скачать книгу бесплатно
Дело в том, что в России бок о бок жили два народа, один – так называемое образованное общество, другой – простонародье: крестьяне, бедные мещане, рабочие. Хорошо, если первый к началу войны насчитывал 10 % населения. Все остальные принадлежали к традиционалистским массам. Эти социально-культурные группы отличались разительно: ментальностью, образом жизни, традициями, картиной мира и так далее, и так далее. Верхушка российского общества относилась к «холопам» с презрением, интеллигенция – сочувствовала и идеализировала, но и те и другие не понимали, поскольку между двумя русскими народами пролегала стадия исторического развития. Они принадлежали разным мирам и разным эпохам.
Названные народы кардинально отличались своим отношением к Великой войне. Безграмотные крестьяне, в простоте душевной полагавшие, что упоминавшийся в церковных службах «Царьград» означает весенний град, который побивает всходы на полях, для которых слова «Австрия», «Сербия» или «эрцгерцог Фердинанд» говорили столько же, сколько китайские иероглифы, в принципе не могли постигнуть смысл происходящего. Народ был готов встать на защиту родины от супостата. Готов наказать гонористых полячишек. Но почему надо было вырывать из привычной жизни и гнать на войну большую часть мужиков призывного возраста ради неведомых «братьев славян», не постигал.
Как известно, едва ли не во всех странах-участницах начало войны встретили с воодушевлением и считали, что она скоро закончится. Этому есть объяснения. Великая война была первой большой войной XX века. Экономика и технологии индустриальной эпохи задавали совершенно иной, непривычный рисунок тотальной войны на истощение. С многомиллионными армиями, сплошной линией фронта, пулеметами, танками, авиацией. В России начало войны разворачивалось на фоне всплеска энтузиазма и верноподданнических демонстраций. На второй день после объявления войны толпа манифестантов на радостях разгромила и подожгла германское посольство в Петербурге.
Но к народным массам описанная истерия не имела никакого отношения. За время войны Россия потеряла 1,7 миллиона убитыми и умершими от ран, 2,5 миллиона попали в плен. И это были те последствия, которые видели и понимали самые простые люди. Умозрительно крестьянин не имел ничего против имперского величия России. Но, когда во имя этого величия стали подгребать всех мужиков в деревне и пошли похоронки, настроения менялись. Как указывает упоминавшийся выше Янов, «к концу мая уже два миллиона солдат дезертировали из действующей армии»[26 - Издание «История гражданской войны в СССР» приводит цифру в 1,5 миллиона.]. А далее годами «по всей стране деревенские общины укрывают сотни тысяч дезертиров и трусами их не считают»[27 - Янов А.Л. Русская идея… С. 175–183.].
Здесь надо сказать и о неписаном общественном договоре, который веками существовал в России. В нашей стране крестьянская община традиционно страдала от малоземелья. Многодетная традиционная семья сталкивалась с тем, что ртов и рабочих рук становилось больше, а земельный надел оставался прежним. Из этой ситуации существовало два выхода: освоение новых, прогрессивных технологий либо расширение земельного надела. Первый отвергался традиционным крестьянским сознанием, исходившим из того, что «отцы наши не глупее нас были». Второй решался на путях переселения на свободные земли либо через вожделенный крестьянами «черный передел». Крестьяне исходили из того, что царь воюет басурман и приращивает землицу. Мы платим за это рекрутчиной, но получаем земли, на которые можно расселяться (Кавказ, Средняя Азия, Сибирь, Дальний Восток).
Война должна быть осмысленной, то есть такой, в результате которой крестьянин увеличит земельный надел. Вскоре люди осознали, что Великая война никакой земли не обещает. Русский народ не просто отказывался вести войну на истощение во имя барских фетишей. Постепенно укреплялось убеждение: если государство забрало жизнь и здоровье массы людей, то «по справедливости» оно должно расплатиться государственной и помещичьей землей. Жизнь ставила на повестку дня безотлагательное проведение земельной реформы, но к этому правящее сословие царской России было категорически не готово.
Вернемся к событию Революции.
В стране, проигрывающей войну на истощение, исключительно важно уловить приближение критического момента надлома общественного сознания. Когда надежды на скорую победу давно развеяны, напряжение осознается как непосильное, но главное – света в конце туннеля не просматривается и формируется ощущение безнадежности – происходит надлом.
К февралю 1917-го ситуация обострилась предельно. Помимо неисчислимых жертв на фронте – наводнившая центр страны лавина беженцев, развал транспорта, трудности со снабжением, рост цен. В июле 1916 года началось Восстание среднеазиатских народов Российской империи, которое охватило территорию с десятимиллионным населением. Последние очаги сопротивления были подавлены армией лишь в январе 1917 года. С октября 1916 года на фронте возникает практика братания с неприятелем, которая к январю 1917-го стала обычным явлением. Братание с неприятелем – зримая примета разложения главной опоры режима, российской армии. «Нижние чины» еще не поднимали руки на офицеров, но уже отказывались от безусловного послушания.
В этих обстоятельствах кроются причины и активности Прогрессивного блока IV Государственной думы, и «великокняжеской фронды», и заговоров против Николая II. Относительно феномена «распутинщины» и скандального ореола старца стоит сказать особо. Дело в том, что выходец из народной среды, Распутин был гораздо более вменяемым человеком, нежели придворные круги и российское образованное общество. В 1916 году он решительно высказывался в пользу выхода России из войны, заключения мира с Германией (в тот момент Германия предлагала России заключить сепаратный мир), отказа от прав на Польшу и Прибалтику, а также против русско-британского альянса[28 - Подробнее, например, см.: Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. М.: Яуза, 2005.]. Убийство Распутина в декабре 1916 года в значительной мере определялось тем, что в нем видели близкого к трону сторонника сепаратного мира. Политическая элита царской России последовательно шла к самоубийству.
Февральская революция начинается с забастовок и массовых демонстраций, но эти эксцессы происходили и раньше. Армия и казаки разгоняли демонстрантов. Ключевой момент революции – переход армии на сторону восставшего народа – настал 27 февраля. Зажившиеся империи распадаются практически мгновенно по той причине, что в сознании элиты идея о крахе и распаде империи отсутствует даже как теоретическая конструкция. Элита оказывается ни организационно, ни экзистенциально не готова предвидеть события и выработать адекватную стратегию.
В высшей степени интересны мемуары монархистов, описывающие события Февральской революции. Их объединяет ненависть по отношению к солдатской и мещанской массе, посмевшей десятками тысяч человек выйти на улицы[29 - «Хоть минутку покоя, пока их нет… ...Кого? Революционного сброда, то есть я хотел сказать – народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!..» [Шульгин В.В. Дни: Предпоследние дни конституции // Февральская революция. М.; Л.: Госиздат, 1926. С. 102. (Серия «Революция и Гражданская война в описаниях белогвардейцев»)].]. Оказывается, когда случается такое, власть буквально испаряется. Быдло должно стоять в стойле! Элита настолько долго уговаривала себя, что русский мужик – монархист и чужд любых революций, что искренне поверила в это. Русская аристократия оказалась фундаментально не готова к мысли, что самый простой человек свободен выбирать между верноподданнической лояльностью и революцией.
Революция – особенный, экстраординарный праздник. Начало новой жизни, которая, конечно же, будет совсем другой. По свидетельствам современников, Петроград превратился в нескончаемый митинг. Люди спешат выговориться, пережить волшебное чувство единения с тысячами соотечественников. Пережить чудесную трансформацию из безгласного подданного в гражданина демократической республики. Но праздник не может длиться вечно. Очарование событием революции постепенно сходит на нет. Царизм пал, а проблемы остались. Проблемы эти вытекали из фундаментальных различий в природе двух народов. Народные массы и Временное правительство (то есть альтернативная придворно-монархическому сегменту «образованного общества» буржуазно-демократическая элита) по-разному видели перспективы, очередность тех или других перемен, цели и задачи государства.
Параллельно Временному правительству в столице самообразовался «Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов». Советская историография называет совет «органом революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, опиравшимся на вооруженную силу – рабочую милицию и регулярные запасные полки Петроградского военного округа». 14 марта Петросовет издал знаменитый Приказ № 1. Приказ был адресован столичному гарнизону, всем солдатам и матросам. В приказе предписывалось: немедленно создать выборные комитеты из представителей нижних чинов во всех воинских частях. В политических выступлениях воинские части подчинялись не офицерам, а своим выборным комитетам и Совету. Все оружие передается в распоряжение и под контроль солдатских комитетов. Приказом вводилось равенство прав «нижних чинов» с остальными гражданами в политической, общегражданской и частной жизни, отменялось «восхваление чинов» (Ваше благородие, Ваше превосходительство). Солдатская масса приняла Приказ № 1 с восхищением, образованное общество – с негодованием. Это был конец. Понятно, что армия в принципе не может существовать без единоначалия. Однако Совет не ставил целей сохранения армии. Его цель – похоронить «старый мир», разрушив главную опору режима.
Для сохранения власти и самого государства правительство должно было в срочном порядке:
• закончить войну. С точки зрения широких народных масс за революцией должно следовать как можно более скорое завершение войны. В практическом плане это означало подписание сепаратного мира с Германией и Австро-Венгрией. К этому Временное правительство было категорически не готово;
• отменить сословия. Сословия – базовый атрибут феодального общества. Ликвидация сословного строя и сословного неравноправия – обязательный момент революционного перехода к правовой демократии. Верность принципам бессословного общества была продекларирована Временным правительством (Декларация Временного правительства от 3 марта 1917 года), однако законодательное закрепление этого документа оставлено на усмотрение Учредительного собрания;
• провести земельную реформу. Проблема земли была самой острой. Резкий демографический рост обострял «земельный вопрос». Ключевым являлся вопрос о собственности на землю. Крестьяне ожидали ликвидации как помещичьего, так и крестьянского частного землевладения и передачи всех земель в собственность крестьянских общин для регулярных уравнительных переделов земельного надела. То есть уничтожения института частной собственности на землю. Отсюда требования запрета купли-продажи земли. Эсеры называли это «социализацией земли». Историки указывают на то, что начиная с 15 марта в МВД стали регулярно приходить известия о захватах пахотных земель, лесных порубках и разграблении имений[30 - Рогожникова Н.Е. Временное правительство и крестьянство: противоположные подходы к решению аграрного вопроса. Самара: Изд-во Самарского экономического института, 2007.]. Крестьяне массово захватывали помещичьи земли, расторгали договоры аренды.
Физических сил на то, чтобы противостоять захватам земли и разграблению имений, у Временного правительства не было. А ресурсов интеллектуального мужества на то, чтобы признать непреоборимую реальность, возглавить ее и ввести в разумные рамки вменяемой земельной реформы (например, по модели, предложенной в 1906 году «главноуправляющим землеустройством и земледелием в Совете министров» Н. Н. Кутлером), также не было[31 - Проект реформы Кутлера предполагал раздачу половины помещичьего земельного надела в частную собственность крестьянам. Проект был отвергнут, чиновник – уволен.]. Временное правительство поставило этот вопрос на бесконечное обсуждение и, в конце концов, оставило на рассмотрение Учредительному собранию;
• похоронить принцип «единой, великой и неделимой России», то есть признать, или хотя бы допустить теоретически, возможность распада империи. Этот лозунг формировался в противовес большевистскому принципу «права наций на самоопределение» (статья В.И. Ленина «О праве наций на самоопределение» написана и опубликована в 1914 году). Временное правительство оказалось неспособным осознать неизбежность распада империй как итога Первой мировой. Позже принцип «единой и неделимой» переходит к белому движению. Сохранение империи как высшей ценности стало основополагающей установкой движения. Верность этой установке явилась одной из существенных составляющих поражения белых в Гражданской войне.
Посмотрим на главных врагов и идеологических оппонентов Временного правительства – большевиков. Как отвечали на эти вопросы они? «Ликвидация сословий»; «Мир без аннексий и контрибуций»; «Право наций на самоопределение»; «Земля – крестьянам». Эти лозунги строго соответствовали ожиданиям и упованиям народных масс.
Как с точки зрения зрелого правового сознания, так и с точки зрения верности принципам демократии передача решения ключевых проблем Учредительному собранию – безупречное решение. Но русский мужик был чужд всех этих материй. И земля, и мир были нужны ему здесь и сейчас, а в откладывании судьбоносных решений на волю Учредительного собрания видел барскую волокиту с целью замотать дело и обмануть.
Другое дело, что большевики не собирались выполнять ключевые пункты своей программы. Сословия действительно были ликвидированы, но де-факто возродились и стали важным структурообразующим элементом советского общества. Заметим, что Перестройка происходила под лозунгами ликвидации привилегий, то есть фактически шла борьба с сословным неравенством. Однако к началу 2000-х новое российское общество так же сословно, как и сто лет назад.
«Мир без аннексий и контрибуций» вылился в чудовищную Гражданскую войну, массовый голод и перманентные войны по периметру страны на всем протяжении истории СССР.
Практически империя распалась к зиме 1918 года. Российская Красная армия последовательно завоевывала территории, отошедшие от империи. Право наций на самоопределение вылилось в признание независимости Польши, Финляндии и стран Балтии, прихватить которые не было сил. Позднее все эти государства (за вычетом Финляндии, выстоявшей в отдельной войне 1939–1940 годов) были аннексированы или стали сателлитами.
Лозунг «Земля – крестьянам» был реализован сразу после захвата власти декретом от 12 ноября 1917 года. Однако это судьбоносное решение вылилось в продразверстку, голод, подавление крестьянских восстаний и, наконец, коллективизацию, которую в народе именовали «Вторым крепостным правом (большевиков)». Дело-то в том, что крестьяне «гимназиев» не кончали, природы государства не постигали, законов экономики не понимали и свято верили тому, что соответствовало их ожиданиям. Большевики чувствовали и понимали народ, к которому апеллировали.
Последний важный исторический сюжет: июньское наступление 1917 года. Последнее наступление русских войск в Первой мировой войне было безупречно спланировано и организовано, но провалилось из-за общего хаоса и разложения войск. Как указывал Троцкий, «Наступление 18 июня было организовано Керенским под явным давлением Антанты, которая была заинтересована в том, чтобы немецкие войска были отвлечены на Восточный фронт»[32 - Троцкий Л. Историческое подготовление Октября. От Февраля до Октября // Троцкий Л.Д. Сочинения. М.; Л.: Госиздат, 1924. Т. 3. Ч. I. С. 130.]. Правительство руководствовалось долгом перед союзниками. В первом томе «Истории гражданской войны в СССР» приводится фотография выступления французского министра вооружений Альбера Тома, агитировавшего солдат на фронте за наступление.
Понятно, что наступление соответствовало национальным интересам наших союзников, прежде всего Франции и Англии. Но соответствовало ли оно национальным интересам России? Миллионы одетых в шинели крестьян отвечали на этот вопрос отрицательно. С вступлением в войну США в апреле 1917 года крах государств Тройственного союза стал вопросом не слишком долгого времени. Российская элита категорически отказывалась упустить свое место за пиршественным столом победителей, на котором будет вершиться раздел территорий и имущества побежденных. И потом, нам необходимы Царьград и проливы. А думать надо было совсем о другом. Соображения о том, что страну захватывает варварская стихия и с минуты на минуту Россия может провалиться в пучину хаоса, не посещали сознание политической элиты новой, демократической России. Большевики же провозгласили лозунг «Мир без аннексий и контрибуций». И это было именно то, что требовал народ.
Как эта ситуация переживалась на уровне отдельного солдата на фронте? Правительство требует идти в наступление, а из деревни шлют письма, в которых пишут о разделе помещичьих земель. Этот конфликт стал мощнейшим фактором развала армии. Наступление захлебнулось, разлагающаяся армия оказалась не способна к активным боевым действиям. После провала наступления армия самоликвидировалась. Не было силы, способной остановить тысячи людей, прошедших школу войны, с винтовками в руках захватывавших поезда и спешивших домой. Вчерашние солдаты спешили делить землю. Красные и белые создавали свои армии на голом месте.
Большевистская пропаганда фиксировала все ошибки Временного правительства. Доходчиво, на пальцах объясняла собственную позицию и внедряла в сознание аудитории свою версию объяснения политики «министров-капиталистов». Правовая демократия фатально проигрывала битву за души простых людей. Народные симпатии повернулись к большевикам. Если в первые дни революции десятки тысяч людей шли к Таврическому дворцу засвидетельствовать свою верность новому демократическому правительству России, то в октябре правительство оказалось один на один с большевиками.
Последний звонок прозвучал в октябре. Военный министр Временного правительства Александр Верховский выступил за заключение сепаратного мира с Германией. Он говорил о том, что это «даст возможность, опираясь на наиболее целые части, силой подавить анархию на фронте и в тылу», однако не нашел понимания и на следующий день подал рапорт об отставке. Через шесть дней большевики захватили власть. История предоставила буржуазно-демократическим силам России шанс реализовать собственную альтернативу «старому режиму». Шанс этот был упущен.
Мы будем снова и снова обращаться к истории той величественной и трагической эпохи. Осмысливать ее итоги и постигать те смыслы, которые можно извлечь из анализа событий, происходивших в 1917 году с Россией.
Опубликовано: журнал «Знание – сила». 2017. № 10. С. 58–60; № 11. С. 26–30.
Россия и собственность
Обращающийся к проблеме собственности в нашей стране обнаруживает, что тема эта не относится к глубоко разработанным и пользующимся повышенным интересом. Юристы, историки, экономисты пишут о собственности, однако дискурс собственности не лежит в зоне остро востребованного, не рождает горячего интереса. Возникает такое ощущение, что относительно собственности существует общая конвенция, сформирован вердикт, выводящий собственность из пространства «настоящих», достойных ценностей и реалий российской жизни. Вот что пишет по этому поводу американский историк, специалист по истории России и СССР Ричард Пайпс: «Одной из главных тем западной политической теории на протяжении последних 2500 лет был спор по поводу достоинств и недостатков частной собственности, в России же эта тема едва затрагивается ввиду единодушного, по существу, мнения, что речь идет о безусловном зле»[33 - Пайпс Р. Собственность и свобода. Серия «Библиотека МШПИ». М.: Московская школа политических исследований, 2000. Вып. № 20. С. 1–2.].
В глубине души всякий нормальный россиянин убежден в том, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, и рад любому приумножению собственного достатка. В то же время его личное отношение к материальному благополучию, богатству афишируется редко и неохотно: приверженность собственности неприлична, как неприлично рукоблудство, в котором не пристало признаваться вслух. Та культура, к которой принадлежит наш соотечественник, трактует обладание собственностью как некую дань человеческому несовершенству, как «попущение господне», в котором стыдно признаваться. А потому «хорошо и правильно» декларировать уверенность в том, что в некой эсхатологической перспективе собственность сгинет и настанет другая, настоящая жизнь. Что многими с готовностью исполняется. Однако в условиях реальности взыскания традиционной для россиянина культуры все чаще трансформируются в следующее: «Деньги, конечно же, зло, и в некоторой перспективе они сгинут, но хотелось бы, чтобы у меня их было побольше». При этом зачастую человек чувствует себя весьма некомфортно. Почему? Попробуем разобраться.
Вспомним яркий и колоритный феномен нашей недавней истории – «новых русских». Их отличали два признака: демонстративно престижное потребление и презрение к «совку». Демонстративное потребление в СССР было занятием опасным. С годами энергия борьбы с «ловкачами» и «делягами» иссякла, и можно было позволить себе многое. Однако существовала мощная инерция, заставлявшая состоятельных людей быть осторожными. И рядом с нею – вечный низовой протест против социального расслоения. Ненависть к «богатеям», посмевшим зримо попрать стандарт всеобщей бедности либо скромного достатка, не выделяющегося скандально из общего фона. «Новые русские» попрали эту великую конвенцию. Трагедия состояла в том, что маленькому человеку некуда стало податься: в новой ситуации сигналы в «инстанции» были бесполезны. Ловчилы прорвались к власти, и простому советскому человеку оставалось ненавидеть и призывать кару небесную на их головы.
Демонстративное потребление и презрение к «совку» лежали в общем тренде – в отказе и дистанцировании от возведенной в безусловную добродетель скромной бедности. С первых дней существования «новые русские» оказались в среде, отторгавшей их самих, их образ жизни, их культуру. Лишавшей их существование нравственного оправдания и смысла. Важно осознать, что причины этого отторжения не исчерпываются семьюдесятью годами советской власти и усилиями Агитпропа. Советский обыватель знал, что уровень жизни статусных писателей и композиторов несопоставим с их собственным. Но это – «уважаемые люди». В переводе на русский язык, образ жизни последних был санкционирован сакральной властью, кроме того, благоденствующих творцов было не так много. Их существование свидетельствовало о прикосновенности к сакральной власти. А тут… миллионеры, выросшие на соседней улице, из вчерашней шантрапы. В этом было скандальное попрание вечных законов бытия традиционного сословного общества. Отсюда – замыкание слоя «новых русских» и их дистанцирование от массы советских традиционалистов.
По всему этому проблема собственности на наших просторах разработана минимально. Помимо позавчерашних марксистских штудий о возникновении частной собственности можно упомянуть несколько монографий и ряд статей, которые затрагивают разные аспекты проблемного поля[34 - Бетелл Т. Собственность и процветание. Серия «История». М.: ИРИСЭН, 2008; Пайпс Р. Указ. соч.; Фетиш и табу: Антропология денег в России: Сб. науч. ст. / сост. А.С. Архипова, Я. Фрухтманн. М.: ОГИ, 2013; СПб.: СП Ганза, 1993. Исупов К., Савкин И. Русская философия собственности (XVII–XX вв.).]. Автора интересует по преимуществу культурологический срез проблемы. Не притязая на полную разработку, я попытаюсь осветить ее с позиции культуролога.
Отношения собственности фиксируют важнейший аспект отношений человека с миром идей, предметов или ресурсов. Эти отношения восходят к бытию до антропогенеза, коренятся в психологии млекопитающих (охраняющих свою территорию, свою самку, своих детенышей) и проходят через всю историю человечества. Отношения собственности развиваются, дифференцируются и переживают эволюцию. Уже у стадных млекопитающих мы находим территорию стаи, которую охраняет вся стая, и территорию семьи, которую охраняет самец.
Отдыхающий лев-самец, глава семьи, периодически издает специфическое низкочастотное рычание. Оно не слишком громкое, но очень убедительное. Это оповещение: всякий, кто приблизится на расстояние менее ста метров, будет иметь дело со мной.
Человеческие сообщества также закрепляют за собою территории и зорко наблюдают за тем, чтобы на эти территории никто не покушался. Ритуальные драки парней на меже, случавшиеся еще в середине прошлого века, восходят к древнейшим конфликтам за пажити, покосы, рыбные ловли и другие места хозяйственного использования, а также «за наших девок», которые рассматриваются как собственность соседской общины. В ходе исторической эволюции человек разворачивает безграничное предметное пространство, с которым естественно вступает в отношения собственности, как коллективной, так семейной и индивидуальной.
Историки и антропологи работают с понятием «досовременные общества». Это могли быть общества охотников и собирателей, сообщества скотоводов и земледельцев, неиндустриальные цивилизации или традиционные государства. Здесь распоряжение теми или иными вещами и ресурсами происходит в рамках альтернативной товарно-денежным отношениям системы социальных взаимодействий (по преимуществу распределительной, отношений дарообмена) и альтернативно осмысливается. В таких сообществах могут бытовать деньги, необходимые для коммуникации с властью, для закупок того немногого, что нельзя получить в рамках натурального хозяйства. Однако рынок и товарно-денежные отношения выступают факультативным элементом поздних досовременных обществ.
Важно осознать, что в этих обществах нет ни собственности, ни денег в том смысле, который мы вкладываем в данные понятия. Ориентированные на традицию антропологи «критикуют разрушительную роль денег по отношению к традиционным культурам и социальным структурам»[35 - Архипова А., Фрухтманн Я. Вокруг денег: От фетиша до табу // Фетиш и табу: Антропология денег в России. С. 18.]. При этом антропологи фиксируют, что в современных обществах встречается досовременное отношение к деньгам.
Традиционное российское общество – досовременное. Деньги – атрибут города, государства, господ и торговцев. Обратимся к работам антропологов, исследовавших культуру самого мощного слоя дореволюционного российского общества – традиционного крестьянства. «Деньги чужды фольклорному герою, они противостоят не только крестьянскому обиходу, но и всей сфере обыденной и нормативной повседневности. Фольклорные “места денег”: город, дорога (традиционное место грабежа и разбоя) или царский двор – это места, где фольклорному герою грозит столкновение с экстраординарными, а не нормативными ситуациями»[36 - Богданов К. Фольклорный аудит: наличность и персонал // Фетиш и табу: Антропология денег в России. С. 276.]. Далее: «Важнейшим инструментом ведения хозяйства и поддержания жизнедеятельности “предпринимательского” сообщества были деньги. Это существенно отличало его от земледельческого большинства, основой хозяйствования которого была земля… В отличие от остального общества, где деньги воспринимались как “необходимое зло”, в еврейском сообществе деньги были разделяемой базовой ценностью»[37 - Хаккарайнен М. Еврейские деньги в постсоветских воспоминаниях // Фетиш и табу: Антропология денег в России. С. 445.].
Не в дореволюционном, а, спустя век, в современном российском обществе антропологи фиксируют примеры магического отношения к деньгам: показать «деньгу» растущему месяцу в небе – чтобы деньги прирастали; черт раскладывает порченые денежки на улице – их нельзя поднимать; хозяйка держит веник перевернутым – чтобы деньги из избы не вымести, – эти и другие практики характерны для наших современников как в городах, так и в провинции.
Понятие собственности неотделимо от рыночных отношений. Оно вырастает из рынка, упорядочивает и регулирует рыночные отношения. Традиционное российское крестьянство – дорыночное. Его идеал – натуральное хозяйство. Ненависть к кулаку – органика отношения принципиально дорыночного человека к человеку рынка, который привносит рынок, разрушающий патриархальную реальность, в «наш» мир. Человек рынка обладает навыками и компетенциями, которых напрочь лишен дорыночный человек. Он может соблазнить, обмануть, загнать в кабалу и так далее. Наконец, он разрушает великий и вечный принцип крестьянской уравнительности, на котором стоит сельский мир.
Собственность базируется на полноте свободы и ответственности – юридической и экономической, дающей право компетентно распоряжаться объектом собственности. Русский крестьянин частично (часто минимально) субъектен. Его свободу ограждает иерархия, наблюдающая за ним, присматривающая, «чтобы не начудил».
Всеобщий присмотр всех за всеми – норма патриархальной жизни. В традиционной деревне эта практика сохраняется по сей день. Старшие присматривают за молодыми, женщины – за девушками и докладывают старшему в роде. Мужу сообщат, куда ходила жена. Жене – где и с кем «путался» муж. Родителям – где были и что делали дети. Какая бы то ни было приватность в этой реальности немыслима.
Существуют вещи, о которых мы стараемся не думать и которое не любим произносить вслух. Они разрушают психологически комфортную картину мира, колеблют позитивные мифы, на которых базируется наша культура. Прежде всего, это мифология Просвещения и мифология Прогресса, на которых исторически базируется позитивная финалистская картина мира[38 - Речь идет не об идеологиях Просвещения и Прогресса, а о мифологических трактовках этих идеологических систем, в которых Просвещение и Прогресс выступают гарантами наступления «светлого будущего» всего человечества.]. Ценность свободы относится к общеразделяемым (вернее, общедекларируемым) конвенциям нашего общества. Мы все декларируем приверженность свободе и полагаем себя свободными людьми. При этом масса людей не различают «свободу» как категорию личностного сознания и архаическую «волюшку вольную».
Понятие «свобода» имеет два измерения: социальная свобода, которая задается внешней по отношению к субъекту инстанцией (конвой, власть, Церковь, барин, общественное мнение), и свобода внутренняя, задаваемая нравственным сознанием человека. Зрелый, внутренне свободный человек может оказаться в ситуации, которая жестко ограничивает его свободу. К примеру – жизнь в СССР. Что же касается внутренней свободы, то она формируется по мере становления человеческой личности, предполагает постоянную самооценку и работу этических рефлексов. Внутренняя свобода неотделима от феномена совести.
Заметим, народное сознание различает стыд и совесть. Это различение проявляется в присказке «ни стыда ни совести». Если совесть есть глас Божий в человеке, то стыд предполагает внешнюю по отношению к субъекту действий санкцию («людей бы постыдился»).
Так вот, традиционно-архаический человек вожделеет «волюшки вольной», то есть такой ситуации, когда он может идти за любыми своими импульсами и желаниями, которым никто не препятствует.
Это различие интересно проявлялось в культуре преступного сообщества. В доброе старое время во всех местах заключения висел плакат «На свободу с чистой совестью», в то же время воровская клятва звучала как «Век воли не видать». Власть вдохновляла заключенных стремлением к свободе, а настоящий вор вожделел воли.
Свобода возможна в контексте зрелого нравственного сознания. Она неотделима от ответственности. Человек, лишенный нравственных оснований и попадающий в ситуацию социальной свободы, безответствен во всех аспектах и проявлениях. Он сдерживаем только внешними механизмами и мечтает о мире, в котором эти ограничители отсутствуют. Этот человеческий тип называется рабом. Наши представления о политкорректности заставляют избегать данного определения, между тем оно точно фиксирует качественные характеристики исследуемого явления.
Культура раба разных социальных инстанций не формирует и не закрепляет в чреде поколений навыков, компетенций и черт характера, необходимых для ответственного поведения. По всему этому традиционный, дорыночный человек экзистенциально не готов к ситуации свободы и ответственности, в том числе и в рыночной реальности. А кулак (богатей, мироед, сволочь) – готов и, естественно, пользуется этим конкурентным преимуществом, загоняя мужика в кабалу. К примеру, традиционный человек, как и ребенок, живет в горизонте «здесь и сейчас». И если ему предлагают прямо сейчас нечто очень привлекательное, а расплатиться надо будет потом, когда-то, – нет сил устоять. Собственник, человек рынка живет в пространственно-временном континууме. Он автоматически просчитывает: сколько это привлекательное стоит сейчас, какая цена сложится через месяц или через полгода. Для него трата всегда осмысленна. Можно рисковать, но – осознавая это обстоятельство и соотнося риск с перспективой возможной прибыли. Традиционный человек вообще не мыслит в категории прибыли. Деньги жгут его карманы. От них надо быстро освободиться.
Русский крестьянин отказывал частной собственности в моральной санкции. Утверждал, что собственность – реалия чуждого крестьянству мира: города, торговли, воплощающих товарно-денежные отношения инородцев, господ, государства. И всеми силами выдавливал деньги и собственность из сельского мира. Классовая ненависть крестьянина к кулаку – фронт отторжения чуждого мира, разрушающего вечный космос досовременного общества.
Интересно и в высшей степени показательно, что российский интеллигент, любующийся крестьянским миром, ровно так же осуждал кулака как агента темных сил, разрушающих дорогой его сердцу патриархальный мир. Приведем известное высказывание публициста-народника Александра Николаевича Энгельгардта: «Этот ни земли, ни хозяйства, ни труда не любит, этот любит только деньги… Этот кулак землей занимается так себе, между прочим… У этого все зиждется не на земле, не на хозяйстве, не на труде, а на капитале, на который он торгует, который раздает в долг под проценты. Его кумир – деньги, о приумножении которых он только и думает… Он пускает этот капитал в рост, и это называется “ворочать мозгами”. Ясно, что для развития его деятельности важно, чтобы крестьяне были бедны, нуждались, должны были обращаться к нему за ссудами»[39 - Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем. 1872–1887. М.: Гос. изд-во сельскохозяйственной литературы, 1956. С. 400.].
В данном высказывании гораздо интереснее не оценка кулака, а характеристика Энгельгардта, которая вырисовывается из текстов известного публициста и знатока русского крестьянства. Энгельгардт отторгает экономического человека по принципиальным основаниям. При этом позиция самого автора внутренне противоречива. Помещик, согласно Энгельгардту, может разворачивать товарное производство. Это нормально и естественно. А крестьянин должен трудиться из любви к труду, земле и хлебу. Кулак, осознавший смысл и природу денег, усвоивший потенции капитала, перешедший от натурального хозяйства к товарному, предал вечное предназначение крестьянина, и нет ему оправдания.
Здесь вспоминается Маркс, утверждавший, что владелец сталеплавильного завода занят не производством стали. Он делает сталь по поводу получения прибыли. Коммунистическое, равно как и реакционно-романтическое, отторжение «мира торжествующего чистогана» облекается в формы морального осуждения. Капиталист не любит продукта, который производит для рынка: он одержим страстью к наживе. К счастью, старшее поколение нашей страны пожило в мире, где решительно все делалось «во имя человека и для его блага», и никогда не забудет того бесконечного убожества, которое окружало советских людей. Не забудет ни магазинов «Березка», ни завистливых взглядов на немногих счастливчиков, ездивших за рубеж и приобщенных к волшебному слову «импортное». Истина, что человек делает что-либо безупречного качества в том случае, если альтернатива – разорение и утрата социальных позиций, досталась нам слишком дорого, чтобы разделять иллюзии феодального сознания.
Русский интеллигент так же, как аристократ, дворянин, Православная церковь, чиновник и традиционный крестьянин, был воинственным носителем добуржуазного и антибуржуазного сознания. В России сложился мощный консенсус, направленный на противостояние включению России в общеевропейские процессы ХХ века. Российское образованное общество славило натуральное хозяйство и отрицало крестьянина, вписанного в рыночные отношения и эффективно оперирующего на рынке. Приведем суждение Михаила Давыдова – автора фундаментального исследования, посвященного пореформенной эпохе: «В основе неприятия Столыпина современниками лежало крепостническое сознание образованного российского класса, который эти ценности (частная собственность, экономическая свобода) предназначал только для себя, но не для народа»[40 - Давыдов М.А. Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте – Столыпина. СПб.: Алетейя, 2016. С. 429.].
Типология сознания
Сформулируем важный тезис: условие устойчивого существования частной собственности – экономическое мышление в обществе в целом и как минимум в слое собственников. Не будем заглядывать слишком глубоко, обратимся к пореформенной России 1861–1917 годов.
Крестьяне были очевидно лишены экономического мышления. Тысячи свидетельств, рассыпанные в литературе, подтверждают это. Крестьянин, ставший на путь формирования экономического мышления и ушедший от натурального хозяйства, двигался к статусу кулака либо предпринимателя. Бесконечные инвективы, обращенные к мироедам-кулакам, лишний раз свидетельствуют, что объектом кулацкого «закабаления» был девственный доэкономический человек.
Дворянство и аристократия – также носители доэкономического сознания. И этот, казалось бы, парадокс заслуживает внимания. Владельцы крупной собственности, люди, жившие в большом обществе, умели тратить, но не умели считать, соотносить свои доходы и расходы и в целом не умели мыслить экономически, были некомпетентны в элементарных вещах. Все хозяйственные и управленческие заботы лежали на управляющих имениями. От управляющего ждали доходов и экстраординарных поступлений в особых ситуациях. Помещик в принципе был лишен способности соотносить расходы с доходами, поэтому земли закладывались и перезакладывались, леса и «вишневые сады» продавались, а разорившийся помещик, в конечном счете, шел на государственную службу. Естественно, что типичный управляющий пользовался минимальной компетенцией своего нанимателя, обкрадывал его и за пару десятков лет наживал приличное состояние.
Истины ради отметим, что с эпохи Екатерины II в России складывается слой помещиков-рационализаторов. Возникают такие объединения, как «Вольное экономическое общество», публикуются статьи и книги по проблемам сельского хозяйства. По существу, помещик, пошедший по пути освоения экономического мышления и постижения перспективных технологий, превращался в предпринимателя, хотя и оставался в рамках своего сословия. При этом надо подчеркнуть, что описанное движение охватывало меньшую часть помещичьей среды.
Вспомним Гоголя: «…или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими, и лицо принимало самое довольное выражение». Помещик Манилов – фигура сатирическая, гротескная. Тем не менее давайте задумаемся об экономическом содержании данного прожекта. Прежде всего, «каменный мост через пруд» – нонсенс. Каменный мост имеет смысл только в том случае, когда на этом пути существует достаточный грузо- и человекопоток. Что же касается «лавок с купцами», то они возможны только в том случае, если по мосту идет серьезный поток потенциальных покупателей (множество платежеспособных людей). Экономически мыслящему человеку подобные химеры просто не могли бы прийти в голову. Проще забавляться образами трехглавого дракона. Прелесть в том, что Манилов не просто прекраснодушный идиот, а владелец поместья, которому экономическое мышление полагается ex officio. На этом контрасте Гоголь выстраивает образ и добивается художественного эффекта.
Беспомощность российского помещика, несостоятельность его как владельца сельхозпроизводства раскрываются в пореформенной художественной литературе. Помещик знает что-то про реалии крестьянской жизни и сельскохозяйственного производства, оперирует отдельными словами, но не чувствует, не постигает природы этой реальности и поэтому беспомощен в торге с богатеем из крестьян, надумавшим прикупить у него задешево часть поместья.
Царское правительство последовательно поддерживало дворянство, создавало дворянские банки, давало разнообразные преференции. Однако носители добуржуазного, сословного сознания неукротимо разорялись и нищали.
То же можно сказать о российской аристократии. Личный секретарь Распутина, Арон Симанович, владелец ювелирного магазина, активно оперировавший в придворных кругах, замечает: «Большинство лиц из царского окружения были очень ограниченны, неопытны и беспомощны в самых обыденных жизненных вопросах»[41 - Симанович А. Распутин и евреи. Воспоминания личного секретаря Григория Распутина. М.: Яуза, 2005. С. 80.]. Он же пишет о людях «…которые занимали высокое общественное положение, но были в хозяйственно-бытовых вопросах, как то: покупки или продажи каких-либо ценностей или получении кредитов, совершенно беспомощны. Необходимо заметить, что петербургское великосветское общество отличалось особенным незнанием деловой стороны жизни»[42 - Там же. С. 77.]. Эти люди были выше каких-либо экономических компетенций. Все это – дело обслуги: юристов, адвокатов, управляющих.
Если массовый советский человек просто не задумывался об экономическом измерении жизни, поскольку в окружающей его реальности ничего подобного не было, то дворянин и аристократ ограждали себя от экономического сознания по принципиальным соображениям. Все эти материи были достоянием выскочек, буржуазии, интеллектуальной обслуги, призванной брать на себя грязный и недостойный приличного человека труд.
Российский интеллигент также ограждал себя от экономического сознания по принципиальным соображениям. Ибо видел в зрелой рыночной экономике ту силу, которая разрушает прекрасный мир интеллигентской мечты и противостоит надеждам и упованиям интеллигента. Кроме того, все это было неинтересно, приземленно, не возвышенно. Интеллигентская система ценностей отторгала как отдельные компетенции, так и систему экономического мышления в целом. Человек из интеллигентской среды, пошедший по пути экономических практик, просто превращался в предпринимателя и утрачивал исходную идентичность. Подобная история с неподражаемой чеховской иронией излагается в рассказе «История одного торгового предприятия».
Рассказ этот про то, как некий молодой человек получил значительное наследство и решил открыть книжный магазин, ибо «город коснел в невежестве и предрассудках, старики только ходили в баню, чиновники играли в карты и трескали водку, дамы сплетничали, молодежь жила без идеалов». Однако покупателей не было. Через три недели зашел первый покупатель и спросил грифели. Герой закупил канцелярские принадлежности, и к нему изредка стали заходить покупатели. Так, отвечая на запросы клиентов, герой повествования смещался, все далее уходя от исходных книг. Сейчас он «торгует посудой, табаком, дегтем, мылом, бубликами, красным, галантерейным и москательным товаром, ружьями, кожами и окороками». А книги «давно уже проданы по 1 р. 5 к. за пуд».
Вообще говоря, с Чеховым можно поспорить. Для изменения ситуации в городе N требовался не магазин, а некоммерческое культурно-просветительское учреждение: библиотека, клуб, театр-судия. С другой стороны, книги – юношеское увлечение героя, а не органика его личности. Отсюда и стремительная эволюция молодого человека. И, наконец, движение навстречу запросам клиентов раскрывается в рассказе как путь деградации героя, что отвечает народнически-интеллигентской мифологии, призывающей интеллигента «вести народ к вершинам добра и справедливости», но в практике коммерческой деятельности все далеко не так. Реальность диалектичнее и противоречивее.
Российское мещанство, городские низы, хотя и жили в большом обществе, где деньги были вечно актуальной проблемой, – жили вне культуры, ориентированной на экономическое измерение жизни. У них не было ни предпосылок, ни желания погружаться в экономическое измерение бытия. Герой рассказа Гоголя «Шинель» – бедный и нищий человек, жил в горизонте сиюминутных нужд и не видел для себя выхода. Те же немногие, кому удавалось пойти по пути предпринимательства, покидали мещанскую среду.
Обобщающее суждение профессора Пайпса: в России собственность понимается как безусловное зло – страшная истина, о которой мы стараемся не задумываться. Обратимся к пьесе Чехова «Вишневый сад». Для героев пьесы, к которым автор относится с сочувствием и безусловной симпатией, старый сад – мир, в котором прошла вся их жизнь. Прекрасный и единственно освоенный.
И вот на этих людей надвигается драма. Дело в том, что за жизнь на земле надо платить. Расплачиваться наличными в самом прямом, исходном смысле слова. Поэтому имение приходится продавать за долги. Идея о том, что территорию, на которой разбит сад, можно использовать коммерчески, лежит вне сознания и пространства мышления героев пьесы. Малосимпатичный зрителю, чуждый миру насельников вишневого сада купец Лопахин предлагает разбить сад на участки и предлагать в аренду под дачи. Экономически это абсолютно разумное решение. Но в логике пьесы оно вызывает протест: еще бы, ведь придется вырубить сад!
Перед нами разыгрывается драма наступления бездушного буржуазного мира на очаровательный островок дворянского бытия. Прекрасные, но абсолютно непрактичные хозяева вишневого сада сталкиваются с жизнью, в которой побеждают менее прекраснодушные, но более практичные люди, – это и составляет содержание пьесы. Герои Чехова по своим онтологическим основаниям пребывают вне экономического сознания. Они антибуржуазны по определению.
О чем же пьеса Чехова? О том, что рыночная экономика в рамках авторегулятивных процессов передает крупный земельный участок от неэффективного собственника эффективному. Этот ход мысли внеположен русской культуре и представляется чудовищным. Происходит это потому, что само российское социокультурное целое выступает неэффективным собственником и отстаивает свое право быть неэффективным собственником вечно, ибо это соответствует неким сакральным основаниям российского бытия. Русский бог против эффективной частной собственности. Он признает держание (detentio), сословный порядок и неизменные основания бытия.
Суммируем: в дореволюционной России экономическое сознание присутствовало в среде кулачества, купечества и предпринимателей, а также в том слое профессионалов, которые выполняли менеджерские и управленческие функции в промышленности и сельском хозяйстве[43 - К примеру, учреждение высшего агрономического образования готовило специалиста, призванного стать управляющим имением. То есть возглавить товарное производство сельхозпродукции в промышленных объемах. Профессия агронома предполагала не только производство, но и торговлю сельхозпродукцией.]. Если быть скрупулезным, можно отдельно упомянуть еврейскую среду, в которой экономическое сознание закрепилось исторически и задавало профессиональный выбор и жизненные сценарии, а также российских греков и российских немцев. Сверх всего этого существовал очень узкий сегмент бюрократии, профессионально компетентный в вопросах экономики. Названные социальные группы в совокупности едва ли насчитывали пять процентов населения.
В свете сказанного выше становится понятным историческая неизбежность советского этапа отечественной истории. Общество, категорически не готовое вступить в мир частной собственности и товарно-денежных отношений, было обречено на хилиастическую утопию.
Коммунистический проект интенционально был устремлен во внеэкономическое пространство. В обществе будущего останутся и производство, и потребление, но никаких денег и счетов не будет. С самого начала была реализована политика «военного коммунизма» (1918–1921 годы), включавшая в себя централизованное управление экономикой, запрет частной торговли, свертывание товарно-денежных отношений и милитаризацию труда. Эта политика привела к распаду экономики и завершилась Кронштадтским восстанием матросов и жителей города против большевиков и политики «военного коммунизма». В результате большевики быстро перешли к НЭПу – новой экономической политике. НЭП разрешал частное предпринимательство и возрождал рыночные отношения. Иными словами, с этого времени советское общество вынужденно использовало отдельные механизмы нормальной экономики. Но это было лишь частичное использование отдельных элементов.
При том что «правильный» советский человек знал: в «светлом будущем» ни денег, ни частной собственности, ни буржуйских счетов между своими не будет. Все это окончательно отомрет. Товарно-денежные отношения и частная собственность отторгались по фундаментальным основаниям. В Советском Союзе вся реальность в ее экономическом измерении была вопиющим нарушением законов экономики и логики экономического поведения. Поэтому искренне ощущать себя советским человеком и одновременно мыслить экономически было невозможно.
На советском этапе отечественной истории экономическое мышление присутствовало в небольших группах, члены которых по своему выбору отторгали советскую модель и шли по пути качественной альтернативы. В послевоенную эпоху в нашей стране сложилось явление, получившее название «цеховики». Так называли подпольных предпринимателей, решавших проблему хронического товарного дефицита и закрывавших ниши в ассортименте потребительских товаров. Эту сферу производства называли «теневая экономика». Цеховики находили необходимое сырье, налаживали производство по поддельным документам и организовывали сбыт. Кроме того, им приходилось щедро раздавать взятки во всех государственных структурах, что гарантировало успех. Перед нами – полноценная предпринимательская деятельность, охватывающая весь цикл организации бизнеса, производства и реализации продукции. Этот род занятий требовал зрелого экономического мышления.
В Советском Союзе существовало и чисто спекулятивное предпринимательство, не связанное с производством. Эти люди также умели экономически мыслить. Можно вспомнить, возможно, узкий, но интересный рынок произведений искусства и антиквариата. Автор наблюдал это явление в 1960–70-е годы и может свидетельствовать, что люди, оперировавшие на данном рынке, мыслили экономически. Среди прочего люди, вкладывавшие свои деньги в произведения искусства, во-первых, были озабочены выгодным вложением средств (а в СССР власти сознательно создавали такую ситуацию, в которой вложить солидные деньги во что-либо было невозможно) и, во-вторых, думали о том, что будет, когда социалистический эксперимент закончится. Надо сказать, что они не ошиблись в своих расчетах.
Сверх этого можно упомянуть профессионалов, работавших в сфере внешней торговли и банковских операций, и крошечную горсть молодых экономистов, занимавшихся исследованием западной экономики. В общем объеме советского общества названные группы имели ничтожную долю. Отсюда характерное явление 90-х годов прошлого века: в нашей стране катастрофически не хватало людей, компетентных в рыночной экономике.
Директора советских предприятий работали в системе государственного планового хозяйства. Важно осознавать, что советское плановое хозяйство по своей природе – внеэкономический феномен. Там, где нет цены (а цену на что-либо устанавливает не Госплан, а рынок), нет конкуренции, нет полноценной самостоятельности экономических субъектов, – нет и экономики, а есть социалистическое хозяйство. По всему этому какие-то азы экономики советские директора усваивали, но стиль их мышления и образ действий были специфически советскими. Как правило, эти люди получали инженерное образование и прекрасно разбирались в промышленных технологиях. Кроме того, они обладали неформальными связями и навыками советского стиля руководства.
В 1990-е годы возникает понятие «красные директора» – так называли советских начальников, оставшихся на должностях после перехода к рыночной экономике. «Красных директоров» отличали авторитаризм, некомпетентность в юридических и финансовых вопросах, неготовность к деятельности в условиях рынка. Показательно то, что лишь немногие «красные директора» выжили в условиях рынка и продолжают оставаться частью экономической элиты[44 - Моченов А.В. и др. Словарь современного жаргона российских политиков и журналистов / Моченов А.В., Никулин С.С., Ниясов А.Г., Савваитова М.Д. М.: Олма-Пресс, 2003.]. Иными словами, сознание советских руководителей лежало за рамками зрелого экономического мышления.
Экономическое сознание формируется заново в постсоветскую эпоху. Сегодня экономическое сознание отчасти задается целостностью реальности, в которую вписан массовый человек. Высшее образование предлагает абитуриентам множество менеджерских, юридических и экономических специализаций. Наконец, профессиональная деятельность массы людей побуждает их к постижению экономической логики. При всем этом российская средняя школа пока категорически не готова формировать как правовое сознание, так и экономическое.
Ответить на вопрос, какая доля российского общества обрела экономическое сознание, для кого видение социальной реальности через призму экономики стало органикой мышления, сегодня не представляется возможным. Самое тревожное обстоятельство состоит в том, что экономические компетенции и экономическое сознание не опривычены, не укоренены в культуре, не стали органикой – тем, что само собой разумеется и входит в круг безусловных конвенций. Внедрение экономического мышления происходит повсеместно, но эти процессы далеки от необратимых изменений.
Личностное измерение традиционного доэкономического сознания
Начнем с того, что для вписанного в традиционную культуру массового человека понятие «частная собственность» – малопостижимая абстракция. Жизнь многих поколений его предков разворачивалась в пространстве права родового (семейного) пользования. Хозяином патриархальной семьи выступал «большак». И при том что права хозяина никто не оспаривал, в строгом смысле «большак» был распорядителем семейных активов. Если «большаку» случалось нарушить коренные интересы семьи, то старший сын и остальные члены семьи свергали «большака» и передавали старшинство в семье сыну. Подобные коллизии описаны в русской литературе начала ХХ века.
Здесь стоит отметить, что традиционное сознание не различает власть и собственность. Поскольку устойчивого и всеобщего института частной собственности в русской истории не было никогда, само понятие «собственность» не вошло в сознание и культуру как значимый, понятный и освоенный элемент. В СССР директора завода называли «хозяином», хотя по существу он был назначенным менеджером. В российском сознании «править» и «владеть» – тождественные и неразличимые понятия.
Иными словами, речь идет о держании, что есть право распоряжения и фактического обладания без полноценного права владения. Причем по большей части речь идет о бытовом имуществе. Нет экзистенциально закрепленного опыта обладания и управления капиталом. Напрочь отсутствует правовое мышление, а без него собственность в стратегическом аспекте невозможна. Равно отсутствует экономическое мышление. Никто не объясняет детям, что за все ресурсы надо платить, и не учит считать затраты, выручку, эффективность как в рамках коммерческого проекта, так и «по жизни». Не формирует комбинаторного мышления. Комбинаторное мышление – неотъемлемый атрибут экономического мышления и коммерческого сознания, а в советской реальности – негативная характеристика. Явно отрицательный герой романа «Золотой теленок» Остап Бендер характеризуется авторами как «великий комбинатор». Комбинатор – жулик, барыга, «не наш» человек.
В обыденном сознании собственность сводится к бытовому имуществу. Массовый человек не помышляет собственность как экономическую категорию, не видит в ней потенций роста и оснований для независимого существования. Умозрительно позавчерашний крестьянин может представить себе ситуацию, когда на него свалится настоящее богатство и можно будет жить всласть и не работать. Последнее существенно. Наш человек убежден, что деньги «загребают» для того, чтобы жить припеваючи и не работать.
И еще одно наблюдение: не слишком задумываясь и не формулируя этого вслух, носитель традиционного сознания исходит из того, что он и собственность принадлежат разным мирам. Собственность возможна «у них». У нас ее не бывает, да она нам и не нужна.
Здесь имеет смысл обратиться к личным наблюдениям. Я жил в советской семье с репрессированными родственниками, где при ребенке ничего лишнего не говорили и страшно боялись любой крамолы. Ничего, что можно было бы квалифицировать как передачу каких-либо компетенций или «чуждого» мировоззрения, не происходило. Меня, правнука нормального бельгийского буржуа, никто не учил копить деньги, но уже в старших классах школы я фиксировал, что в моем активе находится значительная, по меркам моих соучеников, сумма, собранная из копеек, выдававшихся на пирожок в школьном буфете. А студентом я поражался сокурсникам, не понимавшим, что можно вложить деньги в те или иные предметы, которые через три-пять месяцев можно продать с выгодой. Сама идея выгодного вложения лежала за рамками сознания моих сверстников. Не то чтобы они не могли постичь эту идею, но это было «из другого мира». В традиционной крестьянской культуре, которую наследовали советские люди, существует не осознаваемая субъектом действия табуация коммерческих практик. Табуировались коммерческие компетенции и сам тип коммерческого мышления. Все это чуждо, неинтересно, не увлекает «нашего» человека.
Для чего мне были нужны эти карманные деньги? Они давали свободу, наделяли меня субъектностью. Избавляли от необходимости просить у родителей в случае какой-либо нужды. Скорее всего, родители дали бы (хотя отец был человеком строгим и наши представления о том, что нужно, а что не нужно, могли не совпасть). Но при наличии карманных денег это были бы мое решение и моя ответственность. Понятно, что в четырнадцать-пятнадцать лет этих умных слов я не знал и внятно сформулировать свою позицию не мог. Но переживал ситуацию именно так.
Наблюдательные люди фиксируют примечательное явление: если на традиционного человека случайно сваливаются значительные деньги, он пугается, переживает чувство дискомфорта. От денег надлежит поскорее избавиться. Пропить, прогулять, тезаврировать в приданое дочери. Женщина быстро потратит случайные деньги на тряпки и прочую мишуру. Главное – успеть, пока не отняли муж или старший сын. Русская традиционная культура предполагает существование вне денег.
Идея вложить во что-то деньги с тем, чтобы получить прибыль, блокируется традиционной культурой. Идея купить не одного, а двух поросят, выкормить и одного под праздники продать, выручив хорошие деньги, заведомо покрывающие расходы средств и затраты труда, не приходит в голову. Так ведут себя ловчилы, кулаки и евреи. Натуральное хозяйство – естественное и благое. Товарное производство – чуждое и предосудительное. Оно может иметь оправдание: надо сына отправить в школу или выдать дочь замуж. Но само по себе товарное производство – не наше дело.
