скачать книгу бесплатно
Закревский поморщился и опять предупреждающе потянул его за локоток.
Борис Ильич уже пожалел, что позволил младшему Шапошникову заглянуть в операционную. Леснов парень с характером, но такие угрозы кого угодно вышибут из седла. Нельзя, чтобы у него дрогнула рука. Слишком многое поставлено на карту.
– Валентин Григорьевич, ты успокойся! – понижая голос, сказал Закревский. – Здесь специалисты работают. Сделаем все, что в наших силах…
– Так делайте, делайте! – с неожиданными плачущими интонациями выкрикнул Шапошников-младший и, сорвавшись с места, быстро пошел к выходу.
Закревский с беспокойством посмотрел ему вслед и негромко спросил:
– Почему сам взялся, почему не вызвал Тупицына, Можаева почему не вызвал? Блеснуть хочешь?..
– Прикажете ждать, пока больной истечет кровью? – с вежливой издевкой спросил Леснов, не прерывая работы, и тут же скороговоркой приказал: – Карина, зажим, быстро! Вот сюда, где мой палец…
Закревский скорбно вздрогнул, но голос его прозвучал жестко:
– Ты понимаешь, о чем я! Кровотечение ты обязан был остановить, но, учитывая характер раны, полагаться на удачу было легкомыслием… Нужно было подключать всю бригаду…
– Делить ответственность? – насмешливо спросил Леснов.
– И это в том числе! – терпеливо ответил Закревский. – И вообще нужно было подумать… Может быть, целесообразнее было отправить больного в область… У них там специалисты собаку съели на полостных операциях!
– А вы довезете его до области? – спросил Леснов. – Сами знаете, что нет! И давайте оставим этот разговор, Борис Ильич! Вы мне, извините, мешаете!
Закревский понимающе наклонил голову. Только, уходя, напомнил:
– Можаев должен сейчас подъехать… Вместе тут…
Точными молниеносными движениями накладывая швы на поврежденный участок кишки, Леснов неожиданно резко сказал:
– Если Игорь Анатольич в обычном своем состоянии – он мне не нужен! Лучше пусть подождет, пока я закончу!
Закревский закусил губу и молча вышел из операционной. Леснов не смотрел по сторонам, но чувствовал, что со всех сторон на него направлены недоуменные взгляды. Даже в жгучих глазах Карины отчетливо читалось неодобрение. О страстной привязанности Игоря Анатольевича к горячительным напиткам знали все, но так открыто своего неодобрения не выражал еще никто, все-таки заведующего в отделении любили.
Леснов понимал, что рискует со многими испортить отношения, но положился на судьбу. Сегодня вообще день был такой – рискованный. Интуиция, однако, подсказывала, что нельзя упускать свой шанс, когда-то надо начинать, если хочешь пить шампанское. Пока пьяница и рохля Можаев возглавляет отделение, ему, Леснову, не выдвинуться. Нужно самому раскачивать эту неподатливую инертную глыбу. А лучшего случая и придумать трудно. Вот она, синяя птица, почти уже в руках, правда, в любую минуту она может упорхнуть, оставив на память только пучок окровавленных перьев, тогда ему никто не позавидует.
Но Леснов верил в свои силы, а предчувствие говорило, что сегодня ему повезет. Этот чертов нувориш, этот банкир и депутат, которому кланяется полгорода, должен выкарабкаться! Несмотря на рану, почти не оставлявшую ему шансов, несмотря на то, что Леснов не стал делить ответственность со специалистами, несмотря на мрачные угрозы братца. Леснов был уверен, что все сделал вовремя и правильно, а организм у этого денежного мешка крепкий – выкарабкается! Другой вопрос, что ждет его впереди. Повторные операции, инвалидность, жалкая жизнь – неважно. Главное, это будет жизнь, и спасибо придется сказать ему, Леснову. И пусть попробует не сказать, он сумеет о себе напомнить, он не из стеснительных.
Сейчас не те времена – стеснительных просто затаптывают. Свою судьбу надо строить, как строят дом, – терпеливо, настойчиво, сгибая пальцы и надрывая пупок. И обязательно рискуя, к сожалению, без этого не обойтись. В сущности, человек всегда одинок – от колыбели и до могилы. А одиночка неизбежно рискует.
Вот как, например, Закревский. Он не зря сегодня не спит и даже прибежал, не выдержал, в операционную. Не человеколюбие им движет, не клятва Гиппократа. Давно поговаривают, что с братьями Шапошниковыми он неразлейвода. А что удивительного – у братьев крупнейший в городе коммерческий банк, а у главного врача больницы – живые деньги. При желании всегда можно рискнуть и покрутить часть этих денег месячишко-другой, результаты оправдывают все неудобства и весь риск. Главное, чтобы в налаженной цепочке не было разрывов.
А сегодня не пофартило – цепочка оборвалась. Да где – в самом главном звене! И еще неизвестно, кто нафаршировал банкира картечью и что за этим последует. Какой интерес проявят следственные органы к делам осиротевшего банка, какие счета поднимут. Значит, нужно сделать так, чтобы проклятый буржуй выжил, тогда не только он будет в долгу перед Лесновым. Закревский тоже. Конечно, у сильных мира сего короткая память, но уж он постарается сделать так, чтобы она подольше оставалась свежей…
Игорь Анатольевич Можаев вошел в приемный покой, когда часы на стене показывали десять минут шестого. Он шел своей обычной неуверенной походкой, как-то застенчиво, боком, и на лице его было виноватое выражение. Поношенный серый костюм болтался на нем как на вешалке. Выбрит он был как попало, и в складках кожи виднелись островки седоватой щетины. Глаза казались воспаленными.
Заведующему отделением было пятьдесят лет, но выглядел он старше своего возраста, особенно сегодня утром. Вообще по утрам Игорь Анатольевич всегда выглядел неважно. Все знали, в чем причина, и он понимал, что все знают, и от этого вел себя суетливо и покладисто, он старался не наживать врагов.
Можаев не пошел сразу в отделение. Протиснувшись бочком в дверь смотровой, он виновато поздоровался с Анастасией Степановной, с Аллой и Галиной – со всеми по отдельности. Потом вздохнул и присел на край кушетки, опустив длинные руки между колен.
– Долгонько добирались, Игорь Анатольевич! – с мягким упреком заметила Ромашкина. – Поди, без вас уж все закончили!
Она ничего против Можаева не имела, но слегка все-таки презирала его за постыдную слабость. Впрочем, открыто свои чувства Ромашкина старалась не выражать несмотря ни на что, Можаев до сих пор неплохо оперировал, а ссориться с хирургами может только полный идиот.
– Да? – с каким-то даже удовлетворением произнес Можаев. – В самом деле? Ну и слава богу! Я тебе честно признаюсь, Анастасия, что-то я сегодня не в форме… Поэтому и собирался долго. Понимаешь, как вышло – вчера к бате в деревню поехал, картошку помогал копать… Семьдесят пять лет старику, представляешь? Двенадцать соток одной картошкой засадил! Я говорю, батя, куда тебе столько? С твоим аппетитом тебе одного мешка за глаза хватит! Да разве их переубедишь? Заладил одно – запас карман не трет, на базар повезу… С твоим ли, говорю, здоровьем – по базарам! – Можаев махнул рукой. – Ничего слушать не хочет!.. Короче, до поздней вчера ночи… а там, как водится, не обошлось и без этой… без злодейки, значит… Батя, несмотря на возраст, знаешь, до нее какой ярый?
– Чего-то вы рано копать-то начали? – сочувственно заметила Алла.
Можаев улыбнулся ей:
– Да как не копать? Сейчас знаешь сколько мудрецов развелось? Подъезжают прямо на поле, не таясь, и все подчистую! И ничего не сделаешь – они бандой, когда с ружьями даже… Так что не зевай!
– Это верно, – вздохнула Алла. – У моей мамы тоже в прошлом году пол-огорода вскопали. Наверное, нынче надо пораньше…
Анастасия Степановна скептически хмыкнула и напомнила грубовато:
– Так ты бы, Игорь Анатольевич, все же пошел наверх. А то Закревский здесь всех велел собрать. Я уж и Тупицыну звонила, только он в отпуске, жена сказала – выехал в Волгоград к тетке…
– Да я ведь о чем и толкую, Анастасия! – жалобно проговорил Можаев. – Я, конечно, сейчас пойду… только неловко… руки вон ходуном ходят… Мне бы привести себя в порядок – слегка…
– Там у себя и приведешь, – сказала Ромашкина. – Только смотри, Закревский тут по всем этажам бегает, злой как черт! Этого же подстрелили – Шапошникова…
– Это, что же, того самого? – осторожно поинтересовался Можаев. – «Нового русского»? Я его-то самого не знаю, я брата его оперировал… постой, в семьдесят шестом, кажется! Аппендэктомию делал… Ему тогда лет пятнадцать было…
– И братец уж прибегал! – саркастически заметила Алла. – Мы все думали, что за чудо такое? Прямо с сигарой сюда завалился, как в кино! Потом оказалось – брат…
– Тут все уж перебывали, – сообщила Ромашкина. – И милиция, и прокурор, и из администрации… Шум на всю Европу! Тебя только не хватает, Игорь Анатольевич!
– Понятно, – вздохнул Можаев. – Ранение-то серьезное?
Ромашкина махнула рукой.
– Я как поглядела – чуть не стошнило! Вместо живота фарш какой-то! Я думаю, не жилец!
Можаев сделался серьезным, потер ладонями щеки.
– Ну, знаешь, заранее никогда нельзя сказать! – возразил он. – Разные случаи бывают… Сегодня вроде Витя дежурит? Талантливый парень! И рука у него железная. Помяните мое слово – он еще большим человеком будет! Гордиться станем, что работали с хирургом Лесновым!
– Если он такой знаменитый, что же его из Москвы-то поперли? – ревниво спросила Алла.
– Да не из Москвы! – добродушно поправил Можаев. – Из Подмосковья. Сам уехал. Что-то в личной жизни у него не сложилось – бывает… А хирург он золотой, это я вам говорю!
– Гоношистый больно! – скептически заметила Анастасия Степановна.
– Характер! – развел руками Можаев. – Характер у нас у всех не сахар!
– Ну, уж про вас-то этого никак не скажешь! – засмеялась Алла. – Вы-то ко всякому подход имеете. Не зря вас в городе уважают.
Можаев смущенно отмахнулся и встал.
– Это знаешь как говорят? Первые десять лет врач работает на свою репутацию, а потом уже репутация работает на него… Так и я – живу старым багажом. Ну, ладно, девочки, с вами хорошо, а идти надо! Не в форме я, а ничего не поделаешь… Скажите мне «ни пуха, ни пера»! – Виновато улыбнувшись, он ушел во внутреннюю дверь.
Алла задумчиво посмотрела ему вслед и сказала:
– Хороший человек!
– Толку-то что – хороший человек? – брюзгливо откликнулась Анастасия Степановна. – Мало ли их, хороших, а кончают все одинаково. Помнишь Румянцева? Какой диагност был! А где он теперь? Сдох где-нибудь под забором. А все глотка проклятая! Помяни мое слово – и этого ничего хорошего не ждет, если не остановится!
Глава 2
Плужск – город небольшой, надежно затерявшийся в российской глуши, но цивилизация добралась и сюда. Просто диву даешься, откуда здесь столько роскошных иностранных машин. Они заполонили узкие кривые улочки, носятся туда-сюда с таким самодовольным видом, будто весь город принадлежит им. От их беспрерывного жужжания болит голова. А жарким летом ближе к вечеру становится совсем невыносимо, воздух пропитывается выхлопными газами, испарениями от раскаленного асфальта, и кажется, что вдыхаешь в себя что-то едкое, наподобие нашатырного спирта. На деревьях вянет листва, а тело зудит, словно за шиворот высыпали горсть песка.
Карина не любила это время суток. И себя в это время она не любила тоже. Она казалась себе в этот момент утомленной, постаревшей и нисколько не привлекательной. Может быть, все дело в том, что позади остались восемнадцать часов утомительной работы, тяжелая операция и нервотрепка до самого конца рабочего дня. А может быть, в том, что Виктор сегодня не сказал ей ни одного ласкового слова, даже не попрощался, только буркнул что-то сквозь зубы, будто она была лишь одной из многих.
Конечно, ему пришлось нелегко. Пожалуй, он имел право быть раздраженным и невнимательным. В одиночку прооперировать такого тяжелого больного, выдержать прессинг со стороны коллег, гнусные угрозы наглого родственничка – это не каждый сумеет. Но она-то чем провинилась? С первой до последней минуты она была рядом, так же отважно включилась в операцию, хотя, может быть, это было и не ее дело. Недаром Закревский все время ждал санавиацию, как бога ждал.
Ну, ясное дело – так бы он и доверил, чтобы такую шишку оперировал какой-то мальчишка и обыкновенная медсестра, пусть даже операционная, пусть даже заработавшая на последнем конкурсе титул лучшей! Да ни за что на свете. Только куда было деваться? Если бы этот бедолага стал дожидаться областных хирургов, наверное, отдал бы богу душу.
А те, правда, все-таки прилетели – в семь часов утра. Извинились, объяснили, что раньше не получилось – вылетели в другой район на аварию. Какой-то глава администрации разбился на джипе, а с ним еще пять человек. Двое погибли, но сам глава, к счастью, пострадал не слишком сильно. Наверное, вчера для командиров был не самый благоприятный день.
Областные светила все-таки осмотрели больного, побеседовали с Виктором и пришли в выводу, что операция прошла блестяще – лучше и желать нельзя. Похвалили Закревского за подбор кадров. О том, чтобы переправить пациента в область, высказались уклончиво – мол, не видят никаких препятствий для долечивания на месте, а транспортировка может повредить больному. Тут еще и Виктор виноват – другой бы обрадовался, что может свалить с плеч такую обузу, а этот уперся – сами осуществим реабилитацию, и все тут. Честолюбив он патологически. Потому и для Карины у него уже слов не нашлось, он теперь влюблен не в нее, а в этого Шапошникова. Теперь он будет его обхаживать и говорить ему ласковые слова и ночей спать не будет, пока этот чертов банкир не встанет на ноги. Он лично будет с ложечки его кормить и подтирать ему зад, если потребуется, – насчет этого у Карины никаких сомнений не было. И вовсе не потому, что у Виктора болит за него душа. Просто он хочет доказать всему миру, что Виктор Леснов – ас, величайший хирург современности.
Рано или поздно он это докажет, Карина была уверена в этом, – только какой ценой? И что лично ей сулит эта радужная перспектива? Когда у них с Виктором закрутился роман – сперва легкий, ни к чему не обязывающий, – ей было двадцать пять. Она была уверенной в себе, сильной и необыкновенно популярной, на нее оглядывались не только коллеги-мужчины, не только тяжелые больные, в которых, кажется, душа едва теплилась, но даже женщины провожали ее завистливыми взглядами.
Теперь ей было двадцать семь, и, хотя Карина по-прежнему была хороша собой, что-то менялось, и менялось неотвратимо. Зеркало не слишком явно, но настойчиво демонстрировало ей кое-какие приметы стремительно убегающего времени – то морщинку у рта, то блекнущую полоску кожи, то неизвестно откуда взявшийся седой волос… Оно постоянно напоминало, что критический рубеж не за горами.
А служебный роман тем временем как-то незаметно перешел в настоящую любовь, в мучительную, изматывающую страсть, по крайней мере, с ее стороны. Увы, как ни пыталась Карина убеждать себя в том, что Виктор испытывает к ней не менее сильные чувства, получалось это у нее все хуже и хуже. Рано или поздно открывается любой обман, даже когда обманываешь самого себя.
Нет, она была для Виктора по-прежнему желанной. В постели он, как и раньше, был нежен и неистов. Но Карину уже не устраивала роль удобной партнерши, она мечтала о большем. Мысленно она уже связала свою судьбу с этим сильным честолюбивым мужчиной, в котором ее привлекало все, даже то, что многим казалось неприятным и отталкивающим. Она надеялась, что Виктор тоже нуждается в ней, тем более что в этом городе он был чужим и никто не мог понять его лучше, чем она.
Но Виктор, похоже, думал иначе. Проходили недели, месяцы, а их отношения оставались все такими же ровными и расплывчато-неопределенными. От малейшего толчка они могли измениться – или превратиться во что-то более прочное, или, что вернее, окончательно рассыпаться. Виктора это вполне устраивало, Карина думала об этом нарочито равнодушно, но каждый раз в груди у нее появлялся пугающий холодок.
Особенно тоскливо ей становилось, когда Виктор с головой погружался в дела – без перерыва оперировал, выхаживал больных, а иногда по вечерам что-то строчил в толстой тетради, хмуря лоб и роясь в растрепанных справочниках. В такие минуты он напрочь забывал о Карине, вернее, он видел в ней лишь операционную медсестру, функциональную единицу, и ничего больше. Она пыталась проучить его, тоже переставая обращать на него внимание. Но надолго ее не хватало, и Карина мгновенно таяла, стоило Виктору ей улыбнуться или взять за руку. В общем, все было скверно.
Особенно скверно бывало после полудня, когда нужно было одной отправляться домой через напитанный жаром и смогом город, чувствуя себя смертельно усталой и никому не нужной. Карина с большим бы удовольствием осталась там, за больничными стенами, рядом с Виктором, она заставляла себя быть в форме, не сгибаться и не опускать руки. Но дома ждала мать, уже два года как она была тяжело больна, а Карина не могла полностью доверить ее младшей сестре. Наталья хоть и вздумала повторить ее путь, поступив в медицинское училище, но в силу возраста и легкомысленного характера была не слишком надежной опорой.
Добравшись до автобусной остановки, Карина почувствовала, что окончательно расклеилась. У нее разболелась голова, и в то же время отчаянно хотелось спать. Погруженное в ядовитую дымку солнце било своими лучами прямо в лицо, растекаясь по коже липким раздражающим жаром. Карине казалось, что она выглядит сейчас ужасно, что веки ее опухли, под глазами мешки, а на плечах будто лежит груз, заставляющий горбиться и смотреть себе под ноги. Когда подошел автобус, остановка уже была полна народу. Карина едва втиснулась в раскаленную железную коробку и пристроилась на задней площадке возле последнего сиденья, намертво вцепившись в облезлый поручень.
После некоторой заминки двери с натугой закрылись, и автобус, бренча и кашляя, отъехал от остановки. Несмотря на открытые форточки, в салоне нечем было дышать – пахло бензином и человеческим потом. Прямо перед носом у Карины маячила чья-то спина – белая рубашка была покрыта мокрыми пятнами.
Она изловчилась и сумела повернуться лицом к окну. Так было немного полегче – из раскрытой форточки дул свежий ветерок, охлаждая воспаленную кожу. Бесцельно глядя на проплывающие за окном дома, Карина опять принялась думать о своем.
Теперь она вспомнила, как встретилась с Виктором впервые. Она уже два года работала в экстренной хирургии, вполне там освоилась и даже имела связь с одним из хирургов. Ничего, впрочем, серьезного. Такие истории случаются сплошь и рядом. Изматывающая работа, долгие ночные дежурства, невольная близость, когда работаешь, ешь, умываешься, переодеваешься на глазах у коллег. Прибавьте сюда известную долю цинизма, свойственную людям этой профессии.
В хирурги вообще почему-то большей частью шли мужчины крупные, сильные, с широкой натурой – настоящие мужчины. На это Карина обратила внимание еще будучи школьницей, когда впервые попала в эту больницу с приступом аппендицита. Хирург, ее лечивший, показался ей необычайно громадным, надежным и ласковым. Она млела, ощущая прикосновение его мощных, но удивительно бережных рук, с восторгом слушала его участливый голос и смотрела в живые, внимательные глаза. Он даже некоторое время снился ей по ночам.
Наверное, детские впечатления подсознательно определили последующий выбор Карины и в личной жизни, и в выборе профессии. Конечно, уже много лет прошло, когда она, окончив медучилище, поступила работать в отделение экстренной хирургии, но, увидев вдруг своего спасителя снова, на том же месте, Карина почувствовала, как детская влюбленность опять оживает в ней.
Однако все было уже по-другому, Карина к тому времени была достаточно искушенной в вопросах секса. В училище у нее было несколько романов с однокурсниками, ни к чему не обязывающих, но далеко не невинных. Кроме того, в нее без памяти влюбился преподаватель физкультуры – молодой самоуверенный атлет с ямочкой на подбородке, и она даже не заметила, как оказалась в его постели. Глубокого следа в ее душе эти приключения не оставили, Карине просто нравилось быть желанной. И еще ей хотелось поскорее обрести опыт, почувствовать себя не девчонкой, а женщиной, которая имеет власть над мужчинами. В какой-то мере ей это удалось, и хотя встреча с тем самым хирургом пробудила в душе чувство, похожее на прежнее обожание, но теперь Карина переживала его немного иначе. Ей самой было немножечко смешно возвращаться к роли юной влюбленной. Тем более что и хирург с первого дня начал недвусмысленно демонстрировать свой интерес к ней, старался при каждом удобном случае попасться ей на глаза, говорил ласково и, словно невзначай, порывался коснуться своими мощными заботливыми руками то плеча, то бедра, то груди.
Звали его Петр Константинович Тупицын, и был он ведущим хирургом, пользовался огромным спросом и уважением. Если кто-то волей судьбы попадал на операционный стол, то первый вопрос всегда был – кто будет оперировать? И если выпадало так, что оперировать должен был Тупицын, лица даже безнадежных больных озарялись счастливой улыбкой.
Петр Константинович Карину, конечно, не узнал, во время их первой встречи она была просто гадким утенком, сколько таких прошло через его руки! Он даже удивился, когда однажды Карина напомнила ему об этом.
Он и сам с тех пор здорово изменился – погрузнел, постарел, на лбу появились залысины, а в голосе отчетливые равнодушные интонации. К тому же он оказался довольно заурядным собеседником и, кроме работы, ничем, кажется, не интересовался, за исключением похабных анекдотов и выпивки. Пил он, конечно, не так крепко, как Можаев, но от рюмки редко отказывался. Впрочем, это считалось абсолютно естественным – хирурги во все времена пили водку и трахали женщин. Было в этом обычае что-то гусарское, – отложив в сторону окровавленную сталь, расслабиться на веселой пирушке.
В общем, все оказалось почти обыденным. Обожание, какое испытывала Карина к этому казавшемуся когда-то необыкновенным мужчине, развеялось очень быстро. Вскоре после того, как они впервые сошлись с ним. Это случилось во время ночного дежурства, выдавшегося на редкость спокойным и поэтому казавшегося бесконечно долгим. Сначала они просто болтали в полутьме пустой ординаторской, а потом Петр Константинович предложил ей от скуки тяпнуть по стопочке спирта. Все остальное получилось само собой – они занялись любовью на старом продавленном диване, который был свидетелем, наверное, сотен таких безобразий. Все было второпях и не принесло Карине особого удовлетворения, зато она лишилась еще одной иллюзии, приобретя взамен очередную частицу того, что зовется жизненным опытом.
Об их связи наутро знали уже все – больница не то место, где можно что-то утаить. Карине было наплевать, что о ней судачат. Гораздо хуже было то, что с каждым днем она убеждалась – Тупицын ничего для нее не значит, и то, что происходит между ними, глупо и бессмысленно. Однако порвать с любовником она не спешила – то ли из-за упрямства, то ли из-за жалости. Петр Константинович был, разумеется, женат, но супружеской жизни у него в полном смысле этого слова не было – жена его постоянно болела (было у нее какое-то чисто женское неблагополучие) и дважды в году лежала в стационаре. В общем, ничего хорошего.
Воспоминания Карины были прерваны, когда автобус внезапно и резко затормозил и пассажиры повалились друг на друга, соприкасаясь горячими потными телами и ругаясь на чем свет стоит. К счастью, дверцы открылись, и человеческая масса частично рассосалась на очередной остановке.
Правда, взамен вошли новые пассажиры. Ощущая горячее дыхание над ухом и бесконечные тычки в бок, Карина с завистью посмотрела на тех, кто сидел на заднем сиденье. Они все-таки располагали некоторым комфортом, могли расслабиться и даже поговорить.
Невольно Карина прислушалась к назойливому стрекочущему голоску женщины в безвкусном платье, из-под которого выглядывала скрученная бретелька лифчика. Бретелька была розовой, а кожа на полуоткрытом плече женщины бледной, с россыпью бурых пигментных пятнышек – сочетание, которое вызвало у Карины острый приступ брезгливости. Вдобавок на голове у этой женщины был какой-то невообразимый перманент, делавший ее невыразительную внешность совсем уж отталкивающей.
Но эта дама, кажется, считала свой экстерьер абсолютно естественным и вела себя раскованно, почти в полный голос беседуя с соседкой по сиденью. То, что она говорила, заинтересовало Карину. Глядя в окно, она слушала не отрываясь, потому что сразу сообразила, о чем идет речь.
– …Так вот, ты представляешь, какой ужас? Утром прибегает Катька, вся в слезах, лица на ней нет – говорит, мама, я боюсь там оставаться! Вдруг нас тоже убьют? Они с мужем живут как раз напротив – в такой же пятиэтажке…
Соседка, дебелая, с высокой прической, глаза навыкате, перебила с живейшим интересом:
– Она что же, в обычном доме жила, любовница-то?
– Ага! В квартире на первом этаже. Говорят, у нее на площадке только ее квартира и была, остальное там под магазин передали. Очень удобно – принимай кого хочешь, никто тебе и слова не скажет…
– А как его… Ну, который к ней ездил?
– Да Шапошников же! Да знаешь ты его! Он до девяностого года на электромеханическом инженеришкой работал. Потом, когда сокращение пошло, пристроился водкой торговать, с криминалом связался… Потом куда-то пропал, а уж пять лет как он банкир – на Гагарина дом с колоннами видела? «Триггер-банк» называется – вот он им и заправляет…
– Так этот самый?! Депутат который?!
– Он! Они теперь все в депутаты подались, чтобы, значит, полная неприкосновенность… Вот он к этой девке и ездил. Причем жена у него, говорят, неплохая, но вот потянуло кота, как говорится… Ну та, покойница, вообще красавица была, просто вот бери и на обложку! Губа у этих депутатов не дура!
– Так что – всех и перестреляли?
– Ты слушай! Он к ней приехал часов в десять на «Мерседесе» и заночевал. А водитель его, охранник, все это время в машине торчал, а куда денешься? Часа в три ночи вдруг подъезжает еще одна тачка, из нее выходят четверо – и в этот самый подъезд. Охранник-то забеспокоился – и за ними. И тут как пошла стрельба! Водителя наповал, девку, говорят, всю изрешетили, а Шапошникова в живот из ружья. Может, и его бы прикончили, да, говорят, он не спал вовсе, тоже успел выстрелить. Спугнул их.
– И чего же дальше?
– А чего? Сделали они свое дело, сели в машину – и поминай как звали! Соседи, которые проснулись, милицию вызвали, «Скорую»… Тут же эти понаехали – крутые на «Мерседесах», откуда уж узнали? Должно быть, Шапошников еще в чувстве был – сам позвонил. У них теперь ведь в каждом кармане по телефону…
– И как он – живой?
– А кто знает? Увозили – вроде еще живой был. Но кто видел, говорят – ужас необыкновенный! Квартира в крови вся! На лестнице кровь, и даже возле дома лужа… Просто мясорубка, представляешь? Следователь будто объяснил, что эти из обрезов стреляли картечью, как на крупного зверя, с особой жестокостью!
– Да-а, жизнь! Живешь и не знаешь, доживешь ли до завтра!
– Не говори! Страшно жить, страшно!
