Иисус на Русской равнине, или Иррацио

Главным увлечением его, притом, с дошкольного возраста, являлись книги; покойный отец агроном, сам запоем поглощавший фантастику и детективы, читал ему вслух у детской кроватки, что срабатывало безотказно: ребёнок быстро стихал и засыпал под рассказы о комиссаре Мегре, героях Артура Кларка или братьев Стругацких…

Фёдор стоял, попыхивая сигаретным дымком, явно испытывая нарастающее нетерпение… А человек, который позвал его, парился в бане, человек, за которым пошёл он не рассуждая, пошёл, надо думать, потому что похож на того, кто однажды ушёл и пропал с концами в том маятном дымном мае, кто был когда-то для Фёдора едва ли не главным поводом жить на земле, на которой его родили, впрочем, не спрашивая.

Едва докурив, Фёдор нашёл в предбаннике свою сумку, быстро нашарил в ней книжку в кожаном переплёте, наследство от бабки Федулы. Из парилки доносились долгий плеск падающей воды и восторженные басы блаженства… Торопясь, Фёдор открыл наугад Евангелие, и застыл, хватая глазами слова заветные: «Оттуда вышел Он и пришёл в Свое отечество; за ним следовали ученики Его. Когда наступила суббота, Он начал учить в синагоге; и многие слышавшие с изумлением говорили: откуда у Него это? Что за премудрость дана Ему, и как такие чудеса совершаются руками Его? Не плотник ли Он, сын Марии, брат Иакова, Иосии, Иуды и Симона? Не здесь ли, между нами Его сестры? И соблазнялись о Нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и у сродников и в доме своем»…

Открылась, с протяжным шорохом по полу верь из парилки. Фёдор захлопнул книгу. Перехватив взгляд вошедшего, опоясанного полотенцем, выдал себя голосом пойманного с поличным:

– Я тут читал…

– Понятно.

– С лёгким паром! – спохватился Фёдор.

– Спасибо.

– Ну, что? Небось, отвёл душу-то?

– Божественно!..

Человек с распаренным красным телом уселся на лавку, посмотрел с интересом на накрытую перед ним «поляну».

– Молодец, квасу купил.

Лицо его исходило влажной истомой, блестели глаза и волосы…

– Выпей холодненького, – Фёдор налил ему полную кружку, и смотрел, как он взял и пил из неё.

– Хорошо?

– В самый раз.

– Вот теперь точно знаю, что ты не Назар. У него приговорка была – «ато». Спросишь его, будешь это? или слышал про это? Он скажет, «ато!» Он меня этим «ато» до белого каления доводил, что ни скажешь, он на всё – ато и ато. А ты ни разу этого «ато» не сказал.

Фёдор незаметно убрал Евангелие со стола.

– Голодный, поди? Конечно, голодный, – сказал, не дожидаясь ответа. – Сейчас перекусим, как водится, я тут принёс, приготовил, кое-что на свой вкус… Ты извини, если я чего не то принёс, ты ж не говорил конкретно…

– Всё, что надо.

– Ну, добро. Я только выйду, курну на минутку, я быстро. Ничего? – Фёдор поднялся, пряча под курткой книгу.

– Ничего. Мне тоже охолонуть немного надо.

Фёдор на крыльце лихорадочно перебирал страницы Евангелия, вчитываясь в какие-то строчки, и снова листал с натянутой полуулыбкой. Наконец, наткнулся на какое-то место…

– «Итак, бодрствуйте, – шевелил он губами, – потому что не знаете, в который час Господь ваш придет. Но это вы знаете, что если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо, в который час не думаете, придет Сын Человеческий»…

Перечитал ещё раз. Сунул книгу под куртку и вернулся в баню.

– Ты извини, но один вопрос всё-таки надо выяснить, – едва войдя и закрыв за собою дверь, сказал Фёдор. – Если ты не Назар, а я и сам уже это понял, тогда спрашивается, как мне тебя называть? Иисус Христос? Или просто Иисус? Типа, «здравствуй, Иисус!» Извини, но я пока к этому не готов, может, когда-нибудь и буду готов, но не сейчас. Как быть-то? Ну, не «Учитель» же, это как-то… ну, не натурально, притворяться надо. Может, подскажешь?

– Ты уже решил, как хочешь называть меня, не так ли?

Фёдор несколько опешил.

– Я тут подумал… – он подошёл к столу и присел у своей сумки. – Если ты не против, можно я буду называть тебя «Спас»? Мне почему-то удобней, что ли… Спас вроде как Стас, и в то же время – Спаситель, ведь, Иисус Христос, он Спаситель, правда?

– Хорошо. Давай поедим.

Иисус сидел уже одетым, в штанах и рубахе; правой рукой он благословил еду, и они занялись трапезой. Какое-то время ели молча. Фёдор осторожно налил в кружки водку, немножко, на средний глоточек. Выпили также молча.

Видимо, было обоим усладно, тепло в этот миг…

– Хорошо сидим! – вылетело у Фёдора. – Я давно так не ел с охоткой…

Иисус улыбнулся.

– Так говорят на Руси.

– А можно ещё спросить? – придвинулся Фёдор. – Скажи, почему ты именно сюда пришёл? И почему позвал меня, не другого?

– У села какое название? – спросил, жуя, Иисус.

– Галелеево, – жуя, отвечал ему Фёдор. – А-а, понятно, Галилея… он же из Галилеи был, то есть, ты… А меня позвал почему?

– Всему своё время, Фёдор.

С улицы послышались голоса, топот тяжёлых ног по ступеням крыльца, кто-то дёрнул за ручку двери, и в предбанник ввалилась мужская компания.

– Я ж говорил, они здесь! – гаркнул Василий Опушкин, он же Почечуй, и заржал удовлетворённо.

Компания расселась по-свойски за стол; уже успели окинуть дары стола; руки потянулись за хлебом и колбасой… Фёдор подвинулся, оказавшись по левую руку Иисуса.

Их было четверо. Кроме Почечуя, рыжий, как медь, Коробок, он же Егор Кораблёв; долговязый Ганс, он же Алексей Гардариков; вечно хмурый Шибай, он же Дмитрий Шибаев. Все с агрофирмы – колхоза бывшего: кто скотник, кто тракторист, кто сантехник. И все, как один, уставились на Иисуса.

– Мы, значит, с Федькой тихохонько так закусываем… воскресенье, благодать, петушки поют… – изображал Почечуй, – вдруг, вижу, входит, и говорит: «Я Иисус Христос!» У меня аж в горле глоток застыл. Ну, думаю, допрыгался я, пришли! сейчас возьмут за хряпку и почечуй! И главное, волосы, борода, глядит, как с иконы! Федька тот вообще к стенке прилип! Тут влетает Фура моя: «где пузырь спрятали?!», я в себя и пришёл мгновенно. Да, только примечаю, а за бородой-то знакомое что-то… Назар, едрёна втулка!..

– Бутылку-то нашла? – вставил Шибай.

– Не! я ж её в штаны сунул! Всё обыскала, а за это место не стала, боится!.. – зашёлся Почечуй.

– Где пропадал, Назар? – весело спросил Коробок. – И не признать тебя сразу…

– Вспоминали тебя, – сказал Ганс.

– У нас ферма горела, телят на руках выносили, как ты Сашку тогда из леса, помнишь? – пояснил Коробок.

Шибай пнул его локтем:

– Чо несёшь, не за то вспоминали.

– Тут как-то наши на Чёрную Гриву за грибами ходили, – рассказывал Ганс, – палатку нашли одноместную, а в ней – никого. Обшарили всё вокруг, думали, ты…

– А штой-то мы в сухую сидим? – вскинулся Почечуй. – Ну-ка, где там стакашки-рюмашки…

Отыскались какие-то чашки-плошки; разлили, чокнулись:

– За встречу!

– За тебя, Назар!

Вся компания выпила залпом, и Фёдор с ними.

Но тот, кому адресовался тост, так и не поднял кружку.

– Назар, завязал что-ль? – подмигнул Коробок.

– Что-то не так, Назар? – не понял Ганс.

– Я не Назар, – произнёс Иисус.

Повисло молчание.

– Федька, скажи, это он или нет? – попросил Почечуй брата. – Ведь, он же, он!..

– Это не он, – сказал Фёдор.

Компания пришла в волнение.

– А кто ж ещё?

– Хорош пугать-то!

– Пусть сам скажет!..

– Он – Спас, – сказал Фёдор.

– Ага, Спас! – подхватил Почечуй, – яблочный или медовый? Может, ореховый?

– Пусть он скажет, – настаивал Ганс.

– Ну, и кто ты? – хмыкнул Шибай.

– Скажи им, – сжал зубы Фёдор.

– Я Иисус Христос.

Мужики перестали жевать.

С минуту все просидели не двигаясь.

– Ну, всё, я пошёл, – заявил Коробок. – Я в этой комедии не участвую…

Он вышел на крыльцо, хлопнув дверью.

– Извиняюсь, если чего не понял, – поднялся Ганс, – пойду-ка и я до дому.

За ним потопал Шибай, и закрыл за собою дверь.

– Фура-то моя, боюсь, кабы не свихнулась баба, – заговорил Почечуй, – уж такая мирная, послушливая, куда что делось… Домой-то придёшь? – обратился к брату.

Между братьями установились, с давних лет ещё, своеобразные отношения: в доме последнее слово было за старшим Опушкиным, а вне дома наоборот.

Фёдор мотнул головой – не приду.

– Ладно, коли такое дело… – Почечуй отделился от стола, и, что-то бурча под нос, вышел из бани.

Они снова были вдвоём. Фёдор убрал со стола пустую бутылку.

– Обиделись мужики, – констатировал Фёдор.

– Это ничего, – сказал Иисус.

– «Всему своё время», да? – напомнил Фёдор.

Он набулькал по кружкам квасу.

– Верно, – сказал Иисус.

– В Евангелии Иисус первым делом шёл в синагогу, то есть, по-ихнему, вроде храма считалось, – Фёдор спросил таки о том, что, видно, засвербело в нём при виде выходивших из храма односельчан. – А ты чего-то не торопишься туда совсем, или тебе синагога нужна, а не православный храм?

– В синагоге мне делать нечего, там Бога нет.

– А в наших православных?

– Не в каждый Дух Божий входит.

– А в галелеевской нашей?

– Если бы ты был утром в церкви, я бы пришёл туда, но ты был занят иным на пару с братом. В храм я приду, не переживай, всему своё время, Фёдор…

Между тем, покинувшие баню мужики стояли у магазина.

– Да какой он Христос, дурью мается! – говорил Коробок. – Тоже мне…

– Пусть себе поиграется, пока не надоест, – говорил Почечуй.

– А ты уверен, что это Назар?

– А кто ж ещё? Меня знает, Федьку знает, прямо к нам в дом припёрся!..

– Я думаю, Назар бы не стал дурью маяться, – говорил Ганс. Не такой он.

– Шибай, а ты как думаешь? – не унимался Коробок.

– А никак! – сплюнул Шибай. – Если он в натуре Иисус, так это и так поймут, а если нет, тогда не знаю, может, ещё какой крендель-шпендель…

На том и расстались.

А те, кто в бане, когда подоспело им время спать, укладывались на широких нагретых полках, и одинокий сверчок негромко трещал им о чём-то своём, о чём не расскажешь по-человечьи…

– Ты спишь? – раздалось от Фёдора в темноте.

– Ещё нет.

– Если всё-таки я не поверю, что ты Христос, ну, не увижу его в тебе, может такое быть? Тогда что?

– Ты пойдёшь своей дорогой, я – своей.

– А какой своей?..

Но на это не получил ответа.

Утро всё переменило.

Первым пробудился Фёдор; встал, умылся, покурил, пуская завитушки-дымки под рябиной, нависшей рдяными обильными грудями. За ночь баня заметно выстудилась, и он, стараясь не шуметь, наладил печку, и пошло тепло, и снова стало ладно и обжито. Фёдор, выходя в предбанник, глянул невзначай на спящего и обомлел. Иисус неузнаваемо переменился: голова запрокинута, чело сплошь осыпано бисером пота; отверстый, словно пропасть, рот; правая рука хватала воздух, будто пыталась удержать кого-то…

Фёдор уже был рядом с ним:

– Спас! Что с тобой?! Ты болен?

Он вздрогнул, приоткрылись веки.

– Мне плохо.

Фёдор растерялся.

– Я вызову врача.

Но был запрет глухой и властный:

– Ни в коем случае!

Два дня была горячка и сотрясалось тело; всё говорил он с кем-то, бредил, не разобрать; Фёдор еле успевал менять намоченные полотенца; поил по ложечке водицей родниковой – вот вся еда больного…

На третий день, вернувшись утром из магазина, он был вторично потрясён за эти дни: больной, сидел одет и здрав, ну, разве что осунувшийся костно, и пил парное молоко из рук счастливой этим действом Фуры, то есть, Фроси…

– Ну, вот и хорошо, – сказала она, принимая пустую выпитую банку. – Я там ещё котлеток принесла домашних и пшённой кашки на топлёном масле.

– Здравствуй… – обрёл дар речи Фёдор.

– Здравствуй, Федя.

Она поставила на стол кастрюльки, достала ложки, салфетки…

– Кушайте, пожалуйста, а я пойду, не буду вам мешать.

У выхода она вдруг повернулась и, низко поклонясь, о чём-то торопливо благодарила, захлёбывалась плачем и слезами… Открыла дверь и вышла, утираясь рукавом плаща, и без того сырого, – вторые сутки дождь висел над всем унылым долом.

– Я её такой не помню! – Фёдор повёл головой.

– Чувствую себя блаженно! – сказал с улыбкой Иисус.

– Что хоть произошло-то?

Случилось так, что стоило Фёдору выбежать под дождь за жаропонижающем в ближайший дом от бани, как Иисуса, словно бы толкнули, и он очнулся; сел на постели, озираясь, и, судя по всему, было ему легко. Накинул на себя одежду, встал, едва шатаясь, тут и постучалась Фрося, она же, Фура по прошлой жизни, и принялась его поить молоком, прямо с утренней дойки, козьим.

Вот, что произошло до прихода Фёдора.

– И что сказала?

– Что больше головная боль её не мучает. Сказала: «моя злоба выкинулась чёрной жабой из меня», это её слова.

– Не представляю. Что с ней такое?

– Говорит: «хочу любить весь мир».

– Не может быть!

– Разве ты сам не видел?

– Неужто потому, что сама себя шарахнула сковородой по кумполу?

– Не без того.

Фёдор развесил свою одежду поближе к печке.

– Спас, скажи, что с тобой было?

– Не знаю, меня сжигал огонь внутри…

– Но почему? с чего вдруг?

– Так надо было…

– Но ты же Иисус!

– И человек. Я ем, и сплю, и так же, как и все могу болеть.

– Я думал, ты умрёшь, ты был так страшен! Я не знал, что делать!

– Запомни, нельзя отчаиваться, но всё предай Всевышней воле.

– Пока я всё-таки не знаю, кто ты, – отвечал на это Фёдор. – Но мне до жути интересно, что будет дальше!..

Те три дня, что продержали Иисуса в странной скоротечной хвори, не обошлись без последствий для галелеевского дремотного мира, – заезженную жизни карусель довольно ощутимо встряхнуло и приостановило от небывалой вести: «в селе явился во плоти Христос и тайно поселился у Федьки в бане!», а к этому вдогонку – «и исцеляет!»

Последнее связали с Фросей: разве не чудо – вечно злая баба, что на людей бросалась с матюгами, каких не всякий пьяный грузчик знает, и вдруг тиха, приветлива, как летний полдень, «а всё из-за того, что этот человек, который Иисус, когда она напала на него, он выхватил из рук её сковороду и треснул по лбу ей, и в тот же миг собака злая сделалась овечкой, и теперь она со всеми добрая на загляденье!.. уж это точно чудеса, – как ни лупи себя сковородой, а без участья Божьего кроме шишек ничего не будет!»

Однако, нашлось кому и возразить на это в лице усердной прихожанки Воронцовой, она решительно не приняла рассказов о явном чуде с неузнаваемой, в хорошем смысле, Евфросиньей: «Всё это сказки, а по правде, уж не взыщите, обыкновенный самообман! С ударами по голове ещё не то бывает, – у наших знакомых в Люберцах сын восьмиклассник выпал из окна и тоже голову расшиб, так он с тех пор на всех олимпиадах по математике первые места берёт, а раньше был ни в зуб ногой в ученье! А этот ваш «Исус» здесь вовсе не причём, обыкновенный прохиндей, мошенник, не покупайтесь, чтобы не жалеть потом! Евангелие почитайте, там про таких всё сказано давно: не верьте тем, кто косит под Христа, таких полным полно на свете, они хотят отбить людей от веры, а заодно и обобрать до нитки! Настоящий-то Иисус по баням не шастает, не глушит водку с мужиками, он в храме нашем – вот он где! Сходите, коль мне не верите, спросите батюшку, он вам мозги прочистит!» В общем, всякого наговорила с лихом.

А после, эта Воронцова поехала купить билет в Черногорию на отдых, куда уже отправила супруга с дочкой (самой пришлось подзадержаться из-за нагрянувшей проверки: работала учётчицей на базе), да только произошло несчастье: то ли в электричке, то ли на вокзале из сумочки её украли документы, в том числе (как специально!), загранпаспорт, а с ним и российский, и полис медицинский, и деньги, что взяла с собой, и карту Сбера, и кое-как до дома на попутках добралась. Всё надо было восстанавливать, ходить по конторам за справками, и время драгоценное терять, и где-то денег занимать… Бедная Воронцова, убиваясь на руках родни, повторяла, как заведённая: «Воистину, Черногория! воистину, чёрное горе мне, Господи!..» И всеми это было воспринято не иначе, как посланный свыше знак: ох, напрасно ты возникала, Воронцова, вот и получила!

Это стало вторым свидетельством начавшихся чудес.

А третьим чудом стало происшествие с пенсионером, бывшим директором сельской школы, Акимом Ивановичем Скоблевым, возразившим тогда на выпады Воронцовой: «Мне, – говорил он, – больше верится в необъяснимый случай с Фросей. За столько лет от неё ни разу ничего хорошего не слышали, всегда кого-нибудь бранила, не стыдясь людей, а тут уж, верь не верь, совсем другой перед тобою человек, и говорить с ней удовольствие теперь, нет, это дело Божье. Тебя же, Воронцова, знаю я с самых, можно сказать, зелёных соплей, и сколько знаю лет, ты не меняешься, а всё такая же любительница спорить, осуждать, везде встревать, когда тебя не просят, хоть ты у нас и церковная вся, не пропускаешь службы и посты, всё соблюдаешь, как положено, а мира нет в тебе, а, значит, нет и правды…» На этом слове Аким Иванович и оставил Воронцову, и пошёл, – давно смирившийся с судьбой вдовец, в своё жильё, к своим любимым кошкам и своему неунывающему Дайке, хромому пёсику, которого беспомощным щенком он подобрал на кладбище, через неделю после похорон своей жены-хозяйки, и с той поры минуло восемь лет однообразных. А дело ещё было в том, что всеми уважаемый Аким Иванович, прослыл к тому же чудаком: задался целью раз и навсегда закрыть на улице проблему с водоснабжением (наследство аж с райкомовских времён): он на собственные деньги ископал общественный колодец, не сам, конечно, но бригадой мужиков с Мордвы, и всем хорош колодец получился, да не простой, не барабан-вертушка, а журавель – высокий, горделивый, единственный такой в селе, беда лишь, что так и не далось воды в нём, то есть, по началу-то она пошла, наполнила чуть выше половины бетонный жёлоб из колец, но спустя два дня ушла, и вот четыре года, накрытый деревянной крышкой, стоял колодец пуст и сух, подобно желудку постника великого. «Ну, чудак ты, Аким Иваныч, – говорили люди, – ведь исстари известно, что в этом месте – на песчаной горке, нету водной жилы в глубине, так нет же, никого не слушал и деньги выбросил на ветер, и нате вам, торчит жердёю в небо журавель, а толку-то?!»

Итак, в тот, ставший знаменитым, час, Аким Иванович Скоблев возвращался домой после своего словесного отпора Воронцовой; он уже поравнялся со своим родным забором, бросив почти случайный взгляд на тот колодец, и превратился в столб. Из-под крышки, лежавшей на бетонном кольце, струилась извилистыми подтёками какая-то вода, струилась до того обильно, что бетонные стенки кольца темнели от влаги, а по жухлой осенней траве с каждой секундой расширялась внушительного размера лужа. Аким Иванович подбежал и откинул крышку, – смотрел на переполненный водой колодец и не мог наглядеться…

Все три события были признаны невероятными, а, стало быть, убедительными доводами в пользу настоящести Иисуса, – тут уж ничего не поделать с людской особенностью выводить одно из другого. Посему, наиболее впечатлительные галелеяне железно уверовали в чудотворца, всё ещё обитавшего в бане, а наименее впечатлительные галелеяне не менее стойко помалкивали, не находя сколько-нибудь убедительных контр аргументов.

* * *

Дождь всё падал и падал, застилая равнину серебристо-дымчатой пеленой… Деревья покорно теряли последние свои листики. Всё, что стояло под небом, словно нахохлилось, вобрав голову в плечи, и лишь одни автомобили, эти суетливые выскочки, шныряли, шипя по лужам, и блестя одинаковыми залысинами, но, казалось, что и они невольно участвовали в этом общем ожиданье…

Ожиданье зимы.

Отец Иаков, настоятель Ильинского храма, сидел за компьютером, перекусывая крепким бордовым яблочком из своего же сада, и никуда не спешил. Таков был его, устоявшийся за пятьдесят восемь лет (из коих, тридцать в священном сане) неизменный характер: он никогда, ни по какому поводу, никуда не спешил. Кто хотя бы раз в жизни поварился в такой блаженной размеренности, тот знает, какие исключительные преимущества приносят её плоды. Человек, как ни странно, везде успевает; дела его служебные и домашние пребывают в полном порядке; вообще, всё, что так или иначе входит в круг его житейской обыденности, рано или поздно подстраивается под этот упорядоченный ритм существования, который, кроме того, попутствует постижению некоторых вещей и понятий, не терпящих суеты.

Отец Иаков прошёлся по новостным и церковным сайтам; кое-что почитал оттуда; отправил четыре письма со своей электронной почты. Подходил к окну, разговаривая по мобильному телефону с матушкой Натальей о каких-то лекарствах, которые следовало передать кому-то болящему; просил её быть осмотрительной (матушка была за рулём) и резко не перестраиваться. Останавливался у большого зеркала в прихожей, делал значительное лицо, делал искреннюю улыбку… Снова разговаривал по телефону с матушкой: уже о покупке для него гелевых стержней; открывал холодильник, но, видимо, передумав, ничего не взял. Сидел на тахте, просматривая журнал «Фома», гоняя во рту конфетку… Ему звонили: сначала дочка Варвара просила его мокрым голосом, чтобы он, наконец, поговорил с учителем информатики, который, по её словам, «намеренно придирается к Денису и Сёмке (внукам отца Иакова), и унижает их оскорбительными насмешками за их православность», по причине, как она думает, его принадлежности к «Свидетелям Иеговы». Помимо мальчишек-двойняшек, у дочери с мужем имелись ещё двое девочек: одной год, другой два, и всё бы ничего у Варвары, да муж шалопай, – поменял с десяток профессий, всё время в каких-то разъездах сомнительных (притом, и выпить не дурак), но Варвара без ума от него, – и кто осудит её за это?. Наконец, был звонок от отца благочинного Владимира, – тот с места в карьер завёл разговор об этом человеке из бани (и откуда узнал-то?!), называя его не иначе, как «опасный провокатор», и занудно, со свойственной ему подозрительностью, пенял отцу Иакову, что «как бы не прозевать у себя под носом тоталитарную секту очередного новоявленного «Исуса», или какого-нибудь «бога Кузю», нам ещё этого не хватало! и не дай бог, если слух об этом через охочих до всяких сенсаций СМИ достанет до ушей владыки да ещё накануне Архиерейского собора…» Но отцу Иакову было не впервой учтиво и резонно унимать начальственные треволнения; он отвечал, что «объективно на данный момент нет никаких оснований для развития событий в не желательном для нас ключе, но имеет место банальное людское любопытство ко всякого рода чудикам-проходимцам», что у него уже имеется информация, которая позволяет предполагать, что «это просто человек с расстроенной психикой, каких сейчас, увы, не мало в нашем отечестве, хотя, может быть, обыкновенный не слишком ловкий авантюрист-самозванец в расчёте на доверчивых бабулек и их кошельки», тем не менее, он, как глава прихода, «намерен в ближайший дни разобраться с этим субъектом и вывести его, так сказать, на чистую воду, о чём, разумеется, постараюсь незамедлительно информировать вас». На том и уговорились.

– Но каков провидец! – сказал отец Иаков, положив трубку.

«Провидец», в адрес отца Владимира, объяснялосб тем, что с минуты на минуту отец Иаков (всё же несколько озадаченный молвой в своём приходе о загадочном человеке из бани и его «чудесах») ожидал к себе Фёдора Опушкина, дружка-приятеля того, кто называл себя Иисусом, ставшим за эти дни настоящей притчей во языцех. Батюшка, при посредстве своих прихожан, связался по телефону с Фёдором (в то время вышедшему за парацетамолом к ближайшим соседям), и попросил придти к нему на беседу, желательно к трём часам, и Фёдор обещал придти.

На часах настенных было без пятнадцати три. Отец Иаков посмотрел в окно, откуда виднелся Ильинский храм с недавно подновлённым верхним ярусом колокольни, и блестела лужами вдоль церковной ограды дорожка, по которой уже спешил шагами саженьими Фёдор Опушкин, – никогда не приходил он точно минута в минуту, зато и никогда не заставлял себя ждать.

Настоятель принял его в своей комнате. На столе, уложенные красивой пирамидкой на блюде, отливали рубинами яблоки; батюшка был любезен, заговорил сперва о постороннем, посетовал на непогоду; рука его обмотанная чётками, расправила складку на скатерти, огладила бороду…

Отец Иаков настоятельствовал в галелеевской церкви всего два года. Его предшественник, отец Сергий, ушёл на покой по болезни и возрасту, и проживал в Борисоглебском монастыре, где и брат его меньший монашествовал; матушка же, спутница его ещё с порога семинарского, решила завершить протяжный бабий век свой по иному, и, отколовшись от прежней жизни, как глыба от ледника, не в келью подалась прощальную, но к черноморскому причалу, – там и таяла помаленьку под крики чаек, под благодарную заботу внучек и лепет правнучат забавный…