Стихотворения

Ребячество

Шестнадцать было ей, а мне двенадцать только,Резвясь и о любви не думая нисколько,Чтоб с Лизой поболтать свободно вечерком,Я маменьки ее ухода ждал тайком,И тут поодаль мне от Лизы не сиделось,Я придвигался к ней, мне ближе быть хотелось.Как много отцвело с тех пор весенних роз!Как много перешло людей, гробов и слез!Порою думаешь: где эти розы, слезы?Где Лиза? И мои ребяческие грезы?Тогда любились мы. Мы были с ней вдвоемДве птички, два цветка в убежище своем.Я любопытствовал, она была большая,А я был маленький. Стократно вопрошая:К чему и для чего? – я спрашивал затем,Чтоб только спрашивать. Когда моя пытливостьВ ней возбуждала вдруг иль нежную стыдливость,Или задумчивость – я всё твердил: зачем?Потом показывал я ей свои игрушки,Моих солдатиков, мой кивер, саблю, пушки,Я книги все свои пред ней перебирал,Латынь, мою латынь – предмет моих усилий.«Вот, – говорил я, – Федр! А вот и мой Виргилий!»Потом я говорил: «Отец мой – генерал!»И Лизе для молитв, для церкви, для святыни,Знать было надобно немножко по-латыни, –И вот, чтоб ей помочь перевести псалом,К ней на молитвенник склоняться мне случалось,Когда молились мы, и в этот миг, казалось,Нас ангел осенял невидимым крылом.Она, как взрослая, свободно, без уклонок,Мне говорила «ты». Ведь что ж я был? – Ребенок.Я «вы» ей говорил и робок был и глуп.Со мною вместе раз над книжкою нагнуласьОна, и… боже мой! Щека ее коснуласьСвоими розами моих горящих губ, –Я вспыхнул, покраснел, и спрятался наивноПод Лизы локоном и крепко, инстинктивноПрипал, прижался к ней, – и вырвалась, скользя,Она из рук моих с увертливостью гибкой,И, обратясь ко мне с лукавою улыбкой,Произнесла: «Шалун!» – мне пальчиком грозя.<1858>

Смерть

Над нивой жизненной я видел эту жницу.Схватив блестящий серп в костлявую десницу,Она, повсюду страх и ужас разнося,Шагала, тем серпом махая и кося, –И триумфаторы по мановенью жницыМгновенно падали с победной колесницы;И рушился алтарь, и низвергался трон,И обращались в прах и Тир, и Вавилон,Младенец – в горсть земли, и в пыль – зачаток розы,А слезы матери – в источник вечный – в слезы,И скорбный женский стон мне слышался: «Отдай!Затем ли, чтоб терять, мне сказано «рождай!»».Я слышал общий вопль неисходимой муки.Там из-под войлока высовывались рукиОкостенелые, и всё росло, рослоЛюдских могил, гробов и саванов число.То было торжество печали, тьмы и хлада,И в вечный мрак неслась, как трепетное стадо,Под взмахом грозного, всежнущего серпаНародов и племен смятенная толпа;А сзади роковой и всеразящей жницы,С челом, увенчанным сиянием зарницы,Веселый ангел нес чрез мира глушьСнопы им избранных на этой жатве душ.<1859>

Фиалка и мотылек

«Как наши участи различны меж собою! –На бархатном лужкуСказала некогда, увлажившись росою,Фиалка мотыльку. –По резвой прихоти ты вьешься в свете горнем,А я – внизу, во мгле,Всегда прикована своим извитым корнемК безрадостной земле.А всё ж мы любимся. Обоим, с дня рожденья,Нам человек – злодей,Обоим лучше нам в глуши уединенья,Подальше от людей.В сравненья мы идем. Меня зовут поэтыСидячим мотыльком,Тебя ж они зовут… читал ты их куплеты?..Порхающим цветком.Я часто в воздухе слежу твое мельканьеИ, милого любя,Стараюсь, чтоб и там мое благоуханьеДостигло до тебя, –Да нет! К другим цветкам умчишься ты далеко,А я смотрю весь деньВсё под ноги себе, по солнцу одинокоСвою вращаю тень.Бог знает, где ты там, как время ты проводишьВ лазурных небесах;Лишь к утру прилетишь – и на заре находишьВсегда меня в слезах.Чтоб нам не розниться, чтоб нам идти одноюСтезею бытия,Иль крылья дай ты мне, иль, чтоб сидеть со мною,Укоренись, как я!»<1860>

Завтра

Куреньем славы упоенный,С младенцем сыном на руках,Летал он думой дерзновеннойВ грядущих царственных векахИ мыслил: «Будущее – наше.Да, вот – мой сын! Оно – мое».– Нет, государь! Оно не ваше,Ошиблись вы: оно – ничье.Пусть наше темя – вам подножье,Пусть целый мир от вас дрожит,_Сегодня_ – ваше, _завтра_ – божье;Оно не вам принадлежит.О, это _завтра_ зыбко, шатко;Оно – глубокий, страшный день,Оно – огромный призрак, тень,Оно – великая загадка,Бездонной вечности ступень.Того, что в этом _завтра_ зреет,Из нас никто не разъяснит._Сегодня_ человек посеет,А _завтра_ бог произрастит.Сегодня вы на троне крепки,Вы царь царей – Наполеон,А завтра что? – Осколки, щепки,Вязанка дров – ваш славный трон.Сегодня Аустерлиц, огонь Ваграма, Иены,А завтра – дымный столб пылающей Москвы;А завтра – Ватерло, скала святой Елены;А завтра?.. Завтра – в гробе вы.Всевышний уступил на долю вам пространство, –Берите! – Время он оставил лишь себе.Будь вашему челу лавровый лес – убранство,Земля вся ваша, вам нет равного в борьбе,Европу, Африку вы мнете под собою,Пускай и Азию отдаст вам Магомет!Но завтрашнего дня вы не возьмете с бою –Творец вам не уступит, – нет!

Роза в руках инфанты

Она еще дитя, при ней надзор дуэньи,И с розою в руке, в чистейшем упоеньеОна глядит… на что? – Бог ведает. На всё:Вот – светлая вода! Вот, оттенив ее,Душистый лавр и мирт стоят благоговейно.Вот лебедь плавает по зеркалу бассейна.Вот – весь в лучах, в цветах благоуханный сад,Обширный парк, дворец, зверинец, водопад!Там – лани быстрые под зеленью мелькнули.Там – звездоносный хвост павлины развернули.Как горный снег бела малютка, – да онаНевинна сверх того, – двойная белизна!На берегу пруда, под ножками инфантыРосинки на траве блестят как бриллианты,Пред нею ж, посреди всех видов и картин,Сапфирный сноп воды пускает вверх дельфин.Наряд ее блестящ: баскина кружевная,По пышной юбочке, меж складками блуждая,Нить золота прошла и змейкой обвилась,И вдруг то выглянет, то спрячется в атлас.А роза полная, подняв свой венчик чудныйБутона свежего из урны изумрудной,Казалось, в царственном цвету своем былаДля крошечной руки малютки тяжела;Когда ж она в цветок, как в чашу из коралла,Прозрачный носик свой с улыбкой погружала –Та роза, заслонив ребенку пол-лицаЛистками своего широкого венца,С румяной щечкою так совпадала чудно,Что щечку отличить от розы было трудно.Прелестное дитя! Глаза как после бурьОткрывшихся небес глубокая лазурь,И имя райское – Мария. Свежесть в красках,Молитва в имени, и божье небо в глазках.Прелестное… притом несчастное дитя!Она уже свое величье не шутяИ в детстве чувствует, – и, глядя на природу,Оно с младенчества гнетет ее свободу.На солнце, на поля, на каждый в мире видОна уж маленькой владычицей глядит,И в этой куколке начаток королевыТак явствен, что мертвит все игры, все напевы,А смертного она и видеть не моглаПрямым, каким его природа создала, –Пред нею он всегда, почуяв близость трона,Являлся согнутым в тяжелый крюк поклона;И пятилетнее престольное дитя,Глазенки гордые на мелочь обратя,Умеет важничать и мыслить: «Я – инфанта!Я буду некогда дюшессою Брабанта!Потом мне Фландрию, Сардинию дадут!Не розу для меня – империю сорвут,А роза – так, пока…» И кто-нибудь некстатиПускай дотронется до этого дитяти,Хотя б имея цель, что он его спасет, –Несчастный голову на плаху понесет!Нам этот детский лик улыбку – не угрозу –Представил. Вот она – в ручонке держит розу,Сама среди цветов прелестнейший цветок.День гаснет. Птичка, в свой забившись уголок,Укладывает спать своих пискливых деток.Уж пурпур запада между древесных ветокСквозит, эфирную раскрашивая синьИ бросив отблеск свой на мраморных богинь,Которые в саду, им озаряясь, блещутВ дрожащем воздухе и, кажется, трепещут.Час тихий вечера, приблизившись тайком,Скрыл солнце под волной и пташку под листком.…………………..И вот, меж тем как здесь – ребенок да цветок,Там – заключенная в тот царственный чертог,Где каждый острый свод висел тяжелой митрой,Где Рим служил резцом, и кистью, и палитрой,И камнем зодчества, – виднелась тень одна,К окну перенося свой образ от окна.Бывало, целый день, как на кладбище мрачном,Являлась эта тень в окне полупрозрачном,Задумчиво склонив на тусклое стеклоЗлой мыслью взрытое и бледное чело:От мысли той весь мир сжимался, цепенея.Тень эта, к вечеру всё становясь длиннее,Ходила… Страшный вид! Во тьме ходила тьма,И шаг свершался тот в размере неуклонном,Как колокола ход в обряде похоронном.Кто это был? – Король. Не он – так смерть сама.Да, то был он, Филипп, – он, жизнь и смерть творенья.Такого призрака, такого привиденьяДругого в мире нет. Из темной глубиныВот он глядит в окно, прижавшись у стены.Что ж видит он теперь? – Конечно, не ребенка,Не розу, не зарю вечернюю, так тонкоНакинувшую свой румянец на пруды,Не сад, не лебедя на зеркале воды,Не птичек, кончивших дня божьего пирушкуИ острым носиком целующих друг дружку, –О нет, – в его глазах глубоких, роковых,Под бровью жесткою, нависшею на них,Теперь отражена далекая громада,Могучий флот его – великая Армада,Несущаяся там, среди шумящих волн,И видится ему, тревоги робкой полн,Тот остров – Альбион, что смотрит из тумана,Как гром его браздит равнину океана.Грозя и Англии, и всем концам земли,В его глазах, в мозгу несутся корабли.Армада – вот один всесильный, неизменныйРычаг, которым он поднимет полвселенной!Победоносная, она летит туда –Филипповой судьбы зенитная звезда!Король Филипп Второй был идеал тирана.Ни Каин Библии, ни образ АриманаТак не были черны, как этот властелин.Он миром управлял с невидимых вершин,Как некий горний дух. Он жил и ненавидел.Мир ведал, что он жив, но мир его не видел.Смерть знала, что он жив. В Эскуриале онБезмолвным ужасом был вечно окружен.Сливался он для всех в одно со сферой звездной,С пространством, с миром сил, с какой-то страшной бездной,Где приближался он, там приближался рок,Которому никто противустать не мог,Сама судьба тряслась, визжа от лютой боли,И корчилась в клещах его железной воли;Душа его была таинственна, как гроб,Глаза – два факела, уста – могильный склеп.Его был крепок трон фундаментом коварства,Мрак был оградою его немого царства.Одетый в черное, казалось, облеченСам в траур о своем существованье он,И черная, как ночь, тьма власти непреклоннойКазалась лошадью его статуи конной.Как сфинкс, всё пожирал он мыслью – и молчал,Он и не спрашивал, а каждый отвечал.Улыбки он не знал, улыбка – луч денницы,Не проникающий в подобные темницы;Когда ж, бодрясь душой, он сбрасывал с нееОцепенение змеиное свое,То с тем, чтоб умножать всеобщий дух боязниСвоим присутствием близ палача при казни,И на зрачках его рдел пламени разгул,Когда он на костер собственноустно дул.Ужасный для всего – для всех стремлений века,Для прав, для совести, для мысли человека,Он был – в честь римского, в честь папского креста –На царстве сатана под именем Христа.Как группы ящериц из темных нор пещерных,Дела ползли из дум его неблаговерных.Нет во дворцах пиров, иллюминаций нет, –Одно аутодафе им сообщало свет;Эскуриал и все Филипповы чертогиДремали, как в лесу звериные берлоги.Там казни – для забав, измены – для потех!Не мучить, не пытать – Филипп считал за грех,И самая мечта души сей сокровеннойНосилась тяжестью над трепетной вселенной,Да и молился он едва ль перед добром:Его молитва шла, как отдаленный гром,И жглись, как молнии, тирана сновиденья,А те, кто был его предметом помышленья,Кричали в ужасе: «Настал наш смертный час!Нас кто-то давит, жжет, смертельно душит нас».На гибель там себя народы обрекали,Где эти два зрачка вперялись и сверкали.Из хищно-птичьих лиц отменны эти два:Карл Пятый – коршун злой, Филипп Второй – сова.В камзоле бархатном, кромешной тьмы чернее,Он, с орденом Руна на королевской шее,Не изменяющий ни поз своих, ни мест,Вдруг, к удивлению, как будто сделал жест,И даже – чудеса, коль это не ошибка! –На стиснутых губах нарезалась улыбка, –Улыбка страшная, конечно, и сполнаНикто б не разгадал, что значила она, –А это значило: в открытом, шумном мореТеперь мой огнь и гром несутся на просторе,Моя Армада – там, и, страхом обуян,Пред ней смиряется строптивый океан, –Так древле средь своих мятежных волн разбегаПотоп был устрашен явлением ковчега.Валы равняются, становятся в рядыИ лижут кораблей широкие следы,И, назначенья их познав святую цену,Чтоб путь их умягчить, им подстилают пену,И каждая скала преобразилась в порт,И крики слышатся: «На палубу! – на борт! –На мачту! – к парусу!» Попутный ветер дышит.Вот – барабан! свисток! Филипп всё это слышит,Всё видит мысленно и мнит: всё это – я!Я – кормчий кораблей, их движет мысль моя, –И Англия дрожит, бледнеет пред Армадой,Поникла, и ничто не служит ей оградой.Так мыслил он. В сей миг, казалося, горел,В руке Филипповой пук громоносных стрел,И в царственных мечтах лишь вид сей развернулся –Державный гробовщик впервые улыбнулся.В Каире некогда единый из владык,Который силою и славой был велик,У водного ключа своей мечети главнойНа камне начертал рукою своенравной:«Аллаху – небеса, мне – дольний мир, земля».Десп_о_т-султан – двойник тирана-короля.Тиранство, деспотизм – одно с другим так схоже!Что начертал султан, король наш мыслит то же.А там, на берегу бассейна, то дитя,На розу пышную глазенки опустя,К губам своим ее подносит и целует.Вдруг – темных туч напор и сильный ветер дует.Вода возмущена, трясутся мирт, жасмин,Деревья клонятся до корня от вершин,И розы лепестки какой-то дух зловредныйВдруг в воду побросал из рук инфанты бледной,Так что у ней в руке едва остаться могС шипами острыми колючий стебелек.Кто смеет так шутить? И, трепетом объята,Инфанта смотрит вверх: не небо ль виновато?Там – чернота кругом. Она глядит туда,В бассейн: там морщится и пенится вода,Пруд светлый морем стал, и по волне сердитойЛисточки носятся, как будто флот разбитый:Судьба Армады здесь – так небеса хотят!И гневное дитя насупило свой взгляд,Немало удивясь, как смеют так свободноЗдесь делать то, что ей, инфанте, не угодно,И вот – она должна досадой кончить день!Малютка сердится, угрюмо брови хмуря…При этом, следуя за нею словно тень,Дуэнья говорит: «Позвольте! Это – буря,А ветер иногда, хоть это и не шло б,Так дерзок, что не чтит и царственных особ».

Желания

Коль есть хоть угол света,Где бездна красоты,Где всё весна да летоИ всё цветы, цветы, –Я там бы понемножкуПод маленькую ножкуПровел тебе дорожку,Где всё б гуляла ты!Когда средь прозы света,Корысти и тщетыОсталась от поэтаХоть тень его мечты(Что мир зовет химерой) –Пускай бы с теплой веройЛишь этой атмосферойВсегда дышала ты!Когда меж хламом светаИ прахом суетыОдна хоть грудь согретаСвятыней правоты, –К такому изголовью,Смеясь людей злословью,Дай бог, чтобы с любовьюЧелом склонилась ты!

Проснись!

Проснись, моя радость! Уж слезыРоняет роса на цветы.Когда пробуждаются розы –Ужель не пробудишься ты?Утро блещет,Друг идет,И трепещет,И поет.За дверью твоей перекличка:Я – день! – восклицает заря,Я – песнь! – откликается птичка,Я – чувство! – грудь вторит моя.Утро блещет,Друг идет,И трепещет,И поет.Я в милой два мира сближаю:В ней небо и землю ловлю,В ней – ангела я обожаю,В ней – женщину страстно люблю.Утро блещет,Друг идет,И трепещет,И поет.Творенья творец не обидел, –Всевышний меня наделилГлазами, чтоб прелесть я видел,И сердцем, чтоб сердце любил.

Ты любишь?

Ты любишь, милая? Послушай же: любовь –Сначала зеркало, где в трепетном движеньеВстречает девушка свое изображенье,Своею прелестью любуясь вновь и вновь;И лучше, и добрей она себя находит.Мечтательность ее до тех высот возводит,Где чистой благостью сияет красота, –Любовью убелясь, она почти свята.Потом – с вершины спуск, нога скользит всё ниже,Сил удержаться нет – и бух в водоворот!Так иногда к реке ребенок подойдет,Вода заманчива, он к ней всё ближе, ближе, –Увидит в ней себя, в лицо себе плеснетВодицей, голову наклонит,И вдруг – скользит, упал – и бедное дитяВ одной же всё реке, невинно с ней шутя,Глядится, моется и тонет.

Не бойся

Не бойся, добрая и любящая мать,За сына своего, когда он пониматьТак рано начал всё! Не полагай, что это –Недолговечности опасная примета.Пускай твой маленький задумчив и угрюм,Как будто уж его коснулся сумрак дум!Кто знает? Может быть, подобно птичке белой,Сидящей на скале в виду освирепелойПучины моря, он уж видит сквозь туман,Как близится к нему весь жизни океан.Ребенок хмурится, как птичка хохлит перья, –А ты, полна любви, исполнись и доверьяК святому промыслу и посмотри светлоРебенка милого на умное чело.Мечтает он? – Так что ж? К мечтам так близок гений!Мечты те выжгутся в горниле размышлений;Мыслитель будет он, а мысль – святой залогВсего великого, в ней жизнь миров, в ней бог.Да! Пламенная мысль, сказав «твори!» таланту,Дает Мильтону рай, ад завещает Данту.Поверь, – великая ребенка участь ждет,Когда он жаждет знать, когда предузнает.Недаром действует в нем Прометеев пламень.Он вопросительно глядит теперь на камень,А там – с резцом в руке и с мрамором в борьбе –Он Микеланджело нам воскресит в себеИ дивный образ даст порфирам и гранитам;Или воителем предстанет знаменитым,И посреди царьков и поземельных картВ нем миру явится Франциск иль Бонапарт,И царственный игрок, лишь славы отголоскуВнимая, мир сочтет за шахматную доску,Где будет раздвигать несметных пешек ряд,Пока ему судьба не скажет: шах и мат!Как знать? Пойдет с трубой иль под компасным румбомОн в небо Гершелем, иль в океан Колумбом,Схватить сквозь горы волн или сквозь весь эфирИль новую звезду, иль новый чудный мир.Кто ведает? Среди младенческих усилийРастет, быть может, в нем певец певцов – Виргилий,Стремящийся сорвать бессмертия венец,Стихом поколебать весь мир и, наконец,Крылатым гением, подобно дивной тени,Лететь по головам грядущих поколений.

Бедные люди

Пустынный берег. Ночь. Шум бури. Темнота.Убога и ветха, но крепко запертаРыбачья хижина. В дрожащем полусветеРисуются вдоль стен развешанные сети.От углей, тлеющих в высоком камельке,Мелькает алый круг на сером потолке,И отблеск кое-где играет красноватыйНа бренных черепках посуды небогатой,В березовом шкафу уставленной. За нимШирокая кровать под пологом простым,А дальше – на скамьях, покрытых тюфяками,Спят дети малые. Их пятеро. КлубкамиСвернулись, съежились. От бурных вьюг и стуж,Казалось, скрыто тут гнездо бесперых душ.Кто ж эта женщина? – Она в тени с тоскою,Колени преклонив, поникла головоюНа полускрытую завесами кроватьИ тихо молится, – о, это, верно, мать!Она одна, в слезах, в тревоге, в страхе, в горе,А там – пред хижиной – бушующее море.Муж там, средь ярых волн. С младенчества моряк,Он презирает всё – рев бури, ночи мрак.Он должен и в грозу свои закинуть сети,Он должен – потому что голодают дети;Он должен с вечера, пока морской приливБлагоприятствует, ладью свою спустив,Четыре паруса как следует уставить,А там – изволь один и действовать, и править!Жена тогда чинит изорванную сеть,Да между тем должна и за детьми смотреть,И рыбный суп сварить, глотая дым и копоть,И разное старье домашнее заштопать.Плыви, рыбак! Трудись! Ищи среди валовМестечка, где хорош бывает рыбный лов!А место это как, вы б думали, пространно?С большую комнату, притом – непостоянно:Оно то там, то здесь, кругом же – океан!Плыви! А тут и дождь, и холод, и туман, –А волны вкруг ладьи и над ее краями,Клубясь, вращаются зелеными змеями,Он мыслит о жене, она его зоветСреди своих молитв, – и, пущены вразлет,Их мысли, как из гнезд поднявшиеся птицы,Крест-накрест мечутся в пространстве без границы.Вот жребий рыбака! А в этот самый часТанцуют где-нибудь, – там бархат и атлас,Цветы, гирлянды, блеск. А тут – во тьме беззвезднойПлавучая доска над разъяренной безднойДа жалкий лоскуток дырявого холста,На палку вздернутый: плыви! А тут – места,Где смерть со всех сторон, и мели, и утесы!А дома – хлеба нет, а дома – дети босы.Там где-нибудь – пиры, там роскошь свыше мер,Мечты и замыслы, и мало ли химер, –А тут одна мечта – вразрез напорам водным,Добравшись к берегу холодным и голодным,Взглянуть у пристани дню светлому в лицо,Причалить, вдеть канат в железное кольцоИ лишь до вечера вкусить покой желанныйВ семействе, близ своей хозяйки доброй – Жанны!О Жанна бедная! Твой муж теперь одинПод бурей на море, средь бешеных пучин!Один – в глухую ночь! Хоть бы подмога в сыне!Да дети малы все, – так думаешь ты ныне,А там, как взрослые поедут с ним, – поверь,Ты скажешь: «Лучше б им быть малыми теперь!»Она берет фонарь: «Пойду взгляну! Ведь вскореВернуться должен муж. Не тише ль стало море?Пора бы утру быть!» Пошла и смотрит, – нет!Всё бурно. Дождь идет. В слезах стоит рассвет,Рождающийся день, как бы боясь явиться,Расплакался о том, что надобно родиться.Та в трепете идет. Хоть где-б-нибудь окноМелькнуло огоньком! Кругом всё сплошь черно.Дороги не видать. Вот, покривясь, горюетЛачуга темная, сквозь щели ветер дует,Раскачивая дверь, а крыша… Боже мой!В ней еле держится отвагой лишь однойЗлой бурей взрытая изгнившая солома.Ужель живущие там говорят: «Мы – дома»?«Постой-ка! Дай зайду! – подумала она,Мимоидущая. – Ведь там живет однаНесчастная. О ней говаривал со мноюМой муж. Намедни он нашел ее больною.Она вдова. Узнать, что, как она теперь!»И с этой мыслию стучится Жанна в дверь.Ответа не дает пустынное жилище.«Больна!.. А дети-то? Пожалуй, ведь без пищи!Их двое. Без отца!» Она еще стучит:«Эй, отоприте мне, соседка!» – Всё молчит.«Впустите!» – Наконец неведомой судьбоюДверь двинулась – и вход открылся сам собою.И Жанна в дверь вошла, лучами фонаряЖилище страждущей вдовицы озаря,Где тот же крупный дождь, холодный, сверху на полСквозь дырья потолка, как через сито, капал, –И что же? В глубине, в углу – ужасный вид! –Пав навзничь, женщина недвижная лежитВ лохмотьях, обуви нет на ногах бедняги,В глазах – безжизненность стоячей, мутной влаги.Домохозяйка-мать! Ужели это ты?Ведь это труп? – Да, труп почившей нищеты.Вот всё, что на земле от матери осталось!Как перед смертию страдалица металась,Так и застыла тут. Рука, позеленевИ с войлока спустись, висит, окоченев, –И пальцы скорчены, – и в немоте ужаснойРазомкнуты уста, отколь душа несчастнойРванулась, испустив в предсмертный, страшный миг,Последний, слышанный лишь вечностию крик,Близ мертвой матери сном счастья упивалисьМладенцы нежные и сладко улыбались –Два – в общей люльке их. То были сын и дочь.Мать, чувствуя уж смерть, старалась превозмочьЕще сама себя: привстав, на них взглянулаИ ножки им своей шубенкой обвернула,А тельце – юбками, чтоб было им тепло,Чтоб смертным холодом на них не понеслоОт трупа матери, – ее покров пусть греетМалюток и тогда, как труп охолодеет!И как покоен сон согревшихся детей!Тиха их колыбель. Казалось, спящих в нейИ Страшного суда звук трубный не разбудит.Пусть судия придет! Ведь им суда не будет, –Невинны! Незачем и пробуждаться им.А дождь меж тем грозит потопом мировым.Порою с потолка вдруг капля дождеваяЛетит – и, на чело умершей упадаяИ по щеке катясь, становится слезой.А звонкая волна, под вихрем и грозой,Бьет в берег и гудит, как колокол набатный.Усопшая сквозь мрак и сон свой необъятныйКак будто слушает, что тени говорят,Как будто хочется ей душу взять назад,И, кажется, уста отверстые и очиНедвижные – ведут беседу в бездне ночи:Дыханье ваше где? – глаза устам твердят,Уста ж в укор глазам: куда ваш делся взгляд?Любите! Радуйтесь! Живите! Веселитесь!Ликуйте на пирах! На бал в цветы рядитесь!Как ни блестящ ручей – всё в темный океанЕму назначен путь. Удел нам общий дан:Забавам юности, всем песням, играм, шуткам,Улыбке матери, любви ее к малюткам,Лобзанью страстному двух пламенных особ –Всему один конец: холодный, мрачный гроб!Что ж Жанна, хижину умершей оставляя,Несет теперь с собой, близ сердца укрывая?Какая ноша тут? Что так трепещет грудьУ Жанны? Что она свой ускоряет путь?Что значит этот взгляд, исполненный тревоги?Зачем у ней дрожат, подкашиваясь, ноги?Украла ль что-нибудь у мертвой? Неужель?Она пришла домой и на свою постельТу ношу бережно, при первом утра блеске,Сложила – и спешит задернуть занавески.И села, бледная, у той постели. СтрахИ внутренний укор во всех ее чертах,К подушкам голова склонилась; в членах трепет,И на устах ее дрожит несвязный лепет:«А он-то? – Боже мой! – Еще забота! Вот!И так в трудах всю ночь! Вон – море-то ревет!А он еще всё там! – И что на ум мне вспало?Своих ведь пятеро, – нет! Показалось – мало.Что я наделала? Пусть он меня побьет!Ох, надо, надо бить – и больно. Чу!.. Идет?..Нет! Нету никого. Тем лучше. Что ответить?Ох, страшно, страшно так теперь его мне встретитьВходящего!.. Нет! нет! Пусть он нейдет теперь!А вот… мне кажется… нет! Ветер стукнул в дверь».И вот – она сидит, поникла, еле дышитИ словно ничего не видит и не слышит.Вдруг распахнулась дверь – и с парой добрых словПеред своей женой явился рыболов.Глядел он весело, а за его плечамиС увлаженных сетей вода лилась ручьями.И, вспрянув, будто вдруг от сна пробуждена,С огнем любовницы так и впилась женаУстами в грудь его – и жар ее приветаПрогрел ему сукно измокшего жилета:«Моряк мой!» – «Твой моряк. Да вот – со мной беда!Совсем ограблен я. Грабитель – ветер. Да.А море – это лес. Все снасти поломались.Рыбенки не привез: вот – сети изорвались.Веревка лопнула, – и в лодку-то волнаХватила было так… Да что ты так бледна?Перепугалась? Вздор! О господи владыко!Беда не велика. Поправимся! Скажи-ка:Ну как ты без меня? Что делала?» – «Кто? Я?Да так, как и всегда. Ведь мало ли шитья,Вязанья? Между тем мне было страшно, – мореШумело, выло так…» – «Ну что же? Эко горе!Ведь нам не в первый раз». – «Да… кстати… я пошлаПроведать… Знаешь, что? Соседка умерла –Та бедная вдова… Теперь осталось двоеСироток… Мальчик-то… несчастие такое! –Еще почти грудной, и девочка мала.Бедняжки! Мать-то их ведь нищая была».Задумался моряк и, скомкав словно тряпку,Швырнул он под скамью свою морскую шапку,Наморщась, почесал затылок и вздохнул.«Эх, трудно, – говорит, – а то уж я смекнул,Что сделать надобно. Да только… со своимиЕдва справлялись мы. Тех пять, – а с семерымиКак справиться? Легко ль вскормить да воспитать?И так без ужина порой ложимся спать.А впрочем… Божья власть! Его уж это дело!У этой мелюзги, у мелочи незрелой,Зачем он отнял мать? Ведь это – пыль да пух!Тут думать нечего: возьмем и этих двух!Ступай, жена, бери, покуда не проснулись!При них ведь мертвая… Слышь: двери пошатнулись –Покойница идет просить за них. Возьмем!Пусть заодно растут все дети всемером!Все, вместе с нашими, пусть будут сестры, братья!Вкруг нас пусть ползают! Не сделаем изъятья!Бог, верно, сжалится, даст больше рыбы нам,Счастливей будет лов, вдвойне я буду самТрудиться… Что же ты так медлишь? Тратишь время?Не сердишься ли ты? Быть может, это бремяТебя пугает? А?»А та ему: «Взгляни! –Отдернув занавесь, сказала. – Вот они!»1840–1850-е гг.