Разговоры с мёртвыми

Я смотрел на небо в деревьях и думал, что буду лежать здесь вечно. Хорошо хоть лопата не сломалась при падении: вовремя разжал пальцы.

Выбраться удалось с пятой попытки. Проковылял через лес и бесконечно брёл по пустой дороге в город. За время моего пути всего две машины пронеслись мимо, выхватили из темноты клочок света и исчезли.

Домой попал утром. Люди на остановках ждали рабочие автобусы. Одни открыто разглядывали на меня, другие поглядывали исподтишка. Какое-никакое развлечение. Будет о чём поговорить за утренним чаем.

Ввалился в дом, упал на пол, забылся сном. На работу, естественно, не пошёл. На следующий день отправился в больницу. Оказалось, что рука у меня хотя и не сломана, но серьёзно растянута в плече и локте. Я сказал, что меня сбила машина, когда возвращался с дачи. Подробности врачи узнавать не стали. Посочувствовали и посетовали на дураков-водителей.

Потом – больничный отпуск. Весь месяц не знал, куда себя деть, ходил по дому как неприкаянный, читал скучные книги. Мысли о том, что я надругался над могилой, отгонял подальше.

От скуки завёл котёнка, неделей позже подобрал на улице бездомную собаку. Она увязалась за мной и бежала до самого дома. Решил оставить её у себя. Сколотил будку, утеплил. На город наступала зима.

Воздух по утрам скалил зубы, заглядывал в лица прохожих. Деревья умирали, покрываясь инеем, и поджимали ветки, как воробьи поджимают лапы.

Глядя на них в окно, я думал о том, что мне всегда нравилось находиться в квартире одному. Я мог вечно читать книги и пить чай на кухне, пока никто не мешает. Но тогда я знал, что рано или поздно кто-нибудь придёт: мама, папа или кто-то ещё. И с их появлением на душе становилось тепло. А теперь я смотрел на улицу, по которой то и дело проезжали машины, и знал, что ко мне никто не придёт.

Несколько раз я делал вылазки в город, чтобы позвонить друзьям с таксофона. Мог бы позвонить и от соседей, но не хотел надоедать им. Друзья были постоянно или заняты, или их не было дома.

Детьми мы играли каждый день в футбол, в хоккей (прямо на дороге возле дома; зимой асфальт покрывался толстым слоем стоптанного снега, и по нему можно было скользить, если разбежаться), в прятки, в догоняшки, в сифу. Пекли картошку в углях от костра в нашем дворе (напротив моего дома находился школьный стадион, а рядом с ним – жидкий сосновый лес, и в нём мы разводили костры).

Подростками мы собирались в подвалах. В своих каморках с лавочками и столами мы играли в карты. Стены каморок украшали плакаты с голыми девушками, культуристами и актёрами видеофильмов. Иногда кто-то из нас убегал от родителей и ночевал в подвале.

Зимой мы там грелись и выпивали, летом пили в нашем лесу или на водохранилище. Однажды родителям надоело наблюдать, как мы после школы вместо подъездной двери открываем дверь в подвал, и они попросили сидеть нас в подъездах. Пусть будет шумно, лишь бы не мусорили. Дети на виду – и ладно.

Водку мы пили по-прежнему, но тихо и незаметно. Единственный стакан передавался из рук в руки, то и дело наполняясь огненной водой. Редкий случай, когда было хотя бы два стакана.

Мы собирались компанией не меньше пяти-шести человек, а то и больше. Ни у кого никаких забот. И дело даже не в том, что учиться в школе было легко, а в том, что мы не думали о будущем. Любой из нас, застань его дома, сразу соглашался идти гулять и вряд ли бы сказал, что ему некогда. Мир был цветным, наполненным до краёв впечатлениями, дни не были похожи на мельтешение порванной плёнки, и мы не сидели в разных рядах кинотеатра.

Максим говорил, что в армии ждал – не мог дождаться, когда он вернётся домой. Он думал, вновь окунётся в ту подростковую лёгкость. Пришёл и увидел, что нет ни лёгкости, ни сплочённости, ни времени у друзей на тебя. Вокруг проблемы: где заработать, как, сколько.

С каждым годом жизнь становится преснее, покрывается коркой обычных дней, сутулится, кашляет.

Возврата в детство нет. Я могу только подглядывать за ним. По этой причине устроился в детский сад. Детей заводят именно потому, что хотят помнить, что у тебя тоже было детство и ты был счастлив. И, может быть, твой ребёнок поделится с тобой хотя бы крохами той сказки, которую ты для него создал.

До лета две тысячи второго года я не ходил на кладбище, включая и родительский день.

Дни текли мимо, и, если бы не работа, которая занимала каждую вторую ночь, не знаю, что бы делал. До утра бродил по группам и вглядывался в каждую кукольную деталь, полагая, что именно в ней скрывается детство. По коридорам за мной семенил мой пёс Подкидыш, а в группы я его не пускал.

Ночь, проведённая на смене, давала силы отложить в сторону петлю. Прикасаясь к стульям и столикам для гномов, я давал себе шанс протянуть ещё один день, и ещё. Десятки однотонных дней.

Зима убивает чувства.

Глава 5

Живы дети, только дети –

Мы мертвы, давно мертвы.

Смерть шатается на свете

И махает, словно плетью,

Уплетённой туго сетью

Возле каждой головы.

Фёдор Сологуб

С могилы ничего нельзя забирать, даже воспоминания. Полотенца, на которых опускают гроб, бросают в яму, недоеденное и недопитое не выносят за пределы ограды, а лопаты, которыми копают, берут у смотрителя кладбища и потом их на кладбище и оставляют.

Разрешается брать только землю. Ею натирают грудь и добавляют в воду, которой обливаются после похорон, чтобы прогнать тоску по мёртвому.

А мои воспоминания всегда со мной.

Летом я решил проведать брата и маму. Отец похоронен отдельно на новом кладбище. Там не земля, а скальник, да ещё и грунтовые воды. Бывали случаи, что труп всплывал на поверхность жидкой грязи, а надгробия проваливались под землю. Сейчас это кладбище закрыли.

Был ясный, солнечный день. Я навестил маму и отправился к брату, выпил четыре рюмки водки, убрался на могиле, а перед уходом решил побродить среди мёртвых.

Чирикали птицы, солнце цеплялось за кроны деревьев, повисало на ветках, мелкими каплями падало на зелёную траву.

На кладбище тихо, спокойно и уютно.

Впервые судьба привела меня сюда в тринадцать лет. В июле, когда я во время каникул работал в организации отца, умер какой-то мужик из бригады строителей. Меня устроили учеником сварщика, и так как моего учителя забрали копать могилу, то и меня отправили вместе с ним.

Копать было тяжело. Приходилось долбить камни ломами, выковыривать из почвы и снова долбить. И так два метра вглубь. Мы провозились целый день вшестером и к вечеру были вконец измотаны.

Работали по двое: большему количеству людей одновременно в яме не поместиться. Остальные четверо ждали своей очереди. К тому времени как мы менялись, проходило около тридцати минут. За эти перерывы я успел детально рассмотреть все надгробия и прочесать кладбище вдоль и поперёк. Один раз меня подозвали родственники покойного и угостили конфетами. Я видел, как бомж, одетый в рваный костюм маляра, выпил рюмку водки и закусил блинами, оставленными у памятника. Рюмку покрывал тонкий слой пыли. Выпив водку у одного покойника, бомж побрёл к другому. За пару могил от него его приятель собирал рюмки других покойных.

В траве между захоронениями, прячась от людей, шмыгала облезлая собака. Она отпрянула от меня, кинулась в сторону бомжей, прыгнула от них и запетляла между мёртвыми камнями.

Я впервые оказался в их мире, и он понравился мне. Надгробия улыбались солнечными зайчиками, тишина пела колыбельные. Хотелось лечь на траву и уснуть.

На новом кладбище нет деревьев, и оно опрятней старого. Железный витой забор окружает его, аккуратные асфальтовые дорожки делят его на одинаковые прямоугольники. В дальнем левом углу, если смотреть от входа, стоит кирпичный домишко. А на старом кладбище смотритель вот уже сорок лет ютится в рабочем вагоне.

Я бродил среди крестов и мраморных плит. Лица, высеченные на камне, точно осуждали меня. Кто-то прятал глаза под оргстеклом, кто-то застыл с серьёзным видом на керамической фотографии. Судьбы, даты и трагедии, побитые ветром и дождями. Я шёл к девочке. Всю зиму я представлял, как издалека замечу опрятную землю внутри ограды, свежие цветы, фотографию с бантиками и пойму, что ничего не было. Наверное, я хотел, чтобы случилось какое-то чудо, вот оно и произошло. Воображение стукнуло меня по голове, а порванная куртка и растянутые связки – результат дорожной аварии.

Вот могила, вот девочка, которая приснилась мне.

Я отцепил полотенце, привязанное к двери, от ограды. Шагнул внутрь, сел на лавку, положил сумку к ногам. Девочка с косичками и чуть вздёрнутым носом.

Могила ухоженная. Никаких сорняков, венки красиво выгибаются в изголовье и по бокам, живые цветы на холмике. Нет, кто-то другой барахтался на дне ямы, как перевёрнутая на спину черепаха. Это он сходил с ума от яркого света и проклинал злополучную судьбу.

За всю зиму ни в одной газете ни единой заметки о вандализме на кладбище. Мне всё почудилось.

Достал из сумки наполовину пустую бутылку водки, стакан, пластмассовую бутылку с киселём и два прозрачных пакета с конфетами и блинами, порезанными на четыре неодинаковых треугольника.

Положил горсть конфет на светло-синее железо, открыл кисель, налил водки в стакан.

– Ну что, Юля Соколова, выпьем? – поднял стакан. – За упокой твоей души. Пусть земля тебе будет пухом.

Подождав, когда спирт разольётся по венам, сделал глоток киселя. Снова налил водки и выпил, и снова налил. Бутылка закончилась. Чирикали птицы, тепло гладило плечи и голову с озером хмеля внутри. Волны накатывались на берег и уходили в воду. Сон мягкой рукой провёл по ресницам, скользнул по щекам. Я наклонился вперёд, предплечья на коленях, голова опустилась к ладоням.

Как в пластилиновом фильме, передо мной поплыли рваные тени: облако, похожее на бегемота, его догоняла тень-карта сокровищ, за ним спешила пиратская лодка, на палубе которой команда головорезов играла в кости на тени-бочке. Их затмило лицо капитана, овал с двумя прорехами на месте глаз и точкой носа.

– Вернулся, – ржавым голосом сказал капитан. – Я знала, что ты вернёшься.

«Знала, знала, знала», – зашептали тени вокруг. «Вернёшься, ёшься», – вторили им косматые облака. Тени колыхались, пульсировали, собирались в клубки и бормотали: «Знала – ёшься, знала».

Сквозь пиратов, разорвав парус корабля, к моему лицу устремилась фотография с застывшей навсегда на ней улыбкой, голубыми глазами и короткими косичками.

– Знала, что ты вернёшься. Ты добрый.

«Знала», – шипел разбойник слева. «Вернёшься», – отвечал пират с другой стороны.

Фотография легла набок. Косички повисли вниз, голова точно лежала на подушке. Губы прошамкали:

– Спасибо, что пришёл. Я ждала тебя.

«Ждала. Тебя», – повторили пираты. Морская карусель вертелась с хохотом и визгом. Ждала – мужской грубый голос, тебя – детский голосок.

– Открой глаза.

Сон замуровал их.

– Открой глаза.

«Глаза», – мерзкое шипение. «Рой-йй, рой-йй».

– Открой глаза.

Карусель болталась и скрипела, круг за кругом: скрип, скрип, скрип. На искусственных лошадках нарисованные медведи, лисички и зайчики.

– Открой-й-й, – змеиный шёпот.

– Открой! – громкий крик.

– Открой глаза! – Мои плечи сотрясали чьи-то руки. – Не спи, не вздумай спать. Открой глаза, миленький. Ну, пожалуйста, – детский голос. – Не спи, только не спи.

Жжёт, и больно открывать веки. «Веки», – горячее дыхание в затылок.

– Миленький, пожалуйста.

Больно! Карусель сорвалась с оси и полетела, рассекая воздух, ударяясь о руки, колени, лавку, землю. Оборот на полной скорости, удар, удар, удар.

Меня вырвало. Я лежал на земле, передо мной – могильный холм, на лице тёплая и неприятная жидкость. Пол-литра водки не пошли впрок.

Встал, вытер лицо полотенцем, которым закрывают калитку, кое-как отряхнулся, убрал в сумку пожитки и сел отдохнуть перед дорогой.

– На кладбище вообще нельзя есть, – услышал я.

Оглянулся вокруг – никого.

– Кто здесь?

Неприятный холодок пробежал вдоль спины.

Тишина в ответ.

А меньше пить надо.

– Принимая еду на кладбище, открываешь путь злым духам. Они проникнут в тебя и завладеют телом.

– Да кто ты? – я встал.

Может, за деревьями кто-то прячется?

Оглянулся – никого.

– Ты где?

Вокруг только сосны, берёзы и траурные ограды.

– Сам знаешь.

Нет, нет и ещё раз нет. Земля на месте, фотография молчит, трупы выходят из могил только в фильмах ужасов.

– Поговори со мной, пожалуйста.

– Я…

Вокруг берёзы и сосны. И ни души.

– Я, – страх перехватил дыхание. – Я откопал тебя?

– Да, – ответ-гвоздь, пронзающий доски.

Я опустился на лавку и окунулся лицом в ладони.

– Ты откопал меня ночью, а утром меня зарыли, – сказала девочка. – Но это ничего. Теперь ты меня слышишь, а, если бы не помог мне, тогда не слышал бы. Знаешь, как тяжело быть одной? До скончания времён. И они уже закончились. Знать, что вокруг тебя полно людей и до них не докричаться. Земля глушит звуки. Я чувствую, как ходят наверху, знаю, что кругом такие, как я, но не могу дотянуться до них. Есть только я.

Новый ноготь на среднем пальце так и не вырос, вместо него – корка мяса, напоминание о первом спасённом покойнике.

Я умею говорить с мёртвыми. Я слышу девочку, а значит, должен слышать и других. На кладбище должен быть рой голосов. Оно кишит ими: мужские, женские – всякие. Голоса, они повсюду.

Я повернулся, открыл дверь и вышел.

– Ты куда? Подожди. Не покидай ме…

Фраза оборвалась, как только я пересёк границу между миром девочки и свободой.

Быстрым шагом, срываясь на бег и ломая ветки деревьев, добрался до могилы брата, дрожащими руками открыл дверь, упал на колени перед памятником.

– Паша, скажи что-нибудь.

Прислонился ухом к земле, стараясь поймать звуки из-под неё, но слышал только щебетание птиц.

– Что-нибудь, пожалуйста.

Прильнул губами к земле и прошептал:

– Что-нибудь. Паша, ты меня слышишь?

Вкус земли во рту. Да кто тебя услышит? Но ведь должно быть полно голосов.

– Паша, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Чирик-чирик. Птицы поют из-под земли. А у неё нет вкуса. У неё вкус ничего. И птицы: чирик-чирик-чирик.

– Паша-а-а.

Чирик-чирик-чирик. Подземные птицы, жители неба и чёрного ада. Заткнитесь, прошу вас. Чирик-чирик-чирик. Вы мешаете мне. Чирик-чирик-чирик. Я не слышу из-за вас!

– Что-нибудь. Пожалуйста. Мне так тебя не хватает.

Полчаса я просидел, обхватив колени руками. Паша не ответил.

Разочарованный, вернулся к Юле.

– Спасибо, – сказала она.

– Не обольщайся, я – за сумкой.

Проклятые птицы!

Зазвенели колокольчики смеха.

– Почему я слышу тебя? Почему не брата, маму, папу? Я всех перехоронил, хожу к ним постоянно, а слышу только тебя.

Юля перестала смеяться.

– Ты освободил меня, тогда, осенью.

Я поднял сумку и на обессиленных ногах двинулся к выходу.

– Опять уходишь?

Брёл, запинаясь о коряги, корни деревьев и сломанные ветки. Будет подозрительно, если попрошу лопату в сторожке. А почему нет? Мало ли что собираюсь делать. Может, поправить холм или выполоть траву. (Или достать мертвеца.) Не будь дураком. А вдруг сторож увидит, что я делаю? Копать надо ночью. И ещё выпить, иначе передумаю. Пока пьяный, хватит смелости, а трезвому – не уверен.

На дороге остановил легковую машину и добрался на ней до города. Водитель хмуро поглядывал на меня в зеркало. В городе купил бутылку водки, на маршрутном автобусе доехал до дома. До десяти вечера бродил по комнате, время от времени прикладываясь к бутылке. Пил из горла, не закусывая. Стрелки часов двигались настолько медленно, что, казалось, минуты, как клейкая масса, тянутся одна за другой.

В десять, прихватив лопату, обмотанную мешками с двух сторон, поехал обратно в город. Из города до кладбища добрался пешком. При появлении любой машины сердце сжималось в маленький комок, и я думал: «Всё. Сейчас остановят. Спросят, откуда лопата, куда и зачем иду». А я буду стоять, потупив взгляд, и молчать, как школьник, не знающий домашнее задание.

Естественно, никто не остановил.

В полночь оказался во вселенной покойников. Благо, забор в ней не предусмотрен, и сторож не заметит и дьявольский шабаш, пожелай его устроить ведьмы. К тому же деревья опутали собой всё кладбище, и скрыться в их тени очень просто.

Полчаса гипнотизировал могилу брата, гладил холодный камень дрожащими пальцами, обнимал его и целовал, едва касаясь губами.

Памятник из мраморной крошки очень тяжёлый. Мужики несли его вчетвером и втроём устанавливали, а свалил я его без усилия. Убрал в угол ограды, перекинул лавочку через штыри.

– Прости меня.

Земля оказалась на удивление мягкой. Я собирал её в большие кучи с двух сторон от могилы, закрывая ей витое синее железо.

Несколько раз поднимался из ямы и сгребал кучи в сторону, потому что земля осыпалась вниз и мне приходилось выкидывать наружу одни и те же комья.

Через три часа добрался до гроба. Доски сгнили и затрещали под лопатой. Второпях сломав крышку, содрал её и отставил в ноги покойника. Сердце стучало, словно молот. Я старался ходить по самым краям усыпальницы, чтобы не повредить тело, как получилось с Юлей.

Сердце поднялось до самого горла и клокотало в нём: бум-дум, бум-дум. Наклонился к лицу покойного, оперевшись на руки. Они тряслись так, что я едва не падал. В ладони впился холод.

– Паша, – позвал я.

Темнота обнимала контуры носа, подбородка, скул и двух чёрных медяков.

– Паша?

Он молчал.

Юля тоже не сразу заговорила. А ждать обязательно в могиле, или можно подняться? Или тогда покойник не проснётся? Я подумал, что лучше остаться внизу, перевёл дух, упёрся спиной в стену и закрыл глаза.

Жила-была овечка… Раз овечка, два овечка, три овечка…

Проснулся я через тридцать минут. Долго всматривался в часы на руке. Чтобы что-то увидеть, пришлось поднести часы впритык к лицу.

Брат молчал, его тёмный силуэт длинным пятном расстилался у моих ног.

Перед началом работы я снял рубашку и, сложив её пополам, повесил на ограду. Карман рубашки оттопыривали спички. Мне их дали на сдачу от водки в магазине.

Выбрался из могилы, взял спички, спустился обратно.

Чиркнув спичкой о коробок, наклонился к голове мертвеца. Спичка затрещала и вырвала клочок света из темноты. Брата похоронили три года назад. За это время его лицо превратилось в червивое яблоко. Белые личинки копошились в остатках мяса, впадины у носа вперили на меня свой кошмарный взгляд, зубы обнажились в оскале. Вспыхнул свет – и ты видишь ужас. Открыл дверь – а на пороге маньяк. И ты чувствуешь боль, которую тебе предстоит вынести. И это самое страшное.

Я вспомнил, как сидел у гроба и давил в себе панику, которая наполняла грудь. Зубы впиваются в горло, и по гнилому подбородку течёт кровь. Ледяные руки обнимают меня, костлявые пальцы изучают на спину. Нет!

Спичка обожгла пальцы и погрузилась во мрак. Зловонные дыхание вцепилось в мои плечи, рвануло меня вниз, его ногти впились в мою кожу. К горлу подкатила кислая волна, чьи-то пальцы надавили на мой кадык, я захрипел. В руках и ногах вдруг появилась слабость. Меня вырвало прямо на брата.

За первой волной последовала вторая, за ней – третья.

Быстрым движением вытер губы тыльной стороной ладони, разогнулся и одним махом выпрыгнул из преисподней.

Паша, прости меня.

Лопату я бросил внизу. Ни за какие сокровища мира я не спустился бы туда снова, и поэтому принялся скидывать чёрное месиво в ад руками. Загребал полные горсти и скидывал. Прости меня. (Монстр, жуткий монстр.) Паника хлестала по щекам. Холмы черноты быстро превратились в кашу под ногами. Я собирал её ботинками и толкал ладонями. Крышка гроба так и осталась с краю. (На Русском Севере гроб с висельниками ставили вертикально.) Я залепил её грязью.

Памятник я с трудом приволок к холму и бросил сверху. Схватил рубашку и побежал через лес. Щёки обжигали слёзы. Что я наделал? И что со мной, в конце концов, происходит?

Неделю не появлялся на кладбище. В эти дни, чувствуя вину и пытаясь оправдаться перед собой, я больше времени уделял своим животным. И ещё был страх.

Через неделю решил проверить, заметил ли кто-нибудь мой вандализм. На самом деле, памятник на боку никого бы не удивил, а вот свежая земля на могиле вызывает подозрение.

Самое ужасное не то, что я надругался над памятью умершего, а то, что залез в потусторонний мир моего брата. Каково мне будет, если это обнаружится?

Два часа я бродил по натоптанным тропинкам между чужих оград, прежде чем решился приблизиться к месту своего позора. Стыд доверчиво прижимался ко мне и шепелявил на ухо: «Ты – ублюдок. Что ещё хуже ты мог бы сделать?»

Прежде чем оценить последствия глупости, решил навестить Юлю.

– Я ждала тебя, – сказала она.

По крайней мере, хоть кому-то я нужен.

– Юля, ты слышишь меня?

– Сомневаешься? Ты можешь не говорить вслух.

– Юля, скажи одну вещь. Ты ведь меня хорошо слышишь?

– Не надо было этого делать.

Мне плевать. Плевать, что надо и что не надо.

– Скажи, я…

– Не надо было этого делать.

Ты можешь закрыть рот?

– Неделю назад я…

– Он не просил тебя.

Я опустил голову. Под ногами нет ничего интересного.

– Никогда, запомни, никогда не лезь к тем, кто тебя не просит. А тем более ради своей выгоды. А ты подумал, чем он будет платить за твою глупость? Да что ты знаешь о нас? Что ты знаешь о настоящем страдании?

Я развернулся.

– Стой! Не уходи. Побудь ещё со мной. Просто посиди. Ну.

Ты капризный ребёнок. А непослушных детей ставят в угол.

Я вернулся, сел на лавку.

– Ты не знаешь просто, как это – быть одной.

Я не знаю? Одиночество – моё второе имя. Спросите, как меня зовут, и я скажу: «Одиночество». Фамилия? Оно же. Отчество? Догадайтесь сами.

Я запустил пальцы в волосы. Какой укор был в стеклянных глазах матери. Почему я жив?

– Цени жизнь, дурачок.

Я закрыл лицо ладонями.

– Что мне делать?

– А? Что? – услышал я удивлённый мужской голос.

Из-за веток берёзы появился мужик, он растерянно оглядывался вокруг. Старое кладбище постоянно меняется, обрастает новой зеленью и могилами. Поэтому каждый раз приходится заново искать своих мертвецов.

– Ничего. Иди, куда шёл.

Мужик остановился:

– А чего ты мне грубишь?

– Ничего. Извини.

Я хотел подобрать нужные слова. Не хватало ещё подраться среди крестов и памятных дат, но все слова были ненужными.

– Извини, – буркнул ещё раз.

Мужик из-под бровей буравил мою переносицу. Недовольство потянуло вниз уголки его губ и подбородок.

– Придурок, – процедил мужик сквозь зубы и продолжил поиски знакомых.

Кто хоть раз бывал на кладбище в родительский день, видел, как легко люди от скорби переходят к злости. Им неуютно в царстве гнилых симфоний, поэтому раздражение берёт верх над благоразумием.

Я больше не боялся, что меня разоблачат. Как бы там ни было, что бы я не натворил, памятник надо поставить на место. Разве брат виноват в том, что я повёл себя, как сумасшедший?

– А знаешь, какая у меня была самая любимая игрушка?

Я почти забыл о Юле.

– Кукла?

– Плюшевый мишка. Большой-большой. Когда шла гроза, я обнимала его и смотрела в окно на стрелы молний. Мишка был такой мягкий, что мне ничуть не было страшно. Наоборот, мне нравилось следить за молниями, от самого неба до верхушек домов. Мама говорила, что их бросает Зевс. Я представляла себе огромного красивого мужчину с длинными волосами и лицом из камня. Как кузнец из мультфильма. Он добрый, но сердитый. Просто дети не слушают его и он за это их наказывает. И знаешь что?

Откуда я могу знать, что в твоей голове? Мёртвой голове.

– Нет никакого Зевса. Никого нет. Ты один на один с пустотой. Понимаешь? Меня сбил автобус. Я несколько раз перевернулась в воздухе и уткнулась лицом в асфальт. Из автобуса выбежал водитель. Он что-то кричал матом. Я не виню его, ты не подумай. Перевернул меня. Врачи сказали: «Если бы осталась на животе, был бы шанс выжить». Я захлебнулась кровью. Водитель убил меня дважды. Один раз – когда сбил на переходе, второй – когда перевернул. Я не хочу ему плохого. Нельзя. Самое худшее – наполнить пустоту ненавистью. Я не сразу поняла, что умерла. Я думала: у меня переломы и, наверное, мне светит инвалидное кресло. Но умерла? Я могла бы, конечно, догадаться, что произошло, но не хотела верить. Мне всего двенадцать. Понимаешь?

Детский голос маленькой девочки.

– Я хочу… – она запнулась. – Хочу… Нет, не стоит…

Я представил девочку в тесноте гроба. Худенькие руки на груди, два метра земли давят на доски.