Брак холостит душу (сборник)

Царь Никита и сорок его дочерей

Сказка была написана в 20-х числах мая 1822 года в Михайловском. Упоминание о ней есть в письме к брату и Плетневу от 15 марта 1825 года. Сказка дошла до нас в рукописных копиях, однако начало сохранилось в черновой тетради Пушкина. История публикации сложилась весьма непросто: из-за обилия копий, автографов и разрозненных отрывков в описаниях рукописи в полном виде мы имеем текст, собранный из огромного количества небольших кусочков.

В письме к брату Льву Сергеевичу и Плетневу Пушкин озаглавил её как «Царь Никита и сорок его дочерей», что и послужило в дальнейшем её названием, но в обществе сказка ходила как «Царь Никита жил когда-то…» И это все, что нам известно о создании и истории сказки. Впрочем, благодаря воспоминаниям современников Пушкина, письмам и дневникам, известно кем жил поэт в 1822 году, откуда черпал образы, вдохновение и чем питал свою остроумную безграничную фантазию. Летом того года он бывал у Давыдовых на даче: ухаживал за женой А.Д. Давыдова – Аглаей Антоновной, героиней небезызвестной эпиграммы, за глаза называя её мужа «рогоносец величавый». В том же году Александр Сергеевич увлекался Марией Балш – женой Тодора Балша, впоследствии главнокомандующего войсками Молдавии. Балш была невыносимо ревнивой, а её муж и вовсе сходил с ума, поэтому Пушкин решил всё уладить мирным разговором с… гетманом Тодором Балш. Мирного разговора, как и следовало ожидать, не вышло, мужчины устроили драку, и всё бы закончилось очередной дуэлью, если бы генерал Инзов не посадил Пушкина под домашний арест. В том же, явно насыщенном 1822 году, Пушкин, одновременно встречаясь с Марией Балш, увлёкся Екатериной Альбрехт, женой А.И. Альбрехта – генерала лейб-гвардии Уланского полка. Екатерина Альбрехт была трижды замужем (методично выходя замуж с шестнадцати лет), и оказалась такой же нестерпимо ревнивой, как и её предшественница, сводила с ума поэта своими требованиями, и Пушкин переключился на новую любовь. Столько романов за один год, и это только те, что известны, не могли не отразиться на буйном поэтическом творчестве, поэтому возникновение образа многочисленных улетающих женских прелестей вполне прозрачно.

Царь Никита и сорок его дочерей

Царь Никита жил когда-тоПраздно, весело, богато,Не творил добра, ни зла,И земля его цвела,Царь трудился понемногу,Кушал, пил, молился богуИ от разных матерейПрижил сорок дочерей,Сорок девушек прелестных,Сорок ангелов небесных,Милых сердцем и душой.Что за ножка – боже мой,А головка, тёмный волос,Чудо – глазки, чудо – голос,Ум – с ума свести бы мог.Словом, с головы до ногДушу, сердце всё пленяло;Одного недоставало.Да чего же одного?Так, безделки, ничего.Ничего иль очень мало,Всё равно – недоставало.Как бы это изъяснить,Чтоб совсем не рассердитьБогомольной важной дуры,Слишком чопорной цензуры?Как быть?.. Помоги мне, бог!У царевен между ног…Нет, уж это слишком ясноИ для скромности опасно, —Так иначе как-нибудь:Я люблю в Венере грудь,Губки, ножку особливо,Но любовное огниво,Цель желанья моего…Что такое? … Ничего!..Ничего, иль очень мало…И того-то не бывалоУ царевен молодых,Шаловливых и живых.Их чудесное рожденьеПривело в недоуменьеВсе придворные сердца.Грустно было для отцаИ для матерей печальных.А от бабок повивальныхКак узнал о том народ —Всякий тут разинул рот,Ахал, охал, дивовался,А иной, хоть и смеялся,Да тихонько, чтобы в путьДо Нерчинска не махнуть.Царь созвал своих придворных,Нянек, мамушек покорных —Им держал такой приказ:«Если кто-нибудь из васДочерей греху научит,Или мыслить их приучит,Или только намекнёт,Что у них недостаёт,Иль двусмысленное скажет,Или кукиш им покажет, —То – шутить я не привык —Бабам вырежу язык,А мужчинам нечто хуже,Что порой бывает туже».Царь был строг, но справедлив,А приказ красноречив;Всяк со страхом поклонился,Остеречься всяк решился,Ухо всяк держал востроИ хранил свое добро.Жены бедные боялись,Чтоб мужья не проболтались;Втайне думали мужья:«Провинись, жена моя!»(Видно, сердцем были гневны.)Подросли мои царевны.Жаль их стало. Царь – в совет;Изложил там свой предмет:Так и так – довольно ясно,Тихо, шепотом, негласно,Осторожнее от слуг.Призадумались бояры,Как лечить такой недуг.Вот один советник старыйПоклонился всем – и вдругВ лысый лоб рукою брякнулИ царю он так вавакнул:«О, премудрый государь!Не взыщи мою ты дерзость,Если про плотскую мерзостьРасскажу, что было встарь.Мне была знакома сводня,(Где она? и чем сегодня?Верно тем же, чем была).Баба ведьмою слыла,Всем недугам пособляла,Немощь членов исцеляла.Вот её бы разыскать;Ведьма дело всё поправит:А что надо – то и вставит».«Так за ней сейчас послать! —Восклицает царь Никита,Брови сдвинувши сердито. —Тотчас ведьму отыскать!Если ж нас она обманет,Чего надо не достанет,На бобах нас проведёт,Или с умыслом солжёт, —Будь не царь я, а бездельник,Если в чистый понедельникСжечь колдунью не велю:И тем небо умолю».Вот секретно, осторожно,По курьерской подорожнойИ во все земли концыБыли посланы гонцы.Они скачут, всюду рыщутИ царю колдунью ищут.Год проходит и другой —Нету вести никакой.Наконец один ретивыйВдруг напал на след счастливый.Он заехал в тёмный лес(Видно, вёл его сам бес),Видит он: в лесу избушка,Ведьма в ней живет, старушка.Как он был царев посол,То к ней прямо и вошёл,Поклонился ведьме смело,Изложил царево дело:Как царевны рожденыИ чего все лишены.Ведьма мигом всё смекнула…В дверь гонца она толкнула,Так промолвив: «УходиПоскорей и без оглядки,Не то – бойся лихорадки…

Через три дня приходиЗа посылкой и ответом,Только помни – чуть с рассветом».После ведьма заперлась,Уголечком запаслась,Трое суток ворожила,Так что беса приманила,Чтоб отправить во дворец,Сам принес он ей ларец,Полный грешными вещами,Обожаемыми нами.Там их было всех сортов,Всех размеров, всех цветов,Все отборные, с кудрями…Ведьма все перебрала,Сорок лучших оточла,Их в салфетку завернулаИ на ключ в ларец замкнула,С ним отправила гонца,Дав на путь серебреца.Едет он. Заря зарделась…Отдых сделать захотелось,Захотелось закусить,Жажду водкой утолить:

Он был малый аккуратный,Всем запасся в путь обратный.Вот коня он разнуздалИ покойно кушать стал.Конь пасётся. Он мечтает,Как его царь вознесет,Графом, князем назовет.Что же ларчик заключает?Что царю в нём ведьма шлет?В щёлку смотрит: нет, не видно —Заперт плотно. Как обидно!Любопытство страх беретИ всего его тревожит.Ухо он к замку приложит —Ничего не чует слух;Нюхает – знакомый дух…Тьфу ты пропасть! что за чудо?Посмотреть ей-ей не худо.И не вытерпел гонец…Но лишь отпер он ларец,Птички – порх и улетели,И кругом на сучьях сели,И хвостами завертели.Наш гонец давай их звать,Сухарями их прельщать:Крошки сыплет – все напрасно(Видно, кормятся не тем):На сучках им петь прекрасно,А в ларце сидеть зачем?Вот тащится вдоль дороги,Вся согнувшися дугой,Баба старая с клюкой.Наш гонец ей бухнул в ноги:«Пропаду я с головой!Помоги, будь мать родная!Посмотри, беда какая:Не могу их изловить!Как же горю пособить?»Вверх старуха посмотрела,Плюнула и прошипела:«Поступил ты хоть и скверно,Но не плачься, не тужи…Ты им только покажи —Сами все слетят наверно».«Ну, спасибо!» – он сказал…И лишь только показал —Птички вмиг к нему слетелиИ квартирой овладели.Чтоб беды не знать другой,Он без дальних отговорокТотчас их под ключ все сорокИ отправился домой.Как княжны их получили,Прямо в клетки посадили.Царь на радости такойЗадал тотчас пир горой:Семь дней сряду пировали,Целый месяц отдыхали;Царь совет весь наградил,Да и ведьму не забыл:Из кунсткамеры в подарокЕй послал в спирту огарок(Тот, который всех дивил),Две ехидны, два скелетаИз того же кабинета…Награждён был и гонец.Вот и сказочки конец.Многие меня поносятИ теперь, пожалуй, спросят:Глупо так зачем шучу?Что за дело им? Хочу.

Монах

Поэма относится к юношеским годам Пушкина, она не была завершена и при жизни не печаталась. Является пародией на популярное в то время житие Иоанна Новгородского. Датируется летом 1813 года.

Единственный источник текста – беловой автограф в архиве князя А.М. Горчакова. Впервые был опубликован в «Красном Архиве» в 1928 году, а в изданиях сочинений поэта поэма появилась только в 1930 году. С этим произведением связана весьма забавная история, которая очень ярко отражает нравы света пушкинской поры. Пушкин писал «Монаха», когда ему было примерно 13–14 лет, поэт был воспитанником закрытого учебного заведения со строжайшими монастырскими порядками, где и протекал болезненный, всегда острый период взросления – превращение мальчика в мужчину. Строгие порядки лицея не позволяли мальчикам вести вольную жизнь, постигать «любовную науку» естественно, поэтому среди воспитанников Царскосельского лицея чрезвычайно было популярно всё, что хоть немного приоткрывало тайную завесу: гравюры французских романов, «неприличные» открытки, обнаженная натура скульптуры и живописи, эротическая поэзия и т. п.

Так, в то время был невероятно знаменит поэт и переводчик Академии наук, ученик Ломоносова и не последняя фигура в научном мире – И.С. Барков. Иван Семенович писал пошлые, эротические стихи, часто небольшого размера (четверостишия) и славился своим образом жизни, полного разврата и пьянства. Считается, что «Монах» был написан в подражание Баркову (в тот же период Пушкин посвятил ему стихотворение «Тень Баркова»).

До 1928 года ходило множество версий того, куда же делась рукопись «Монаха». Произведение присутствует в воспоминаниях, письмах (например, письмо Вяземского И. Тургеневу: «Сделай милость, скажи племяннику, чтобы он дал мне какого-то своего «Монаха» и «Вкруг я Стурдзы хожу» и всё, что есть нового»). А самой рукописи в глаза никто не видел.

Самая распространенная версия – поэт уничтожил рукопись по совету одного из старших товарищей. Вторая, чуть более уточняющая: «Пользуясь своим влиянием на Пушкина, князь Горчаков побудил его уничтожить одно произведение, «которое могло бы оставить пятно на его памяти». Есть также версия, что Пушкин отдал прочесть рукопись Горчакову, а тот сжёг её по причине того, что поэма порочит его имя (эта версия принадлежит самому Горчакову). Также существуют различные вариации из серии «Пушкин послушался Горчакова и сам бросил в огонь «Монаха». Но дело в том, что всё это долгое время (примерно 114 лет) нетронутая и девственная перед пушкинистами рукопись лежала в архиве Горчакова вместе с другими ценными лицейскими реликвиями. Горчакову было за восемьдесят, когда он распространил слух о том, что «Монах» уничтожен. Можно было бы списать это некрасивое обстоятельство на старческий маразм, если бы не дальнейшие приключения поэмы. Современники писали о князе Горчакове как о тщеславном старике, которому льстила близость к поэту, причастность к культурной жизни, но все замечания князя по поводу того, что его эстетические и критические воззрения Пушкин невероятно ценил, являются, скорее всего, плодом гордыни. Но факт остается фактом – несколько потомков светлейшего князя и после его смерти отказывали исследователям-пушкинистам в рукописи. Из статей и воспоминаний пушкинистов:

«Чечулин, по моей просьбе, говорил с владельцем рукописи, но кн. Горчаков ответил, что не может исполнить моё желание, хотя и вполне сочувствует ему, потому что связан распоряжением деда, запретившего показывать рукопись кому бы то ни было из «посторонних». Мне было сообщено, что рукопись не может быть показана мне, но и никому никогда не будет показана». (Н.О. Лернер).

«Да, трудненько было вести дело со «светлейшими». И мне пришлось через того же Чечулина ходатайствовать о сообщении мне автографов посланий Пушкина к Горчакову: Чечулин любезно сообщил мне, что автографы имеются, но показаны быть не могут. Выходили одно за другим издания сочинений Пушкина, где печатались по неисправным спискам послания поэта к Горчакову; государственный канцлер любил декламировать их, но не снизошел к просьбам издателей и исследователей, хотя между ними были даже и воспитанники того лицея, который был окружен ореолом в воспоминаниях всех лицеистов – не соблаговолил даже показать, только показать эти рукописи». (П.Е. Щеголев)

Наконец рукопись освободили из темных углов архива Горчаковых. На свет показалась тетрадка в четверть писчего листа серой, с синеватым оттенком бумаги, сшитая цветной шелковой ниткой, почти без исправлений, а те, что есть, сделаны самим автором. Источником вдохновения и литературным образцом послужил Вольтер и его «Орлеанская девственница».

Монах

(незаконченная поэма)

Песнь первая

«Святой Монах. Грехопадение. Юбка»

Хочу воспеть, как дух нечистый адаОсёдлан был брадатым стариком;Как овладел он черным клобуком,Как он втолкнул Монаха грешных в стадо.Певец любви, фернейский старичок,К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь.Куда, скажи, девался твой смычок,Которым я в Жан д’Арке восхищаюсь,Где кисть твоя, скажи, ужели ввекИх ни один не найдет человек?Вольтер! Султан французского Парнаса,Я не хочу седлать коня Пегаса,Я не хочу из муз наделать дам,Но дай лишь мне твою златую лиру,Я буду с ней всему известен миру.Ты хмуришься и говоришь: «Не дам».А ты поэт, проклятый Аполлоном,Испачкавший простенки кабаков,Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,Не можешь ли ты мне помочь, Барков?С усмешкою даёшь ты мне скрыпицу,Сулишь вино и музу пол-девицу:«Последуй лишь примеру моему».Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму,Я стану петь, что в голову придётся,Пусть как-нибудь стих за стихом польётся.Невдалеке от тех прекрасных мест,Где дерзостный восстал Иван-великой,На голове златой носящий крест,В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой,Был монастырь; в глухих его стенахПод старость лет один седой МонахСвятым житьем, молитвами спасалсяИ дней к концу спокойно приближался.Наш труженик не слишком был богат,За пышность он не мог попасться в ад.Имел кота, имел псалтирь и чётки,Клобук, стихарь да штоф зёленой водки.Взошедши в дом, где мирно жил Монах,Не золота увидели б вы горы,Не мрамор там прельстил бы ваши взоры,Там не висел Рафаель на стенах.Увидели б вы стул об трёх ногах,Да в уголку скамейка в пол-аршина,На коей спал и завтракал Монах.

Там пуховик над лавкой не вздувался.Хотя монах, он в пухе не валялсяМеж двух простынь на мягких тюфяках.Весь круглый год святой отец постился,Весь божий день он в келье провождал,«Помилуй мя» в полголоса читал,Ел плотно, спал и всякий час молился.А ты, Монах, мятежный езуит!Красней теперь, коль ты краснеть умеешь,Коль совести хоть капельку имеешь;Красней и ты, богатый Кармелит,И ты стыдись, Печерской Лавры житель,Сердец и душ смиренный повелитель…Но, лира! стой! Далёко занеслоУже меня противу рясок рвенье;Бесить попов не наше ремесло.Панкратий жил счастлив в уединенье,Надеялся увидеть вскоре рай,Но ни один земли безвестный крайЗащитить нас от дьявола не может.И в тех местах, где черный сатанаПод стражею от злости когти гложет,Узнали вдруг, что разгороженаК монастырям свободная дорога.И вдруг толпой все черти поднялись,По воздуху на крыльях понеслисьИной в Париж к плешивым картезианцамС копейками, с червонцами полез,Тот в Ватикан к брюхатым итальянцамБургонского и макарони нёс;Тот девкою с прелатом повалился,Тот молодцом к монашенкам пустился.И слышал я, что будто старый поп,Одной ногой уже вступивший в гроб,Двух молодых венчал перед налоем.Черт прибежал амуров с целым роем,И вдруг дьячок на крылосе всхрапел,Поп замолчал – на девицу глядел,А девица на дьякона глядела.У жениха кровь сильно закипела,А бес всех их к себе же в ад повёл.Уж тёмна ночь на небеса всходила,Уж в городах утих вседневный шум,Луна в окно Монаха осветила.В молитвенник весь устремивший ум,Панкратий наш Николы пред иконойСо вздохами земные клал поклоны.Пришел Молок (так дьявола зовут),Панкратия под чёрной ряской скрылся.Святой Монах молился уж, молился,Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут.Бьёт час, Молок не хочет отцепиться,Бьёт два, бьёт три – нечистый всё сидит.«Уж будешь мой», – он сам с собой ворчит.А наш старик уж перестал креститься,На лавку сел, потёр глаза, зевнул,С молитвою три раза протянулся,Зевнул опять, и… чуть-чуть не заснул.Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся,И снова бес Монаха соблазнять,Чтоб усыпить, Боброва стал читать.Монах скучал, Монах тому дивился.

Век не зевал, как богу он молился.Но – нет уж сил; кресты, псалтирь, слова, —Всё позабыл; седая голова,Как яблоко, по груди покатилась,Со лбу рука в колени опустилась,Молитвенник упал из рук под стол,Святой вздремал, всхрапел, как старый вол.Несчастный! спи… Панкратий вдруг проснулся,Взад и вперёд со страхом оглянулся,Перекрестясь с постели он встаёт.Глядит вокруг – светильня нагорела;Чуть слабый свет вокруг себя лиет;Что-то в углу как будто забелело.Монах идет – что ж? Юбку видит он.«Что вижу я!.. иль это только сон? —Вскричал Монах, остолбенев, бледнея.

Как! это что?..» – и, продолжать не смея,Как вкопанный, пред белой юбкой стал,Молчал, краснел, смущался, трепетал.Огню любви единственна преграда,Любовника сладчайшая наградаИ прелестей единственный покров,О юбка! речь к тебе я обращаю,Строки сии тебе я посвящаю,Одушеви перо моё, любовь!Люблю тебя, о юбка дорогая,Когда, меня под вечер ожидая,Наталья, сняв парчовый сарафан,Тобою лишь окружит тонкий стан.Что может быть тогда тебя милее?И ты, виясь вокруг прекрасных ног,Струи ручьев прозрачнее, светлее,Касаешься тех мест, где юный богПокоится меж розой и лилеей.Иль, как Филон, за Хлоей побежав,Прижать её в объятия стремится,Зеленый куст тебя вдруг удержав…Она должна, стыдясь, остановиться.Но поздно всё, Филон, её догнав,С ней на траву душистую валится,И пламенна, дрожащая рукаСчастливого любовью пастухаТебя за край тихонько поднимает…

Она ему взор томный осклабляет,И он… но нет; не смею продолжать.Я трепещу, и сердце сильно бьётся,И, может быть, читатели, как знать?И ваша кровь с стремленьем страсти льётся.Но наш Монах о юбке рассуждалНе так, как я (я молод, не постриженИ счастием нимало не обижен).Он не был рад, что юбку увидал,И в тот же час смекнул и догадался,Что в когти он нечистого попался.

Песнь вторая

«Горькие размышления, сон, спасительная мысль»

Покаместь ночь ещё не удалилась,Покаместь свет лила ещё луна,То юбка всё ещё была видна.Как скоро ж твердь зарёю осветилась,От взоров вдруг сокрылася она.А наш Монах, увы, лишен покоя.Уж он не спит, не гладит он кота,Не помнит он церковного налоя,Со всех сторон Панкратию беда.«Как, – мыслит он, – когда и собачонкиВ монастыре и духа нет моем,Когда здесь ввек не видывал юбчонки,Кто мог её принесть ко мне же в дом?Уж мнится мне… прости, владыко, в том!Уж нет ли здесь… страшусь сказать… девчонки».Монах краснел и делать что не знал.Во всех углах, под лавками искал.Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался,Зато весь день, как бледна тень, таскался,Не ел, не пил, покойно и не спал.Проходит день, и вечер, наступая,Зажёг везде лампады и свечи.Уже Монах, с главы клобук снимая,Ложился спать. Но только что лучиЛуна с небес в окно его пустилаИ юбку вдруг на лавке осветила,Зажмурился встревоженный МонахИ, чтоб не впасть кой-как во искушенье,Хотел уже навек лишиться зренья,Лишь только бы на юбку не смотреть.Старик, кряхтя, на бок перевернулсяИ в простыню тепленько завернулся,Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть.Тот час Молок вдруг в муху превратилсяИ полётел жужжать вокруг него.Летал, летал, по комнате кружилсяИ на нос сел монаха моего.Панкратья вновь он соблазнять пустился,Монах храпит и чудный видит сон.Казалося ему, что средь долины,Между цветов, стоит под миртом он,Вокруг него сатиров, фавнов сонм.Иной, смеясь, льёт в кубок пенны вины;Зелёный плющ на чёрных волосах,И виноград, на голове висящий,И лёгкий фирз, у ног его лежащий, —Всё говорит, что вечно юный Вакх,Веселья бог, сатира покровитель.Другой, надув пастушечью свирель,Поёт любовь, и сердца повелительОдушевлял его веселу трель.Под липами там пляшут хороводомТолпы детей, и юношей, и дев.

А далее, ветвей под тёмным сводом,В густой тени развесистых дерев,На ложе роз, любовью распаленны,Чуть-чуть дыша, весельем истощённы,Средь радостей и сладостных прохлад,Обнявшися любовники лежат.Монах на всё взирал смятенным оком.То на стакан он взоры обращал,То на девиц глядел чернец со вздохом,Плешивый лоб с досадою чесал —Стол, как пень, и рот в сажень разинув.И вдруг, в душе почувствовав кураж,И набекрень, взъярясь, клобук надвинув,В зёленый лес, как белоусый паж,Как лёгкий конь, за девкою погнался.Быстрей орла, быстрее звука лирПрелестница летела, как зефир.Но наш Монах Эол пред ней казался,Без отдыха за новой Дафной гнался.«Не дам, – ворчал, – я промаха в кольцо».Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка,Панкратья хвать юбчонкою в лицо.И вдруг исчез приятный вид лесочка.Ручья, холмов и нимф не видит он;Уж фавнов нет, вспорхнул и Купидон,И нет следа красоточки прелестной.Монах один в степи глухой, безвестной,Нахмуря взор; темнеет небосклон,Вдруг грянул гром, Монаха поражает —Панкратий: «Ах!..», – и вдруг проснулся он.Смущённый взор он всюду обращает:На небесах, как яхонты горя,Уже восток румянила заря.И юбки нет. Панкратий встал, умылся,И, помолясь, он плакать сильно стал,Сел под окно и горько горевал.«Ах! – думал он, – почто ты прогневился?Чем виноват, владыко, пред тобой?Как грешником, вертит нечистый мной.Хочу не спать, хочу тебе молиться,Возьму псалтирь, а тут и юбка вдруг.Хочу вздремать и ночью сном забыться,Что ж снится мне? Смущается мой дух.Услышь моё усердное моленье,Не дай мне впасть, господь, во искушенье!»Услышал бог молитвы старика,И ум его в минуту просветился.Из бедного седого простякаПанкратий вдруг в Невтоны претворился.Обдумывал, смотрел, сличал, смекнулИ в радости свой опрокинул стул.И, как мудрец, кем Сиракуз спасался,По улице бежавший бос и гол,Открытием своим он восхищалсяИ громко всем кричал: «Нашёл! нашёл!»«Ну! – думал он, – от бесов и юбчонкиИзбавлюсь я – и милые девчонкиУже меня во сне не соблазнят.Я заживу опять монах-монахом,Я стану ждать последний час со страхомИ с верою, и всё пойдет на лад».Так мыслил он – и очень ошибался.Могущий рок, вселенной господин,Панкратием, как куклой, забавлялся.Монах водой наполнил свой кувшин,Забормотал над ним слова молитвыИ был готов на грозны ада битвы.Ждёт юбки он – с своей же стороныНечистый дух весь день был на работеИ весь в жару, в грязи, в пыли и потеПредупредить спешил восход луны.

Песнь третья

«Пойманный бес»

Ах, отчего мне дивная природаКорреджио искусства не дала?Тогда б в число парнасского народаЛихая страсть меня не занесла.Чернилами я не марал бы пальцы,Не засорял бумагою чердак,И за бюро, как девица за пяльцы,Стихи писать не сел бы я никак.Я кисти б взял бестрепетной рукоюИ, выпив вмиг шампанского стакан,Трудиться б стал я с жаркой головою,Как Цициан иль пламенный Албан.Представил бы все прелести Натальи,На полну грудь спустил бы прядь волос,Вкруг головы венок душистых роз,Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,Стан обхватил Киприды б пояс злат.И кистью б был счастливей я стократ!Иль краски б взял Вернета иль Пуссина;Волной реки струилась бы холстина;На небосклон палящих, южных стран,Возведши ночь с задумчивой луною,Представил бы над серою скалою,Вкруг коей бьёт шумящий океан,Высокие, покрыты мохом стены;И там в волнах, где дышит ветерок,На серебре, вкруг скал блестящей пены,Зефирами колеблемый челнок.Нарисовал бы в нем я Кантемиру,Её красы… и рад бы бросить лиру,От чистых муз навеки удалясь,Но Рубенсом на свет я не родился,Не рисовать, я рифмы плесть пустился.Мартынов пусть пленяет кистью нас,А я – я вновь взмостился на Парнас.Исполнившись геройскою отвагой,Опять беру чернильницу с бумагойИ стану вновь я песни продолжать.Что делает теперь седой Панкратий?Что делает и враг его косматый?Уж перестал Феб землю освещать;Со всех сторон уж тени налетают;

Туман сокрыл вид рощиц и лесов;Уж кое-где и звёздочки блистают…Уж и луна мелькнула сквозь лесов…Ни жив, ни мёртв сидит под образамиЧернец, молясь обеими руками.И вдруг, бела, как вновь напавший снегМосквы-реки на каменистый брег,Как легка тень, в глазах явилась юбка…Монах встаёт, как пламень покраснев,Как модинки прелестной ала губка,Схватил кувшин, весь гневом возгорев,И всей водой он юбку обливает.О чудо!.. вмиг сей призрак исчезаетИ вот пред ним с рогами и с хвостом,Как серый волк, щетиной весь покрытый,Как добрый конь с подкованным копытом,Предстал Молок, дрожащий под столом,С главы до ног облитый весь водою,Закрыв себя подолом епанчи,Вращал глаза, как фонари в ночи.«Ура! – вскричал монах с усмешкой злою, —Поймал тебя, подземный чародей.Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.Все шалости заплатишь головою.Иди в бутыль, закупорю тебя,Сейчас её в колодезь брошу я.Ага, Мамон! дрожишь передо мною».– Ты победил, почтенный старичок, —Так отвечал смирнехонько Молок. —Ты победил, но будь великодушен,В гнилой воде меня не потопи.

Я буду ввек за то тебе послушен,Спокойно ешь, спокойно ночью спи,Уж соблазнять тебя никак не стану.«Всё так, всё так, да полезай в бутыль,Уж от тебя, мой друг, я не отстану,Ведь плутни все твои я не забыл».– Прости меня, доволен будешь мною,Богатства все польют к тебе рекою,Как Банкова, я в знать тебя пущу,Достану дом, куплю тебе кареты,Придут к тебе в переднюю поэты;Всех кланяться заставлю богачу,Сниму клобук, по моде причешу.Всё променяв на длинный фрак с штанами,Поскачешь ты гордиться жеребцами,Народ, смеясь, колёсами давитьИ аглинской каретой всех дивить.Поедешь ты потеть у Шиловского,За ужином дремать у Горчакова,К Нарышкиной подправливать жилет.Потом всю знать (с министрами, с князьямиВедь будешь жить, как с кровными друзьями)Ты позовёшь на пышный свой обед.«Не соблазнишь! тебя я не оставлю,Без дальних слов сейчас в бутыль иди».– Постой, постой, голубчик, погоди!Я жён тебе и красных дев доставлю.«Проклятый бес! как? и в моих рукахОсмелился ты думать о женах!Смотри какой! но нет, работник ада,Ты не прельстишь Панкратья суетой.За всё, про всё готова уж награда,Раскаешься, служитель беса злой!»– Минуту дай с тобою изъясниться,Оставь меня, не будь врагом моим,Поступок сей наверно наградится,А я тебя свезу в Ерусалим.При сих словах Монах себя не вспомнил.«В Ерусалим!» – дивясь, он бесу молвил.– В Ерусалим – да, да, свезу тебя.«Ну, если так, тебя избавлю я».Старик, старик, не слушай ты Молока,Оставь его, оставь Иерусалим.Лишь ищет бес поддеть святого с бока,Не связывай ты тесной дружбы с ним.Но ты меня не слушаешь, Панкратий,Берёшь седло, берёшь чепрак, узду.Уж под тобой, бодрится черт проклятый,Готовится на адскую езду.Лети, старик, сев на плеча Молока,Толкай его и в зад и под бока,Лети, спеши в священный град востока,Но помни то, что не на лошакаТы возложил свои почтенны ноги.Держись, держись всегда прямой дороги,Ведь в мрачный ад дорога широка.