Под солнцем и богом

Между тем, обдумывая ответ, Арина в полной мере ощутила, насколько бездарно подготовлено задание. Мало того, что ее забросили в Африку, точно корову на лед, снабдив откровенно сырой легендой «Она сестра израильтянина Шабтая», Москва не потрудилась разъяснить, что израильтяне – лишь название нации, а национальность, населяющая эту страну – евреи.

Лишь секунду назад, услышав «евреи», ее осенило, что Шабтай – еврей, причем вылитый. В разведшколе она ошибочно приняла его за индуса – из-за густых прямых волос, разделенных пробором посередине. Манерами – он стопроцентный типаж своего народа, с которым она не понаслышке знакома с детства. В родном Ровно, шипевшем как змея ксенофобией, не впитать национально-расовые отличия было невозможно, будь ты космополитом, а хоть домохозяйкой с четырьмя классами на семью. Разведшкола и евреи не вязалось, вот и окрестила она его индусом, хотя на индуса он все-таки похож… В Лондоне Арина насмотрелась на них вдоволь, а в Израиле, как и в Африке – будь она неладна – она прежде не бывала. Сейчас срочно перекраивай легенду, чтобы Барбару не спугнуть. И, похоже, однокашник, ой, как польке насолил…

– Я и не еврейка… – откликнулась после недолгой паузы Арина. – Мой приемный отец, еврей по национальности, дружил, не разлей вода, с поляком, моим отцом по крови, погибшем в автоаварии вместе с женой, моей матерью. После трагедии он меня удочерил, хотя своих было двое – мои нынешние брат и сестра. Вскоре мы всей семьей эмигрировали в Израиль… – Арина задумалась, после чего живо продолжила: – Узнав, что ты полька, страшно обрадовалась, ведь польский – мой родной. Три дня назад Шабтай, мой приемный брат, – выделила Арина, – не поздравил с днем рождения мать, ни звонком, ни телеграммой. Ничего подобного за ним прежде не замечалось, да и размолвок не было никаких. Значит, подумали мы, стряслось что-то из ряда вон. На следующий день – час от часу не легче – звонок из банка: платеж по выданной Шабтаю ссуде не поступил. На погашение долга дали месяц, пригрозив, что заложенную под ссуду квартиру конфискуют. Я и примчалась сюда первым же рейсом…

– А как ты узнала, что я с братом твоим знакома? – встряла, фыркнув, Барбара.

– Габороне – город маленький…

– Он и вправду маленький, только откуда вы взялись здесь все, астронавты!

Сообразив, что «все» – это коллеги, до нее обихаживавшие Барбару, Арина поторопилась сменить тему:

– Зачем он в Негритосию забрался, будто не хватало ему? Мать почернела вся…

– А мои родители и на звонок не раскошелятся! – лягнула своих предков полька, будто без причины. – День рождения – открытка, одна и та же каждый год! С машбюро мать сперла, и на внуков хватит… У вас же, евреев, детям – лучшее, самое-самое, до противного. По школе еще помню: кто моднее всех одет – ваши! Ну и лупили же их пацаны… Кстати, правда, что у брата твоего замок в Ницце? – ошарашила резким переходом Барбара, похоже, смекнув, что в хулиганившем прыщами детстве не поживиться ничем…

– Давно уже! – не моргнула и глазом Арина.

– Сволочь твой брат и скотина! – возопила полька.

Казалось, кобылица масти вороной вот-вот сорвется с привязи.

– Не может быть… – В голосе Арины плеснули ладошки – то ли недобрых предчувствий, то ли солидарности какой.

– Обезьяна эта, спать с ним затащила! – Вороная, так и не боднув, понеслась по ипподрому девичьей памяти.

– Он что, силой? Как это… – забыв и о миссии своей, искренне ужаснулась Арина.

– Напоил! – выдала, едва сдерживая слезы, Барбара.

Тут Барбара вспомнила бутылку виски Шабтая, разбитую в сердцах, – ее первый отклик на дезертирство ухажера. Глубоко вздохнув, она покосилась на стоящую в шифоньере настойку, «завариваемую» бригадой вскладчину, оптом на весь квартал…

– Поил что, тоже силой? – усомнилась Арина, взглянув на мутный бутыль, где плавали корки лимона.

– Врун твой брат и обманщик, – чуть смягчив «штиль», дальше гнула свою линию Барбара.

– Мужчин не знаешь? Когда приспичит им…

– Защищаешь… За что он так меня обидел?! – вновь вспылила полька.

– Как это?

– Взял и уполз, ужом уполз, понимаешь!? Хорошо, что чемоданы не потащила, вышла его попросить! Было бы смеху: Барбара, по которой пол-Польши сохнет, к пархатому лыжи навострила. А он – тю-тю… И не обижайся! Так, как твой Шабтай, меня никто не унижал!

– Вы что, сойтись хотели? – удивилась Арина.

– Я – с мордатым? Ты бы смогла? Пусть в постели он роза с антикварным сервизом…

На слове «роза», а может, «антикварный» – из-за темпа было не разобрать – Арина заморгала. Ее лицо рассредоточилось, что неудивительно: попробуй «сервиз» из чужих страстей собрать. Кто, с кем, когда и отчего так вышло…

– Подожди-подожди… – пыталась докопаться до истины Арина. – А чемоданы зачем?

– Что тебе до них? – насторожилась полька.

– Тогда, в чем он тебя унизил?

– Не твое дело! И учти, видеть его и слышать о нем не желаю!

Арина приподняла чашку и, пригубив малость, сказала:

– Я и не мирить пришла… Представь, каково всем нам – матери, сестре…

Барбара встала, будто импульсивно, не понимая зачем. Обвела комнату рассеянным взглядом, остановившемся в итоге на облупившемся трюмо. Казалось, к «сестре» с «ярлыками» и ее проблеме она утратила всякий интерес, больше того, встреча ей обрыдла.

Арина наблюдала, как Барбара машинально, а порой – с остервенением расчесывает волосы, и без того безупречно уложенные, и искренне, с грустинкой, платиновую диву жалела. При этом не винила себя ни в чем. Ни за свой непрошенный визит, ни за то, что расшевелила, а может, разодрала чью-то рану, а костерила тех, кто присвоил себе право жонглировать судьбами, казнить и миловать, наушничать и шпионить, а главное – переиначивать на свой горбатый лад эту хоть и бестолковую, но неприкосновенную жизнь, дарованную Всевышним.

Арина встала и вплотную подошла к Барбаре. Хотела было польку обнять, ублажить, успокоить, но, занеся руку, застыла. Вернулась к столу, уселась и тихо, доверительно сказала: «Пойдем ко мне в отель, в баре посидим, поболтаем».

Они проговорили далеко за полночь и дважды, уже топчась на пороге, Барбара возвращалась. Первый раз, чтобы забрать подарок, отложенный, но в сумбуре действа куда-то завалившийся, а второй – чтобы поведать «сестре» нечто крайне важное, в первоисточнике упущенное. Оказалось, ей исполнилось четырнадцать, а не пятнадцать, когда, помутившись рассудком, учитель математики молил выйти за него замуж. Но в сухом остатке – потерял семью, работу и даже свободу на несколько лет. Они же только целовались – пять, нет, шесть раз, пока уборщица школы растлителя с нимфеткой не застукала.

При всем при том встреча двух див в гостинице «Хилтон» задушевную беседу напоминала не очень. Обещанный визит в бар позабылся, и в первые минуты в номере Арины жались скованность и неведение, как себя вести.

В какой-то момент Арина достала не распакованную, купленную в «Галерее Лафайет» блузку и предложила польке примерить. Мол, каково это на ком-то, со стороны. У «близняшек», хоть и перекликавшихся между собой только метафорически, был одинаковый размер.

Скорее из чувства вежливости зажатая изнутри Барбара взяла в руки пакет, но стала меняться, как только извлекла содержимое из целлофана. Неспокойные, колючие глаза вначале чуть оплавились, а по облачении в одежку – вовсе уплыли в туман.

Последующие два часа развернули динамичное шоу, где калиброванной красоты, но подколовшая куда-то свой национальный гонор полька перемеряла весь Аринин гардероб – под ненавязчивый аккомпанемент комментариев хозяйки: коллекции «Осень 1979», «Весна 1980», дома моды «Диор», «Готье», «Прада» и прочая не подвластная подслеповатому мужскому уму лепота.

Истощив свой бивуачный запас, Арина потянулась было за пальто и сапогами, но на полпути передумала – захлопнула дверцу шкафа. Гардероб-то не по сезону, не дай бог, навлечь на подружку новый приступ замкнутости…

Как поддержать кредит доверия, столь многотрудно обретенный, Арина особо не раздумывала – заказала в номер бутылку шампанского и коробку конфет. Заметно раскрасневшиеся дивы продолжили раут, пересев из кареты высокой моды в тачанку увеселения. Но прежде друг за дружкой поплескались в умывальнике.

Между тем спевки пугливых девичьих душ и на сей раз не вышло. Разговор шел рваный, порой несуразный, хоть и топтался вокруг злободневного – мужчин. Расплескаться будущим и прошлым Барбаре мешало demi sec[28], которое она себе без меры подливала, а Арине – окончательно возненавиденная в те минуты профессия. К своему великому разочарованию, она вдруг открыла: за последние десять лет ни с одной женщиной больше получаса – чтобы по душам и разливанно – она не общалась. И сегодня не в счет – в приказном порядке…

Да и чем она могла поделиться? Тем, что целую вечность не видела родителей, передавая им письма раз в квартал, как в тюрьме строгого режима, и получая ответы еще реже, скорее всего, написанные под диктовку? Похвалиться тем, что она – единственная из советских «ласточек», отстоявшая право спать лишь с теми, кто ей лично симпатичен, коль все прочие и так выбалтывают, сатанея от ее красоты? Посетовать, что больше трех месяцев в Лондоне, городе ее приписки и подданства, она не задерживается, поскольку теряющая рассудок подопытная рать время от времени устраивает за ней охоту? Оттого она переезжает из одной квартиры в другую, с острова на континент и обратно, параллельно осваивая новые задания Центра. Изумить хваткой патронов, как-то вынюхивающих о денежных презентах, которыми ее одаривают информанты поневоле, и заставляющих переводить их львиную долю в люксембургский оффшор? Прошибить слезу навязанным запретом заводить детей и с горечью поведать, что все ее просьбы отозвать на родину – как псу под хвост, и порой, затаившись у ограды детсада, она то трепещет, то горько плачет? Пощипать Барбарину душу тем, что за десятилетнюю карьеру она дважды до безумия влюблялась – в американского ученого-электронщика и французского генерала, главу ядерной программы страны, и от депрессии подолгу лечилась? И уж совсем сразить чахнущую за Берлинской стеной польку опытом ее «погружения» в богемные клубы, где, соблазнив приглянувшегося художника или музыканта, она с жадностью разряжается в снятой накануне гостинице, наутро исчезая? Чтобы испаряться вновь и вновь и стареть на новый, не сулящий женской радости день.

Тема Шабтая, а вернее, ее нужный разворот, воскресла почти случайно, без подсказок и наведения мостов. Арина знала, что их посиделки рано или поздно забредут и сюда. Пообвыкнув к ней малость, Барбара выболтает – случайно или осознанно – значения не имело.

– Двадцать семь уже…

– Тебе бы расстраиваться… – Не вздохни Арина тяжко, реплика послужила бы комплиментом.

– Через два месяца домой, выть да плакать…

– Что, ни с кем не познакомилась? – зацепила за живое Арина, сама того не ведая.

– Куда там: все вруны да женатики! И языков я не знаю…

– Подучить бы могла, если в Польше без продыху, – пожурила Арина на правах «старшенькой». – Кстати, а вруны, в каком смысле?

– У кобелей смысл видишь?

Учуяв нужный ей мотив, Арина дала себе команду собраться.

– Брат твой, к примеру…

– Обещал жениться? – Арина чуть придвинулась.

– Нужен он кому… Да и женат твой Шабтай! Когда спал, подсмотрела в портмоне фото дочери и жены.

– В чем тогда проблема?

– Надеялась, что свозит…

– Куда – на сафари?

– Может, и на сафари… – Барбара вновь стушевалась, на сей раз театральной паузой.

Чихнувшее веселой пенкою шампанское вселяло оптимизм.

– Ты ешь, дорогая, пьешь только. – Арина извлекла из бонбоньерки конфету.

– Сафари, хм… Кения или где оно там, зачем мне?

– И я так думаю…

– К соседям, в ЮАР…

– Вот ты о чем! – прорвало Арину. – Где тогда Шабтай, коль вы разминулись?

– Скажешь еще… Ноги сделал, а не разминулись!

– Где все-таки?

– Мне откуда знать?

– Ты же женщина… что-то да заметила… – Будто наводя порядок, Арина сдвинула в угол стола бутылку, опорожненную полькой почти до дна.

Барбара приподнялась и, найдя пробку, стала вкручивать ее в горлышко. Не справившись, покорно села, держа пробку в руке. На лице смущение, но из-за чего – конфуза с пробкой или намека Арины на утрату женского чутья – не проявилось.

Барбара сжала ладони коленями, глубоко ушла в себя.

Через минуту «младшенькая» хлопнула руками по столу. Резкое касание сымитировало то ли «Вот!», а может «Стоп!». Арина вздрогнула.

– Услышав о Кейптауне, Шабтай согласился не сразу, пришлось поднажать, – расшифровывала свой жест Барбара. – Когда отъехали за моими вещами, заметила: думает. Переправить через границу без паспорта – риск на самом деле огромный. Вот и сушит голову… Теперь, обмозговав все снова, понимаю: своих проблем у него хватало. По размышлении же здравом, нечто подсказывает, что сиганул он в ЮАР, если в Габороне о нем ни слуху ни духу. Сердцем чую, женским, – уточнила Барбара.

Вскоре разговор забренчал цимбалами сугубо женского, и Арине пустилась не на одну уловку, чтобы «сестрицу» выпровадить, пообещав навестить завтра, к вечеру.

Примадонне безумно хотелось спать. Двое суток ее болтало в ирреальном, каком-то через силу слепившемся мире: побудка среди ночи, лихорадочные сборы, бросок в аэропорт, снег, саванна, не опохмелившееся работяги в глинобитных мазанках и засидевшаяся в невестах «подружка». Но тема Шабтая, вразрез сонливости, где-то цепляла, лишала покоя.

Арина набрала службу портье и заказала на 10:30 такси в Йоханнесбург. Едва приняв душ, заснула как убитая.

Открыв глаза, Арина тут же зажмурилась – ее ослепил прожектор дня, чья ширма давно распахнулась настежь. Не звени так противно телефон, она не скоро бы соотнеслась с реальностью и восстановила цепочку вчерашних событий. Звонил администратор: разбудить и напомнить о заказе таксомотора.

Времени до посадки в такси – каких-то четверть часа, Арина меж тем успела не только собраться, но и накраситься. В 10:25 постучался носильщик. Прошмыгнув в номер, подхватил чемодан и умчался к лифту, запихивая в карман чаевые.

– На главпочтамт, – озадачила чернокожего таксиста Арина. Судя по его отвисшей губе, именно озадачила, а не изрекла вводную.

Не один из его предыдущих клиентов к столь таинственному заведению не ориентировал – все в аэропорт да в аэропорт. Вдобавок ко всему, где в Йоханнесбурге главпочтамт, он не знал, как впрочем, и сам город, живущий по незыблемым законам сегрегации.

– Я не знаю, миссис… – пролепетал обладатель фуражки с шашечками, струхнув, что ценный заказ уплывет.

– Вы что, не местный? – удивилась Арина.

– Я из Габороне, – тихо молвил таксист, напряженно думая, какой смысл вкладывается в слово «местный».

– Не знать, где в родном городе главпочтамт? Так бывает?

– Сообщили, что рейс в Йоханнесбург, в аэропорт…

– Ах вот оно что! – заразительно рассмеялась Арина. Отсмеявшись, пояснила: – В Йоханнесбург, Йоханнесбург, но прежде – на главпочтамт Габороне.

– У нас есть почта, миссис, в городе она одна…

– Тогда на почту, – вновь рассмеялась пассажирка, на сей раз совсем не весело, чертыхаясь про себя, что связной или «смежник» непростительно напутал.

В помещении почты душно и людно – на шестидесяти квадратных метрах почти столько же посетителей и персонала. Перенаселенность Арине будто на руку, но, не успела она «снять картинку», как взоры всех превших и галдевших устремились на нее.

Повинуясь выучке, дива вышла и спустя несколько минут вновь вошла. И в самом деле волна нездорового любопытства спала. В дальнейшем на нее лишь посматривали.

Примадонна взяла со стойки бланков формуляр телеграммы. Что-то черкнула на нем, но, немного подумав, отложила. Обратилась ко второму формуляру, а за ним и к третьему. Закончив писанину, просмотрела формуляры, несколько раз их перетасовала. По внешнему виду чувствовалось: колеблется. В конце концов решилась и, осмотревшись, незаметным движением протолкнула один из бланков в зазор между стеной и стойкой. Остальные остались в руке.

Арина подошла к хвосту стоявшей к окошку почтовых отправлений очереди и будто примкнула к ней, держась в добром шаге от замыкающего.

Алхимик женских чар оглядела помещение, подавляя отвращение к смраду, исходившему от множества немытых тел. Тут она заметила худого, но жилистого белого мужчину, который, словно слившись со стулом, ничем не выдавал себя, а скорее, особым даром свое присутствие затушевывал. Взгляд его стремился к стойке, с которой она только что распрощалась, оставив зарубку «пером». Но самым любопытным было то, что войдя в операционный зал, Арина боковым зрением эту расслабленную худобу запечатлела, при этом с белой расой не соотнесла, почему-то видя вокруг одних аборигенов.

За Ариной пристроился пожилой, опрятного вида туземец в аккуратно отглаженных брюках, что его выгодно отличало от прочих посетителей. Спустя минуту дива повернулась и кокетливым жестом дала знать – отойду. Тот участливо замахал головой, добавив на словах: «Не волнуйтесь, очередь сохраню».

Таксист замер, заметив спускающуюся со ступенек Арину. Последние двадцать минут он ерзал, тревожась упустить жирный, случающийся раз в месяц заказ. Взглянул на счетчик, отбивший к тому моменту сущие гроши, – от гостиницы они отъехали не более полукилометра – да так и приклеился к нему взором. Беспомощно и даже обреченно сутулился.

Хлопнувшая за пассажиркой дверь, будто брызнула искорками удачи, но таксист все еще не верил в нее, горбясь.

– Вы можете ехать… Простите, как вас? – Арина уселась поудобнее.

– В Йоханнесбург? – резко повернув голову таксист.

– Право, зачем повторять? – укорила дива, недоумевая, откуда столь странная забывчивость. Сытый голодного не понимает…

Раздробленный караван-сарай с редкими островками цивилизации в виде «Хилтона» остался позади, когда Арина обратила взор на два почтовых бланка, лежавших рядом на сиденье. Подобрала формуляры и, как бы от нечего делать, пробежала их глазами.

В троих заполненных на почте бланках первое предложение совпадало, отличаясь лапидарностью: «Она ничего не знает». И в том, просунутом за стойку, над которым сей момент парили свои криминальные мозги Франк и Иоганн, ничего, кроме этого предложения, не было. В унесенных же и только что перечитанных – мысль тяготила к развитию. В первом: «Бездоказательно предполагает, что уехал на юг», а во втором – «Случайная, одноразовая связь».

У ближайшей заправочной Арина попросила остановиться. Спешившись, устремилась в туалет и спустила обе бумажки в унитаз, предварительно изорвав их в клочья.

Ближе к Йоханнесбургу настроение примадонны ухудшилось. Покоя ее лишили слова, озвученные Барбарой при расставании, хоть и квелым языком: «Никакая ты не сестра… Шабтай, конечно, ловкач, но не тварь, однозначно. Выплакав обиду, простила. Вы же – гуртом на одного…»

Не дождавшись вечером «сестрицу» в обратки, платиновая дива – без оглядки на поздний час – бросилась к пану Зденеку, руководителю польской колонии в Габороне. Невзирая на отдышку, Барбаре чудилось, что по ее охолодевшему телу катятся капли пота Мориса, портье гостиницы «Блэк Даемонд», единожды увиденного, но запечатленного из-за невероятной тучности навеки. В ушах же мерзко хихикал голос Яноша, их плотника, ходившего утром на необычную халтуру: расширить вход в одном из домов, напротив их стройки. Но не ремонта или реставрации ради, а дабы вытащить наружу огромных размеров, сколоченный в самом жилище гроб. В нем покоилось тело местного метрдотеля, покончившего с собой, но прежде порешившего родную мать. Где-то рядом зловещими тенями мелькали физии двух пришельцев, свалившихся днями на голову. Они выпытывали о Шабтае, упоминая при этом отель «Блэк Даемонд».

На стук пан Зденек не откликнулся. Тогда Барбара принялась дубасить дверь ногами, но до поры до времени безрезультатно. Измученный жарой и африканскими смежниками хозяин спал, точно впал в кому.

Последний раз к пану Зденеку так ломились во врезавшемся в его память сорок третьем, когда эсэсовцы, по доносу, добивались его отца, офицера Армии Крайовой[29], прибывшего на ночь на побывку.

На следующее утро, вспоминая тот стук Барбары, отдававший в висках эсэсовскими прикладами, и ее слезы, сродни плачу матери, причитавшей над расстрелянным у плетня отцом, пан Зденек неприятно морщился. В конце концов, тяжело вздохнув, утвердил заявление своей секретарши: «В связи с болезнью прошу отправить меня домой, немедленно».

Глава 14

Глава советской разведки Рем Остроухов сидел в приемной Андропова, дожидаясь вызова на ковер, не сложно предположить, твердый как татами… Встреча с шефом напрашивалась еще позавчера, как только в верхах узнали о гибели Ефимова, но по каким-то неведомым генералу причинам была отложена, если планировалась вообще.

Заседание председателя КГБ с замами затягивалось, но невозмутимый визитер не поглядывал на часы, хотя как подмывало порой…

В облике Остроухова ничего не говорило о том, что за последние дни он пережил драму, сопоставимую разве что с насильственной сменой пола, за которой последовало пожизненное заключение в солдатский бордель. Между тем в приемной восседал прежний Рем Иванович, вылитый из прочного сплава могиканин, своим латунным фасадом, как и прежде, отзванивающий, правда, постаревший года на три-четыре. Но кто там среди солдафонов присматривается… Да и за пятьдесят генералу, возраст не мальца, а мужа, в седине вся красота и стать!

«Возмужал» генерал, как ни диво, отнюдь не из-за крушения ботсванского проекта и авральной штопки обнажившихся прорех, а в силу ледяного, не сулящего пощады прозрения: он самое что ни на есть травоядное, исступленно заметавшееся, едва убрали первый, ведущий на бойню пролет. Здесь его единственный союзник – могучий стоик, еще недавно мерно дышавший в каждой клетке, едва запахло жаренным, дал стрекача, бросив «друга» на съедение волкам. Дико запаниковав, «друг» укокошил Ефимова, козней не строившего, приговорил подельника Шабтая, нигде не оступившегося, и походя сдал на прокат топке ада Куницыных, отца и сына.

Оба сейчас на «карантине» в больнице КГБ, где их регулярно колют. Младшего травят снотворным, дабы «прикусил» язык, развязавшийся в результате психофизической травмы, а старшего – действительно лечат, уже «развязывая» язык вследствие потери речи. Благо главврачом в больнице служит родственник генерала, хоть и дальний, которого Остроухов в свое время вытащил из какой-то дыры на Тамбовщине.

Переваривая свою слабину, затуманившую разум, и те ошметки, нарекавшиеся некогда совестью, Остроухов поскользнулся и, шмякнувшись на пятую точку, заскользил к семейству Куницыных.

«Что все-таки с Виктором приключилось? Ведь, провалив тест на прочность, Куницын-младший ныне опасность номер один. И проблема «залипших между ведомостями» двоих «лимонов» и примкнувшего к теме Шабтая, по крови – априорного перебежчика, в проекции регулярных воплей Виктора о душегубстве, совершенном с подачи отца, незаметно задвинулась в нижний ящик, словно приоритет космической экспедиции на Марс. Как его вообще занесло в ту малину, где «заседала» местная шпана? Что общего между ними?! Разве что тот подвал в четырех кварталах от квартиры Ефимова…»

Генерал чуть наклонился и оперся о подлокотники массивного стула.

Один из секретарей изумился, приподымая голову: что это с Остроуховым? Памятники-то не дышат! Но тут же взгляд перевел на стол, в «Конторе» пялиться не принято. Да и кто он? Неприметный вестовой, хоть и из аппарата самого Андропова. Напротив же – зубр, причем породы, ни в одну из книг фауны не занесенной.

Хоть и в шкуре зубра сподручного не сыскать, Остроухов полез в левый карман, откуда вытащил серый безупречно выглаженный платок.

Переперченный любопытством капитан вновь поднял голову – на сей раз, чтобы уважить генерала. Хотел было сказать «Будьте здоровы!», но, увидев, что Остроухов вытирает платком шею, ретировался в свою чиновничью скорлупу обратно.

Температура в Москве давно опустилась за отметку минус пятнадцать, в приемной, однако, не превышала пятнадцати тепла. Залатав дыры после недавних лютых морозов, коммунальное хозяйство столицы затрясло по-новому: топлива повсеместно не хватало. Кто-то при этом прел…

«Ну что ж ты пялишься, Варвара!» – чертыхнулся про себя генерал, но тут же заморгал, будто уцепившись что-то.

«Как это я элементарное упустил? Куда все делось, размелось… С младшим Куницыным промах похлестче, чем с Ефимовым! На первые три «мишени» ликвидатора снаряжают с дублером, контролирующим у новичка каждый вздох. Две трети исполнителей после первой «подсечки» отсеиваются как профнепригодные. Некоторых же, «стул не держащих», после акции дублер убирает. Не тащить же через границу мамку кличущий бурдюк, норовящий глаза залить поскорее. Вдвоем, с отцом, запускать его надо было!