внутреннему телефону. Ему не ответили. Тогда шофёр и ещё один сотрудник комитета вошли в кабинет, где и обнаружили трупы. По заключению врача, смерть всех пятерых произошла приблизительно в одно и тоже время, где-то за час до обнаружения. Из кабинета ничего не пропало. На месте преступления не оказалось никаких следов сопротивления. Оружия ни у кого из убитых не было. Войти в кабинет можно только через приемную, в которой в это время находилось с полдюжины сотрудников и множество просителей. Там такой сыр-бор постоянно, что твоя базарная толкучка! Иной раз просители скандалы затевают или вой поднимают и рвутся к начальству, поэтому во избежание инцидентов в приёмной всегда милиционер дежурит. В общем, все сотрудники и постовой в один голос клянутся, что в кабинет никто не заходил.

Руднев ещё раз просмотрел фотографии и с равнодушным видом вернул их в папку.

– Дмитрий Николаевич, вам совсем неинтересно? – разочаровано спросил Савушкин.

Руднев пожал плечами.

– Савелий Галактионович, в этом деле интерес может представлять разве что мотив. Я, откровенно говоря, затрудняюсь вот так с ходу предположить причину, по которой убили трёх руководящих работников собеса и одного партийного ревизора… Секретарша, скорее всего, оказалась случайной жертвой… В остальном всё очевидно.

– Хотите сказать, что знаете, как было совершенно убийство? – недоверчиво осведомился Белецкий, Савушкин же смотрел на Дмитрия Николаевича как на библейского пророка.

Руднев вздохнул и терпеливо объяснил.

– Господа, если мы не берём в рассмотрение вариант убийцы-невидимки, а я все-таки склонен его исключить, то объяснений может быть только два. Первый вариант, убийцей является кто-то из тех, для кого войти в кабинет начальника дело настолько обычное и непримечательное, что свидетели не обратили на него внимание. Другой вариант, все свидетели врут, то есть имеет место сговор, и это тоже означает, что убийцу стоит искать в рядах сотрудников собеса. Если бы дознание вёл я, то в первую очередь заподозрил бы шофёра и того второго, кто вместе с ним якобы обнаружил тела. Они могли войти, перестрелять всех из пистолета с глушителем, а после поднять шум. Заключению врача такая версия, конечно, противоречит, но в кабинете наверняка было холодно – вон все они в кожанках, а на барышне пуховый платок – значит, тела остывали быстрее, и, возможно, время смерти установлено неточно.

Дмитрий Николаевич отдал папку Савушкину.

– Расскажете мне потом, в чём там дело было, – попросил он Савелия Галактионовича, но явно не потому, что ему и вправду было это интересно, а лишь из желания подбодрить молодого человека, выглядевшего так же разочаровано, как выглядит ребёнок, узнавший, что большая конфета на елке содержит в себе лишь блестящие бумажки, а вовсе не гигантскую карамель.

– Обязательно расскажу, – упавшим голосом пообещал Савушкин и откланялся.

Утром на следующий день Белецкий обнаружил Дмитрия Николаевича в его мастерской, но не работающим над очередной афишей или декорациями, а сидящим на полу и раскладывающим перед собой листы с записями и зарисовками. =

– Вы ломаете голову над тем убийством, про которое вчера Савушкин рассказал? – спросил Белецкий, зная, что Руднев имел привычку именно так думать над расследованиями. – Вы же уже всё разгадали: убийца кто-то из своих, а то и вовсе имеет место заговор группы товарищей. Хотя, конечно, остаётся открытым вопрос, о мотиве преступления.

– Подожди с мотивом, Белецкий, – Дмитрий Николаевич подал другу знак сеть рядом и пододвинул к нему рисунки, на которых с фотографической точностью – Руднев обладал феноменальной зрительной памятью – были воспроизведены разные ракурсы места преступления и жертвы. – Тебе ничего странным не кажется?

– Убийца выстрелил пять раз, – начал рассуждать Белецкий, – но никто из свидетелей не слышал выстрелов. Даже если стреляют с глушителем, хлопок довольно звонкий. Его нельзя не услышать из-за двери. А тут целых пять хлопков. Что они там оглохли все разом? Или все действительно сговорились?

– В конторе могло быть шумно, – пожал плечами Руднев. – Посетители галдели. Кто-то орал в телефон. Машинки печатные лязгали. В принципе, могли и не обратить внимание на хлопки. Тем паче, что дверь обитая и гасит звук. Хотя ход твоей мысли верный. Продолжай.

– У всех пяти жертв прострелена голова, – высказал следующее умозаключение Белецкий, – то есть стреляли наверняка и со знанием дела.

– Та-ак, – поддержал Дмитрий Николаевич. – А ещё?

Белецкий задумался, и Руднев подсказал:

– Обрати внимание на положение тел. Судя по тому, что почти все они остались на своих местах, никто из пяти человек не пытался сопротивляться, звать на помощь или бежать, вероятно, даже не вскочил никто.

– Действительно, это странно, – согласился и Белецкий и тут же высказал предположение. – Может, когда их убивали, они были без сознания? Попили чайку, а там снотворное. Нужно спросить у Савушкина, что покажет аутопсия…

– Есть другой вариант, Белецкий, – перебил Дмитрий Николаевич. – Возможно, всё произошло так быстро, что никто из жертв не успел опомниться.

– Тогда надо признать, что стрелял человек исключительного хладнокровия и исключительного же мастерства, – заметил Белецкий. – Я смею считать себя отличным стрелком и на слабые нервы не жалуюсь, но, чтобы сделать пять выстрелов, тем более по пяти разным мишеням, мне по самой оптимистичной оценке потребовалось бы секунд десять, а то и пятнадцать, если позиция для стрельбы была бы не самая удобная. За такое время кто-нибудь из жертв успел бы прийти в себя и начать действовать.

– Допускаю, что убийца стреляет быстрее тебя, Белецкий.

Белецкий скептически приподнял бровь, давая понять, что, как человек скромный и логический, он допускает такую возможность, но согласиться с тем, что виртуозы скорострельности толпами разгуливают по кабинетам управления московского комитета соцобеспечения, всё же не готов.

– Если вы правы в своих предположениях о стрелке, то поиск его мне видится делом несложным, – сказал он. – Достаточно копнуть биографию всех собесовцев и найти того, кто был чемпионом по стрельбе или что-то подобное.