Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка

Елена Васильевна Кривогузова осталась вдовой с двумя малолетними сыновьями – трехлетним Мишей и годовалым Иваном. Дети почти ничего не знали о родителях своего отца, о своей бабушке, хотя она жила почти до конца 1890-х годов и запомнилась состоятельным станичникам тем, что по их заказам искусно устраивала различные торжественные застолья. К ним хорошо относились родственники матери – семьи ее братьев Сломовых.

Сыновья Елены Васильевны выросли. Иван успешно занимался хозяйством на казачьих земельных наделах братьев. Незадолго до начала Первой мировой войны женился на малограмотной, но очень смышленой и умелой, с твердым характером казачке Марии Стефановне Петренко, родившей много детей.

Михаил не любил заниматься хозяйством, а желал учиться. После приходской школы при материальной поддержке станичной управы окончил общеобразовательные классы майкопского механико-технического училища. Стремился стать учителем, но сдать необходимые экзамены в Екатеринодарской гимназии в 1909 г. не удалось. Его обязательная казачья служба в 1912 г. свелась к девяти месяцам в команде урядника родной станицы. Начало войны застало его служащим банка в Ростове, а с 1916 г. он работал в конторе маслозавода промышленника Аведова. Сдать экзамен на звание учителя начальных училищ у него получилось весной 1917 г. педагогическому совету Армавирской мужской гимназии. Получив желанное звание, преподавал в школах станиц вблизи Кавказской, заведовал школой в Романовском хуторе, революцией переименованном в город Кропоткин.

С оживлением экономики Михаил в 1922 г. перешел на более оплачиваемую работу в кооперативно-торговые организации. Он с первой женой, которую, как и жену брата, звали Марией, детей не имел, супруги воспитывали приемную дочь Наташу, оставленную бежавшей с офицером, да и сгинувшей подруги Марии.

К началу 1920-х годов все Кривогузовы жили в этом большом доме, в хозяйстве которого имелись коровы, лошади и другие животные, обрабатывали свои наделы земли. Но в 1921 г. умерла мать братьев – Елена Васильевна, а несколько позже и жена Михаила Мария.

Говорили, что в Михаила была влюблена молодая казачка. Красавица, у которой молотилка оторвала левую руку по локоть. Вдовец, стремившийся создать новую семью, сделал другой выбор: в 1925 г. женился на Софье Гавриловне Макеевой, работавшей воспитательницей в детдоме, а затем учительницей в школе при сахарном заводе. Ей было двадцать четыре года. Она проживала в доме со своей старшей сестрой Пелагеей Гавриловной и ее мужем Павлом Михайловичем Чернышевым.

Только много лет спустя мне рассказали, что изначально Макеевы и Чернышевы жили в Волчанске Харьковской губернии, где семья во главе с отцом Гавриилом Петровичем успешно вела современное по тем временам товарное зерновое хозяйство. На Кубань, сперва в Екатеринодар, их занесло волной отступления Добровольческой армии в конце 1919 г. после смерти матери Софьи и Пелагеи (урожд. Сведерской). Там белые мобилизовали Павла Михайловича и отправили в Азов, где его свалил тиф. Тем временем красные пришли в Екатеринодар, и, чтобы не попасть в проводившиеся чекистами зачистки, Гавриил Петрович и Пелагея перебрались подальше – в станицу Кавказскую. Они имели средства, и на имя Пелагеи был куплен дом с пристройками, один из лучших в станице, стоявший на Красной улице на том самом месте, где сгорел постоялый двор Евдокима Кривогузова.

Получив известие о болезни Павла, Пелагея поехала, отыскала его, перевезла в Кавказскую и выходила. В начале весны 1920 г. к ним из Харькова приехали младшая дочь Гавриила Петровича Софья и ее двоюродная сестра круглая сирота Катя, но на пересадке в Ростове у них украли все вещи. Макеевы и Чернышевы включались в полу-распавшуюся жизнь казачьего населения, выдавая себя за выходцев из дальней станицы. Отец сестер – Гавриил Петрович умер в 1921 г. от воспаления легких.

Пелагея и Павел взяли на себя заботу об устройстве жизни младших – Сони и Кати, и, не имея собственных детей, заменили родителей детям брата Павла – Феоктиста Михайловича – Георгию, Зое и Николаю. Феоктист погиб на войне в 1916 г. Только много позже я узнал, что Феоктист Михайлович был полковником, он умер от ран в петербургском госпитале. При большевиках его жена и мать детей Анна Сергеевна жила как социально чуждая – «лишенка», и ее детей на учебу никуда не принимали.

Павел Михайлович работал бухгалтером на пивном заводе, а Пелагея Гавриловна с нанимавшимися подсобницами занималась животноводством и земледелием. Им пришлось, как рассказывали позже, купить у председателя сельсовета свидетельства о бедняцком происхождении племянников, чтобы устроить их на обучение серьезным специальностям. А красавицу и певунью Екатерину выдали замуж за Алексея Максимовича Карпова – младшего сына состоятельного казака. Алексей с правильным лицом, подпорченным оспой, был строен, добр, окончил гимназию. Он очень полюбил Катю, а она все мечтала о затерявшемся в гражданской войне галантном офицере, певшем гимназистке романс о хризантемах в саду.

Прежде чем выдать Соню за Михаила, Пелагея, которая была на девять лет старше сестры, тщательно изучила его происхождение, жизнь и намерения. Готовясь к женитьбе, Михаил для брата Ивана и его семьи купил в станице у малой церкви пустовавший с гражданской войны домик с пристройками. Не желая обременять себя заботами, он передал ему почти все хозяйство. Себе оставил отчий дом. Иван Евдокимович занимался хозяйством, но вскоре заболел и умер, оставив вдову с тремя детьми: Любой, Леной и Витей.

Свадьба в августе 1925 г., с гордостью вспоминал отец, была многодневным праздником, и гостей насчитывалось более двухсот. Среди них родственники – Кривогузовы, двоюродные братья жениха Иван, Кирей и другие Сломовы, семьи Чернышевых и Карповых, друзей – ветеринара Мирного, врача Власова, инженера сахарного завода Яременко и сослуживцев жениха и невесты, а также станичников – Кораблевых, Фуниковых, Наумовых, Белговых, Золотовых и других, переживших войны и расказачивание. Тогда новобрачным и гостям казалось, что жизнь в стране, даже на Кубани налаживается, и все надеялись на лучшее будущее.

Ко времени моего рождения М.Е. Кривогузов заведовал торгово-заготовительной частью Севкавсахзавода, расположенного в пойме Кубани, в двух километрах от Кавказской. Там у отца, по рассказам, некоторое время имелась служебная квартира, в которой я, по недогляду няни, отравился медными ключами, но был еще слишком мал, чтобы это запомнить.

* * *

На свет мне довелось появиться в отчем доме, как было записано отцом, ранним утром в понедельник 15 мая 1926 г. У родителей я был первенцем. Папа писал обо мне в своих записках с нежностью и умилением. Хотя весил я всего около шести фунтов, его беспокоил не малый вес, а «неприятности», произошедшие со мной в первые дни и месяцы жизни. Он с горечью писал, что принимавшая роды акушерка слабо завязала пуповину, и я потерял много крови. Из-за этого мне до восьми лет пришлось носить пояс-бандаж. Едва мама с няней выходили меня, как на левой части груди обнаружилось разраставшееся красное пятно. Станичный врач вырезал его, не подозревая, что ненароком ослабил сращение между левой и правой грудными мышцами. Родители длительное время ограничивали мои физические нагрузки, резкие движения, прыжки и танцы, а слабая связь между грудными мышцами осталось на всю жизнь.

Неприятности первых дней моего существования не помешали Пелагее Гавриловне уже 18 мая зарегистрировать новорожденного Игорем в Кавказском райисполкоме, а священнику в начале июня крестить меня в нашем доме. Крёстным отцом был инженер сахарного завода Е.Г. Яременко, а крёстной матерью Пелагея Гавриловна, действительно ставшая моей второй мамой. Я получил золотой крестик на голубой ленте. Пока мы жили в Кавказской, он висел на спинке моей детской кроватки. Потом, несмотря на голодные и безбожные годы, крестик бережно хранился мамой и был возвращен ею мне в начале 1970-х годов.

В записках отца рассказывается о наших с ним прогулках, о моих играх и увлечениях, об освоении мною речи и чтения. Отмечая мою любознательность, папа цитирует мое требование: «Вот, я не умею, поуци». Он характеризует мои отношения с родителями, с родившимся в самом конце 1928 г. братом Виталием, с «кокой», как я долго называл крёстную – тетю Полю. Описывает мое общение с моими двоюродными сестрами – Любой и Леной, и воспитанницей Наташей, которую я не помню, так как в 1928 г. она уехала учиться в Ростов, с менявшимися нянями, соседскими мальчиками, с нашими котом и собачкой. Им подмечены мои чувства, вызванные драками мальчиков, гибелью птички, первыми книжками. Рассказано о моих детских болезнях, врачах и лекарствах. Но в его спорадических записях ничего не говорится о жизни взрослых, их делах и заботах, и невозможно понять, почему его записи, большая часть которых посвящена моему развитию в 1929 г., были начаты осенью 1928 г. – перед рождением брата, и прекращены осенью 1931 г. – перед рождением сестры.

Фрагменты моих воспоминаний и позднейших рассказов близких, хотя они не были словоохотливыми, дают представление о нашем образе жизни в станице Кавказской. Отец продолжал работать на сахарном заводе и начал заочно учиться на Высших финансово-экономических курсах. Мама преподавала биологию в школе. Всегда спешила к своим ученикам, а дома занималась мной и братом, клумбами и грядками, а также коровой и двумя-тремя курами, справляться с которыми ей помогали няни.

Весной я с мамой сажал растения на грядках и клумбах. Вечерами мы встречали корову, открывали ей ворота. А затем я смотрел, как мама ее доила, и пил парное молоко. Как-то раз корова заболела, съев на пастбище нечто вредное, боялись, что проволоку. Разобрав плетень, отвели ее к соседу-ветеринару, и он вылечил ее.

Чаще всего с утра до вечера с перерывом на обед и дневной сон я находил себе интересные занятия во дворе, куда нередко приходили мальчики-соседи, обещавшие научить меня доставать яйца и галчат из гнезд. А однажды утром неслыханный прежде грохот заставил меня броситься на улицу ему навстречу. Папа догнал меня, и через квартал мы увидели, что по поперечной улице невиданная мною машина с большими колесами без лошадей с оглушительным рычанием тащит большую длинную повозку с высокими расширяющимися бортами из жердей. В повозке сидели и смеялись женщины и мужчины с косами и граблями. «Трактор, – сказал отец, – люди поехали на сенокос». Он пояснил, что на такой повозке – мажаре можно везти воз сена, и рассказал, как движется и используется трактор. С тех пор, заслышав грохот, я выбегал смотреть на трактора. Они оказались разными: одни назывались фордзонами, а другие – с гусеницами – катерпиллерами. Шел 1929 г. и окружающий мир почти с каждым днем становился шире и разнообразнее. Мария Стефановна – вдова брата отца с детьми – была включена в колхоз, значения чего я долго совсем не понимал.

У нас в гостях бывали многие. Кроме родственников – Кривогузовых, Чернышевых и Карповых с детьми – Севой и Ирой, приходили врач Власов, сосед ветеринар Мирный, инженер Яременко и другие. Иногда гости рассаживались на стульях вокруг песчаной площадки, на которой бегали и прыгали их чада. Малыш Виталий по просьбе взрослых забавно изображал «буржуя», каким его рисовали тогда карикатуристы. Никто из присутствующих себя с буржуями не отождествлял, хотя и советскую власть своей не считал. Наверное, все они были ей «социально чуждыми».

А вечерами гости без детей собирались вокруг огромного стола в гостиной. Виталия относили спать, а мне с трех лет разрешали посмотреть и послушать. Гостей угощали, и они много разговаривали, пели и играли на инструментах: у отца имелись скрипка и балалайка, а гости приносили виолончель и флейту. Пели много разных эпических и лирических русских, особенно казачьих, и украинских песен: «Слети к нам тихий вечер на мирные поля», «По Дону гуляет казак молодой», «Чому я не сокил, чому не литаю» и другие, которые, как я понял позже, не соответствовали духу уже обрушившейся на станицу коллективизации.

В песнях своим тенором и мастерством отличался Павел Михайлович. Имея абсолютный слух и замечательный голос, как позже рассказывали, он руководил хором станичной церкви, и архиепископ приглашал его в регенты хора главного собора в Ростове, да он, чтобы не оказаться на виду, отказался. Тенор Павла Михайловича вел, баритоном его поддерживал папа и хор подхватывал. Благодаря этому с детских лет мне полюбились мелодии многих таких песен. А мама с папой напевали мне детские песенки.

В памяти сохранилось многое другое. Мы часто бывали в гостях у Чернышевых на Красной улице. В их ухоженных хлевах я знакомился с коровами, овцами и свиньями. А как-то вечером с их веранды глядел на парад красных конников, которые не нравились гостям. Запомнился приезд к Чернышевым учившейся где-то в техникуме их Зои с подружкой, смущавшей меня своей обжигающей красотой. Однажды на улице ее присутствие толкнуло меня разнимать драку двух ребят заметно старше меня. Только предостережение взрослых удержало их от отпора непрошенному малышу-«миротворцу».

Отец брал меня на прогулки по станице и окрестностям. У меня была разная одежда, и мне никогда не было ни холодно, ни жарко. Мне нравился белый прошитый золотыми нитями башлык, который одевался в морозную погоду. Имелась сшитая для меня черкеска. Я жалел, что патроны в ее газырях ненастоящие. Но одевали ее мне редко и только дома.

Однажды на зимней прогулке папа показывал мне военный городок, располагавшийся на пути от станицы к городу Кропоткину, бывшему Романовскому хутору. Заглядевшись на лошадей, которых выгуливали красноармейцы, я поскользнулся, упал и об лед порезал губу. Губу быстро заштопал врач, а мама укоряла папу за недогляд. Об этом напоминает мне едва заметный шрам.

Особо запомнились две поездки. В летний день на вызванной отцом линейке мы семьей приехали к песчаному берегу Кубани у железнодорожного моста. Мама расстелила простыню и расположилась на ней с полураздетым Виталием. А мы с отцом разоблачились и отправились в воду. С мелководья с восхищением следил за папой, который быстро плавал, глубоко нырял и лежал на воде. Пытаясь подражать ему, ринулся в воду. Сильное течение сбило меня, но подоспевший отец подхватил на руки. Несмотря на протесты мамы, он позволил мне барахтаться в воде и утешал обещанием научить плавать, когда подрасту. А Виталия только подвели к воде, даже окунуться не позволили.

В другой раз ближе к осени пролетка привезла всех нас на вокзальную площадь Кропоткина. Вокзал был красив, как и до сих пор. А вся площадь заставлена возами с разнообразной сельской продукцией и киосками с одеждой, обувью, разным инвентарем и запружена покупателями. До этого я никогда не видел такого множества людей и вещей. Хотелось все рассмотреть, но мы прошли в киоск фотографа, и он сфотографировал Виталия с котом, а меня на фоне горного пейзажа. Это тоже было занятно. Вместе с превосходными фотографиями сохранилось и сильное впечатление о свободной торговле. Жаль, что не осталось времени разглядеть все, что было на прилавках.

Как-то родители ходили на сахарный завод и взяли меня с собой. Показали бурты свеклы, канавы, в которых бурлящая вода обмывала и несла свеклу в горячие цеха, горы жома, чаны с патокой. Всюду был тяжелый запах. А получался снежно-белый сладкий сахар. Тогда его у нас дома было вдоволь, и я предпочитал шоколад.

Помнится еще участие в прогулке мужчин – Павла Михайловича, Алексея Максимовича Карпова и отца, с детьми – Леной, Севой и мной к пивному заводу – за интересовавшим мужчин пивом. Двигались густым лесом без тропинок, взрослые прошли и перенесли детей вброд через рукав Кубани. Было шумно и весело. Возвратились домой очень усталыми.

За пределы непосредственного окружения с полутора лет меня выводили сказки и иллюстрированные детские книжки. Тетя Поля рассказывала сказки проникновенно, будто свидетельница происходившего: о золотой рыбке, о бабе-Яге, об Иванушке и о лисе, дурачившей волка и мужика. Родители и некоторые гости дарили и читали мне разнообразные детские книжки – от Пушкина, Крылова и Чуковского до Андерсена и Маяковского. Помнится, отец любил цитировать: «Лев теперь не царь зверей, просто председатель».

Когда мне исполнилось четыре года, папа, желая расширить мой кругозор, принес большую географическую карту и прикрепил ее на стене в доступном для меня месте. На ней было написано Р С Ф С Р, и отец пытался разъяснить мне название нашей страны. Карту я видел впервые. На ней имелись города-кружочки, линии железных дорог и рек, зеленые и желтые равнины и коричневые хребты гор. С помощью отца нашел Краснодар, Ростов, реку Кубань. Мне захотелось отыскать наше место жительства. Мы смогли обнаружить только пересечение железной дороги с Кубанью. Но ни Кавказской, ни даже Кропоткина на карте не значилось.

Необъятность страны подавляла меня и представлялась несуразностью. А отсутствие на карте малых и средних поселений ощущалась мною как пренебрежение к их населению, и ко мне, ко всему, что я знал, видел и любил. От этого остро почувствовал себя изгоем, зарыдав в отчаянии, я закричал: «Зачем людям страна такая большая?!»4

Отец не ожидал всплеска таких чувств. Он не мог успокоить меня словами о преимуществах большой территории. Я долго избегал карт, а потом предпочитал наиболее подробные. Позже различные иллюзии смягчили мое негативное отношение к необъятности Отечества, но я уже никогда не радовался огромности его территории и ее приращениям. В старости детское озарение у карты вспоминается тем чаще, чем больше убеждаюсь в невозможности эффективного в интересах всего населения управления государственным единством конгломерата разнородных территорий.

* * *

1930-й оказался годом горьких утрат. Летом дифтерией заболел Виталий5. Меня из детской, где за ним ухаживала мама, отселили в спальню родителей, и болезнь меня миновала. После нескольких тяжелых суток малыш, которого ежедневно навещал врач, пошел на поправку. А ночью я проснулся от его голоса, – он звал маму. Услышал, что родители тоже проснулись. Мама порывалась встать. Но отец удержал ее: врач, мол, сказал, что кризис у Виталия уже прошел, а ты три ночи не спала, лежи. Я хотел, но не решился пойти к нему. Малыш умолк.

Утром я проснулся поздно. Родителей не было видно. Дверь к Виталию была закрыта. Когда я пытался ее открыть, появилась заплаканная мама и остановила меня. «Виталий умер», – сказала она. Позже мне показали его навек уснувшим. Возможно, ночью ему не хватило глотка воды или просто тепла рук мамы. Я еще не понимал необратимости смерти, но мне было очень тяжело и досадно, что сам не встал к нему. О слышанном разговоре родителей в ночь смерти Виталия я никому не рассказывал, но никогда не забывал и постепенно осознавал, как жизненно важна человеку поддержка в критический момент, как необратимо ее отсутствие. Думаю, родители переживали тот случай острее меня и всю жизнь.

Маленький гробик на повозке в сопровождении родителей и близких отвезли в церковь. Тогда я впервые побывал в станичном храме, где отпевали братика. Изумление невиданными одеждами священника, его кадилом и обрядом подавило в церкви другие мои чувства. Но когда гробик с телом зарыли на кладбище, необратимость происшедшего стала еще острее. Понял, что того, что происходит с семенами, которые мама зарывает в грядках, с братиком не случится. Утрату Виталия, только что начавшего принимать участие в моих играх, переживал долго. В это же время у Карповых от дифтерии умерла дочь Ира, которая была на год старше его.

Стремясь заполнить образовавшуюся пустоту, пошел к Вите Кривогузову. Приходил раз и другой, а сестры – Люба и Лена говорили, что его нет. Только потом Мария Стефановна объяснила, что он упал и так ударил голову, что вскоре умер. Смерть стала реальностью непосредственного окружения. Дома пытался имитировать похоронный обряд при погребении найденной у ворот мертвой птички.

За всем этим не сразу заметил, что вокруг происходили и другие перемены. Уже не приходили гости. Не прощаясь, исчезли все Карповы. Оказалось, что и Павла Михайловича в станице уже нет. Тетя Поля еще оставалась, но к нам не ходила, да и мы ее не навещали.

Много позже она рассказывала, что без огласки распродала всю имевшуюся живность. Ее вызывали в сельсовет и требовали сказать, куда делся муж. Она говорила, что оставил ее и уехал неведомо куда. Грозили раскулачить. Чтобы избежать худшего, ей пришлось бросить дом и незаметно покинуть Кавказскую. В станице пустело все больше домов.

Внезапно, не объясняя мне ничего, уехал и отец. Прежнее окружение разваливалось. Особенно тревожило отсутствие папы. Через некоторое время он вернулся на несколько дней и сказал, что продал наш дом на снос, и нам надо готовиться к отъезду. Мне жаль было дома. Не мог вообразить его разрушение, тем более – догадаться, что уже никогда в жизни у меня не будет своего дома. А что обнадеживавший многих ветерок НЭПа сменился буранами коллективизации и индустриализации, я и не подозревал.

Отправиться в поездку было интересно, хотя о ее направлении и цели родители не говорили. С папой, которого проводили до безлюдной станции Гетмановской, отправили багажом большой стол, огромный персидский ковер, сундук с вещами и мамино настольное венецианское зеркало.

Вскоре наступила осень, и настал, помнится, день нашего отъезда к отцу. Туманным утром мама повела меня на кладбище. Там она припала к высокому прочному кресту и объяснила, что под ним похоронен ее отец и мой дедушка Гавриил Петрович. Она плакала у креста. Затем со слезами опустилась на колени у маленького холмика с небольшим крестом – на могиле Виталия. Наведавшись на то кладбище через 70 лет, я нашел большой крест на оказавшейся безымянной могиле Гавриила Петровича и едва заметный заросший травой холмик Виталия неподалеку. Могил Евдокима Васильевича, Елены Васильевны и Ивана Евдокимовича я никогда не видел и разыскать не мог.

В середине дня мама и я с сумками и любимой Анашкой сели в вагон на станции Гетмановской. Поезд помчался мимо перелесков, полей и степей. Я всматривался в окно, надеясь увидеть волка, лису или зайца. Но мне не повезло. Еще засветло мы вышли из вагона на станции Расшеватка. Нас встретил папа.

О причинах, побудивших семью покинуть Кавказскую с отчим домом, родители никогда ничего не говорили. Много позже узнал, что еще в апреле 1930 г. отец по собственному желанию уволился с хорошей должности на сахарном заводе. В июле он уже приступил к работе счетоводом в кредитном товариществе в станице Ново-Александровской. Это значит, что отъезд семьи из Кавказской исподволь готовился еще до смерти Виталия, несмотря на имевшийся дом и то, что в Кавказской или Кропоткине отец мог бы получить лучшую должность. Представляется, что отцу нестерпимо было видеть, как ликвидация НЭПа и развертывание коллективизации уничтожают остатки традиционного уклада в родной станице. Видимо он понял, что зажиточный служащий, оставшийся в стороне от преобразований и известный связями с бежавшими «социально чуждыми», мог запросто стать жертвой непредсказуемых репрессий. Рисковать он не хотел.

Много позже я догадался, что мой отчий дом, как дома многих других, стал жертвой исторических перемен. Как бы то ни было, с отъездом семьи из Кавказской закончилась первая страница моей жизни. Не понимая происходившего, я без страха оказался на ее второй странице.

* * *

2

Голод и школа

С платформы небольшой станции Расшеватки папа, взяв мамины сумки, повел нас к снятой им квартире. Шли через примыкавшую к железной дороге рощу. На ее главной аллее меня поразил небольшой, но красивый, отделанный мрамором бассейн. Посредине него стоял мраморный ангелоподобный мальчик и держал большую чашу с множеством трубок, из которых, как объяснил отец, должны бить фонтанчики. Но воды не было. На отделке бассейна, на мальчике и чаше было много дыр и сколов. «От пуль и осколков», – пояснил папа, пробудив у меня интерес к прошлому и фантазию.

Из рощи мы вступили в станицу Ново-Александровскую. Оставили слева широченную улицу, называвшуюся уже известным мне именем Ленина, и пошли по улице, как сказал отец, имени Маркса, революционера. Так я впервые услышал о выдающемся человеке, учению которого потом долго служил. В Кавказской до нашего отъезда таких улиц еще не было.

Пройдя немного, мы оказались у саманного дома под толстой камышовой крышей. Во дворе не было ни бассейна, ни клумб, ни сада. В хозяйственных пристройках имелись только куры да пара овец. Престарелая хозяйка жила одна, видимо давно потеряв мужа и детей.

Сени были теплыми и просторными. В них стояла бочка с водой для всех нужд; хозяйка наполняла ее ведрами из колодца. Здесь же находились многие нужные в быту вещи, и мама на примусе стала готовить нам пищу. Дверь слева вела в комнату хозяйки, а правая – в отведенную нам большую комнату с двумя окнами, обращенными к улице. Она отапливалась небольшой печкой.

Вытянутый двор был со всех сторон огорожен плетнем, с расшатанными воротами и калиткой на улицу. В углу у ворот росло большое дерево, а у заднего плетня имелась сделанная из досок уборная. Но главное – этот плетень был полуразрушен, и через него легко было проникать на заросшее травами пространство вдоль железной дороги с гудевшими телеграфными проводами на столбах.